сейчас в душу закралась печаль. Почему мы постоянно ссоримся? Почему наши мысли и чувства не в ладу?..
Трое разнорабочих возвращались в усадьбу.
Хотя буря еще явно не улеглась в сердце Наттаны и она не торопилась менять гнев на милость, я знал, что приветствовать меня она будет как обычно — почтительным наклоном головы и быстрым зеленым блеском глаз. Когда мы встречались в присутствии других, она настолько владела собой и с таким совершенством играла роль хозяйки дома, что трудно было поверить, что я уже обладал ею и она мечтает о том, чтобы это повторилось; и все же — не рассудком, а подспудно, в глубине души — я чувствовал: это так.
Хорошо потрудившиеся работники, усталые и голодные, тяжело топали башмаками по кухонному полу. Эттера, которой я побаивался — ведь в ее глазах я совершал нечто предосудительное, — хлопотала у очага, не оборачиваясь к нам. Братья разбрелись по своим комнатам. По дороге к себе я заглянул в гостиную. Увидев сидящую за столом Наттану, я почувствовал, как у меня перехватило дыхание. Да, я, несомненно, любил ее.
Наттана быстро подошла, взяла меня за руку:
— Я весь день только о вас и думала.
— А я — о вас.
Голоса у нас обоих дрожали. Она поднесла мою руку к губам, но честь была непомерно велика, и я удержал Наттану.
— Эттера может войти! — быстро прошептала она.
Руки мои безвольно опустились… Теперь говорить было легко, но сердце по-прежнему отчаянно билось.
— Приходи сегодня, Наттана!
— Конечно! Но поторопитесь, ужин уже почти готов.
Радостное, счастливое нетерпение вновь охватило меня.
Наттана запаздывала, но наконец бесшумной тенью скользнула в комнату.
Одним движением сбросив плащ, она почти выкрикнула мое имя, голос ее звучал возбужденно, готовый сорваться, она словно не замечала, что стоит передо мной совершенно нагая. Я хорошо знал ее тело, изучив каждую его линию, каждый изгиб. Теперь в нем не было тайны, но и не было на свете ничего более желанного.
— За ленчем Эттера снова будет дуться, — сказала она. — Я провела целый день одна и все думала, думала. Даже работать не могла! Еле удержалась, чтобы не пойти к вам и не сказать, что виновата.
— Мне тоже жаль.
— Мы оба виноваты! Если Эттера еще не уверена, то догадывается. Я знаю, что вы думаете, но прошу, не говорите об этом.
— Не буду. Иди ко мне!
Наттана послушно скользнула под одеяло. Я поцеловал ее и крепко обнял, но она отодвинулась и сказала:
— Я знаю: вы думаете, что мы ссоримся оттого, что скрываем все от других, и это держит нас в напряжении…
— Да, Наттана! Мне бы хотелось уехать отсюда.
— И мне, но мы не можем, а если бы и могли, куда бы мы поехали?
— Позволь мне сказать, Наттана. Это единственное решение.
— Почему вы всегда недовольны тем, что имеете, Джонланг?
— А вы, Наттана, довольны?
На мгновенье она умолкла, и я обрадовался этой передышке, устав от слов, но голос Наттаны вновь зазвучал, неотступный:
— Да, Джонланг, и я недовольна, хоть это и неправильно. Но если я свяжу себя с вами навсегда, будет только хуже.
— Довольствуйся тем, что имеешь, — сказал я. — Что тебя тревожит?
Я целовал и гладил ее, стараясь отогнать недобрые мысли, но Наттана лежала неподвижно, не отвечая на мои ласки.
— Ах, я во всем сомневаюсь, Джонланг. Раньше хоть я и боялась, что все сложится неудачно, но в глубине сердца надеялась…
— Что же неудачно, Наттана?
Она лежала в моих объятиях, и огонь желания палил, ослеплял меня.
— Не знаю, но я чувствую — что-то неладно, — сказала она так, словно ей не было никакого дела до моих чувств и желаний; в эту минуту я почти ненавидел ее. — Но это не ваша вина, милый Джонланг. Вы сделали все, что смогли.
— Все прекрасно, — сказал я, целуя ее. — Лучше и быть не может.
И снова, не в силах противиться желанию, прильнул к ее безвольным губам.
— Вы хотите меня? — спросила она, неожиданно изменившимся, удивленным голосом. Преград больше не было.
Казалось, я держал в объятиях свое счастье, но оно все дальше ускользало от меня. Обладание телом Наттаны дарило легкой радостью, и только.
Однако теперь желание настигло девушку, она прижалась ко мне, всхлипывая, и казалась надломленной, едва ли не жалкой.
Чувство скорбного одиночества вновь пробудилось во мне. Любовь оказалась простым опьянением, в котором дурное трудно было отличить от хорошего. На краткий миг скорбь растворилась в желании. Обнимая все еще всхлипывающую, жмущуюся ко мне Наттану, я старался ласками заглушить в ней сомнения.
— Мой дорогой, единственный, — послышался слабый, жалобный голос, — возлюбленный мой, Джонланг, да, это прекрасно, когда ты хочешь меня, когда ты любишь меня, так прекрасно, что ничто не может с этим сравниться.
Я поцеловал ее в губы, но они снова мучительно искривились.
— Что? — прошептала Наттана. — Что же мне мешает?
