Оставалось лишь вернуться в гостиную. Войдя, я улыбнулся и сел в углу у очага, моля только об одном — чтобы никто не обращал на меня внимания… Последняя попытка оказалась неудачной. Больше не стоит и пробовать. Но у меня хватит мужества перенести отказ, взглянуть правде в глаза. Наттана еще вполне могла выйти за другого. И к этому я тоже должен быть готов.
Амринг стал расспрашивать о наблюдении за ущельем. Я подробно рассказал о нашей вылазке, которую было приятно вспоминать, сознавая, какой опасности мы все подвергались и что вел нас сам Дон.
Прошел час. То, как Эк, Атт и подошедшая позже Эттера отзывались о Доне и его дозорных, скупо, но по достоинству оценивая их, не могло не воодушевлять.
— Наттана зовет вас, — сказал старший из братьев, который тогда, казалось, был больше других расположен ко мне. Я так увлекся, что даже не услышал голоса девушки.
Она ждала меня на верху лестницы, свет обрисовывал юный, очаровательный, любимый профиль.
— Пришлось кричать, чтобы вас дозваться, — сказала она, — не могла же я идти вниз заплаканная… С нами такого не должно быть.
— Нет, Наттана, ведь мы так заботимся друг о друге.
Зайдя в мастерскую, мы прикрыли дверь и сели рядом.
— Пробовала шить, — сказала Наттана, указывая на разложенные на столе и кресле лоскуты. — Хочу закончить все к вашему возвращению.
Мы замолчали. Я взял ее за руку — большего было не нужно.
— Продолжим разговор? — ласково спросила девушка. — Или отложим до того, как вы вернетесь?
— Продолжим, — ответил я, — но прежде я хочу, чтобы вы знали, как я счастлив сейчас.
— Я тоже.
— Я больше не стану просить вас выйти за меня, Наттана.
Рука ее напряглась.
— Надеюсь, — ответила девушка со вздохом.
Мы снова замолчали, потом я поцеловал ее. В комнате словно стало светлее, но мысль о том, что скоро мы расстанемся, была как рана, боль которой может на время утихнуть, но внезапно пробуждается с новой, еще большей силой.
— Чего вы ждете от меня теперь? — спросила Наттана, накрывая мои руки ладонью. — Скажите.
Я стиснул ее пальцы.
— Не бойтесь, скажите, — повторила она. — Нам не надо стыдиться наших чувств.
— Вы желанны и близки мне, Наттана. И я хочу быть уверенным, что мы навсегда останемся друзьями, что я смогу вот так сидеть рядом, держа вашу руку, или просто сидеть рядом и говорить с вами о чем-нибудь…
— Все это возможно, — сказала девушка. — И мне кажется, я тоже хотела бы именно этого… Но только пока вы находитесь под крышей этого дома, Джонланг.
— Почему «только пока я под крышей этого дома», Наттана? Почему не пока я вообще нахожусь в Островитянии?
Она помолчала.
— Не знаю, что и ответить. Думаю, так лучше. Все еще очень неясно.
— Что вы будете делать, когда я уеду, Наттана?
— Жить здесь.
— И может быть, выйдете замуж?
Было легче самому вонзить в себя этот острый клинок.
— Может быть, но вряд ли.
— Почему, Наттана?
— Если апия так сильна и со временем становится все сильнее, она убивает в женщине способность к более сильному, лучшему чувству. Женщина отдается ей настолько, что большего уже не может.
— Что же я сделал с вами, Наттана?
— Вы сделали меня женщиной. Вы доказали, что многое, казавшееся мне сплошной выдумкой, — правда. Думаю, уже ни к одному мужчине я не смогу испытать то, что испытывала к вам. А пока я в этом не уверена, я не выйду замуж.
— Вы говорите только про апию. Но она никогда не должна приходить одна. У меня это началось совсем с другого.
— И все равно это апия… и в вас, и во мне.
— Для меня нет, Наттана…
Однако, пока я говорил, во мне говорила именно апия — чувство несомненное, знакомое всякому мужчине.
— Вы ни разу не сказали: «Наттана, я хочу от вас ребенка», а если бы и сказали, то страшно напугали бы меня. Для вас я всегда была только «я», и ничего больше. И кроме этого и, быть может, того, как мы будем жить вместе, вы ничего не видели. И вам этого хватало, потому что… потому что вы американец! Простите меня! Но ласки Наттаны и ее дружба скоро бы вам надоели. А я устала бы от вас, Джонланг. При том, что вы самый дорогой для меня человек из всех. Помните это! Но я — островитянка и, выходя замуж, должна чувствовать и алию.
— Вы мне дороже всех, кого я знаю! — воскликнул я.
— Это неправда, — мягко возразила девушка.
Она была права.
— Но я не хочу, чтобы вы соглашались со мной сейчас, — добавила она тут же. — Просто скажите, что теперь для вас нет никого дороже. Этого довольно.
— Да. — И я поцеловал ее.
Помолчав, мы заговорили о дозорах на перевале, о том, какие меня ждут обязанности и сколь велика опасность. Слова Наттаны вселяли уверенность, в них слышалась скорее забота, чем тревога.