Наттана предложила не встречаться несколько ближайших дней. Работа продолжалась, однообразная и утомительная. С Наттаной мы виделись по вечерам, а однажды провели время после полудня у нее в мастерской, поведав друг другу столько всего о себе, сколько могут лишь любовники; теперь мы знали каждый про другого еще больше. В нас обоих появилось новое, ранее незнакомое чувство нежной, ласковой проницательности, основанное не только на любви, но и на жалости, и мы с величайшей осторожностью старались избегать обоюдно болезненных тем. Так было легче, потому что каждый становился свободнее в своем одиночестве и потому что Наттана действительно казалась выбитой из привычной колеи.
Оттепель продолжалась. Горные вершины порой проступали сквозь туман, стоящий над талым снегом, все такие же незапятнанно белые, хотя кое-где виднелись потемневшие места: там снег уже сошел. Иногда мы видели, как скользят лавины, и слышали отдаленный грохот. На дорогах была мягкая, по щиколотку, грязь. Тем не менее курьер приезжал регулярно, главным образом чтобы проверить состояние снега в ущелье Мора, но привозил и письма. Файны, очевидно догадавшиеся, что мой визит к Хисам затянется, не дожидаясь почты от меня, первыми прислали по-родственному теплое послание.
Были письма и из дома, а также от дядюшки Джозефа, с молчаливым укором воспринявшего факт моей отставки, выражавшего мне свои соболезнования, намекавшего, что не прочь был бы получить от меня более подробную информацию, и интересовавшегося моими планами на будущее. Консульское прошлое давно меня не волновало, но вопрос о том, что я собираюсь предпринять дальше, невольно задевал за живое. Придет день, когда Островитяния станет для меня не более чем воспоминанием. И теперь, пока она была еще моей, обступала меня со всех сторон, близкая и живая, мне следовало как можно более жадно впитывать ее дыхание, и, читая письма родных, я на мгновение увидел ситуацию глазами Наттаны. Филипп и Алиса, родители и дядюшка Джозеф вольно или невольно старались вернуть меня к прежней жизни, и если я привезу с собой частицу Островитянии — Наттану, они будут всячески пытаться переделать ее на свой лад. И хотя я по-прежнему мечтал жениться на ней и вовсе не хотел расставаться с ней и ее страной, в душе я отчасти понял упорство, с которым она отвергала меня.
Еще несколько недель назад Джон Ланг был очарованным странником, блуждавшим в романтическом тумане, надеявшимся на несбыточное совершенство. Теперь от мечтателя не осталось и следа. Жизнь оказалась более прозаической и трезвой, и вкус ее отдавал горечью. Обладание женщиной, которую я желал, лишило обладание покрова таинственности и превратило желание в привычку, не сделав при этом повседневную жизнь ни менее сложной, ни более счастливой.
Но было и еще одно письмо, от женщины, но гораздо более молодой, а именно от Глэдис Хантер. Написано оно было в спешке, потому что мать Глэдис болела и нуждалась в уходе, и за границу они поэтому, как предполагалось, не поехали, однако, несмотря на торопливость, заметную по почерку, мне было приятно, что Глэдис не дает нашей переписке угаснуть, по-прежнему живо интересуется тем, что я пишу, и всегда с готовностью отвечает на любой мой вопрос. К тому же это уже не было детское письмо, как те, что приходили раньше. Читая его, я испытывал легкую внутреннюю дрожь, думая о том, продолжала бы моя корреспондентка и дальше так же исправно писать мне, узнай она про некоторые перемены в моей жизни… Но, даже, в сущности, не зная ее, я интуитивно чувствовал, что и заподозрив что-то она принимала бы меня таким, какой я есть, и не нарушила бы обещания отвечать на все мои письма.
На следующий день после завтрака, когда сестры мыли посуду, а мы с Эком и Аттом собирались идти работать, я почувствовал на себе пристальный взгляд Наттаны, по выражению которого понял, что перед уходом должен обязательно перемолвиться с ней. Сославшись на то, что забыл что-то у себя в комнате, и многозначительно взглянув на Наттану, я стал медленно подниматься по лестнице. Девушка нагнала меня на площадке.
— Вы тоже что-то забыли, Наттана?
— Нет, а вы?
Я отрицательно покачал головой. Наши глаза встретились, и все сразу стало ясно. Чувствуя, как она дрожит, я обнял ее, и она жадно впилась в мои губы.
— Вы еще хотите меня? — спросила она.
— Да, Наттана, — ответил я после мгновенного колебания.
— Сегодня ночью я приду к вам, Джонланг, я больше не могу без вас.
Все тревоги как ветром сдуло, счастливое нетерпение охватило меня, и небо казалось еще выше и голубее, как после хорошего глотка вина.
Мы собирались работать весь день, но в полдень Эттера позвала нас, и мы вернулись. В гостиной сидел Амринг, один из арендаторов, весь забрызганный грязью: он только что приехал из Нижней усадьбы и рассказывал сестрам о том, как добирался.
Амринг приехал по делу, связанному с перегоном скота весной, и собирался подробно обсудить это с Эком и Аттом. Так что на сегодня рабочий день можно было считать оконченным.
Когда остальные уже собирались уходить, Амринг достал пачку писем и передал их Эттере. Там были письма ей и братьям от родственников и одно для меня. На конверте я узнал почерк Дорна. Он отправил письмо в Нижнюю усадьбу, рассчитывая, что я могу оказаться там.