Каждое мгновение без нее было для меня невыносимо, и она сказала, что проведет эту ночь со мной, и я снова любил ее, и это дало мне новые силы. Проснувшись ночью, я протянул руку — Наттана была рядом, и в душе моей воцарился покой.
Утром я быстро собрался. Наттана была со мной до последней минуты, и, уходя в серый предрассветный туман, я уносил на губах вкус ее поцелуев.
Тяжелые мешки с провизией мы несли за спиной. Мы — это Дон, Самер и я, которому предстояло провести на перевале неделю. Долина лежала притихнув, укрытая тенью, низкое солнце пряталось за серыми облаками. Мы шагали по промерзшим колеям дороги, скользким от жидкой грязи. Дорога вела за ферму Дазенов, потом уходила в горы.
Мы шли молча, только грязь чавкала под ногами. Скоро от утренней стылости не осталось и следа. Временами любая затея, даже самая важная, казалась мне пустой и нелепой. Словно какой-то неумолимо-мрачный субъект вытащил тебя из кровати, чтобы ехать на скучнейший пикник, где ты, не подумав, обещался быть, причем в погоду, никак к пикникам не располагающую. И конечно, неотвязное чувство опасности. Оно льдинкой затаилось в сердце, хотя память о Наттане еще переполняла меня, отгоняя недобрые мысли. Так уж повелось, что мужчины искони отправлялись исполнять свой долг, зачастую рискуя жизнью, напутствуемые своими возлюбленными, помня теплоту их рук. Каждая частица меня еще помнила руки Наттаны. Я не мог представить себе ничего более упоительного, чем бесстрастная, но пронзительно-нежная близость проведенной вместе последней ночи…
Темные облака над долиной расходились, но в просветах между ними сквозила не синева неба, а лишь новая, ярко-белесая облачная завеса.
Легкая усталость, нервное измождение прошедшей ночи давали о себе знать… Хотелось встряхнуться, перевести дух. Предстоящие дни в горах дадут такую возможность, но я всегда буду с благодарностью помнить Наттану. Тяжело будет отпустить ее, но я знал, что теперь смогу…
Позже, когда весь лед наконец сойдет, путь на перевал будет не таким утомительным: в свое время солдаты проложили здесь основательную дорогу. Тогда, отправляясь в дозор, я смогу выезжать из усадьбы верхом после полудня, с тем чтобы оказаться в хижине к вечеру. С наступлением света я буду подниматься на перевал. Тот, кого мне придется менять, верхом на моей лошади проделает обратный путь и еще до полудня окажется дома. Скоро вся процедура утратит новизну, станет делом привычным. Но сегодня, когда снег на отрогах почти стаял и воспользоваться лыжами было нельзя, когда дороги были плохи, а более высокие склоны до сих пор оставались покрытыми льдом, мы добрались до нижней сторожки только к полудню, а до верхней, на леднике, — уже затемно. Здесь еще стояла зима.
Дон остался с нами, чтобы первым пойти в дозор назавтра, и присутствие его заставляло нас чувствовать себя в безопасности.
На рассвете семнадцатого сентября первые посты были выставлены. Кругом еще царила темнота, и Дон с Самером захватили фонарь. Морозный воздух застыл без малейшего ветерка. Я остался в хижине. Дон и Самер взяли ружья, одно, заряженное, было у меня под рукой в хижине. Холодок страха в груди становился все ощутимее.
Однако обязанности того, кто оставался присматривать за хижиной — стряпать и запасаться дровами, — были хоть и менее ответственными, но отнюдь не менее хлопотными. В них входило, по крайней мере дважды в день, а в ненастную погоду и чаще, проверять хворост для сигнальных костров; необходимо было увериться в том, что хворост не отсырел и костры можно при необходимости быстро разжечь; надо было готовить завтрак и обед, поддерживать огонь в хижине, всегда имея наготове запас наколотых дров; держать наше жилище в чистоте; периодически смотреть, не видно ли костров в долине — знак, предупреждавший нас об опасности, заметив который дозор должен был покидать посты; относить ленч дозорным и, наконец, самое опасное — спускаться под вечер в карейнскую долину за дровами. Словом, дел на утро хватало, и это было лучше, чем сидеть сложа руки, пугаясь собственных страхов. А мысль о вылазке, которая мне предстояла, признаться, не давала покоя.
Около девяти Дон вернулся. Он собирался устроить подобный же пост в ущелье Лор, в тридцати милях к востоку.
Я уже говорил ему о приезде Дорны, и он ответил, что будет следить за каждым ее шагом, а в день, когда она проследует через перевал, дозоры будут удвоены. Прежде чем покинуть хижину, он повторил сказанное, добавив:
— В Фисиджи могут и не знать, что королева проедет в двух шагах от них, и все же надо быть начеку. Никому не известно, как им удается разведать наши секреты. Возможно, кое-что доходит через немцев, а до тех, в свою очередь, от кого-нибудь из наших. Вдруг найдется дурак, который решит предупредить немецкие патрули, чтобы те в такой-то день получше следили за горцами.
Пронзительный взгляд его горящих глаз остановился на мне.
— Они считают особой заслугой перед своими богами, — продолжал он, — когда им удается поймать кого-нибудь из нас, особенно женщину. А уж если это королева — счастливая загробная жизнь им обеспечена. Я надеюсь, вы не откажетесь подежурить, когда Дорна будет проезжать здесь?