Я молчал.
— Вы хотели обладать мною?
— Да, Дорна.
— Чего вы хотели еще?
— Жить, никогда не разлучаясь с вами.
Она нервно сжала руки:
— И вы хотели, чтобы я стала матерью ваших детей?
— Да, Дорна, — ответил я не раздумывая.
— И тогда вы тоже думали об этом?
— Нет! — крикнул я. Вопрос Дорны рассердил меня. — Я любил вас. Я желал вас. Я полюбил бы и наших детей, но тогда мысль о них просто не пришла мне в голову, да и почему я должен был обязательно думать об этом? Все было так прекрасно, так ново, так полно жизни!.. Ваш вопрос напоминает что-то вроде экзамена, которому вы, островитяне, подвергаете друг друга. У нас любовь уже подразумевает радость отцовских или материнских чувств. Она вырастает с ходом времени, с ростом любви. Мы не думаем о детях заранее!
— Да, — сказала Дорна, — не думаете, а мы — думаем. Эта мысль всегда с нами, потому что нет ничего прекраснее, чем, глядя на человека, всем своим существом ощущать, что «именно этот человек, такой не похожий на меня, объединив свои усилия с моими, может дать начало новой жизни».
Я смутно ощутил, что же это действительно за чувство, и уже не взялся бы отстаивать «любовь» в сравнении с анией.
— Не думайте, что ваша «любовь» так уж замечательна, Джон. Приятно ни о чем не думать заранее, знать, что для тебя в данный момент хорошо, и стараться не упустить свое благо, быть уверенным в своем счастье, зная — что бы ни случилось, ему ничто не угрожает. Мы тоже умеем наслаждаться минутой. И ничего не теряем оттого, что в глубине души предчувствуем естественные последствия наших желаний.
— О, я понимаю — хотя, вероятно, лишь отчасти, поскольку я не островитянин, — и все же не могу до конца поверить человеку, утверждающему, что он знал нечто большее, чем «любовь» в том смысле, в каком мы ее знаем.
— Большее? — переспросила Дорна. — Разве я сказала что ания больше любви? Просто таков наш путь. У вас он — свой. Быть может, именно ваши чувства сильнее, поскольку проще, ближе к животным и менее продуманы… Не знаю и не слишком забочусь об этом. И то и другое равно прекрасно. Ваша любовь была чудом, которое вы мне подарили. Были и другие мужчины… Они видели во мне будущую мать своих детей, я это знаю, но их ания была мне скучна и вовсе не так прекрасна, как ваше чувство. Я понимаю, насколько оно выше простой апии.
За мгновение до этого все старые обиды и боль неудовлетворенности вернулись и пронеслись, как порыв жаркого летнего ветра. Я попросту устал и думал о том, как хорошо сидеть на прогретой солнцем веранде и говорить с Дорной.
— Вы так добры, — сказал я. — В глубине души я все время чувствовал, что вам доступно совершенство, несмотря на все различия и преграды.
— Значит, я — совершенство? — мягко спросила она.
— Абсолютное совершенство, Дорна…
Закрыв глаза, я слушал, как словно издали доносится ее голос.
— Вы достаточно натерпелись от меня, дорогой Джонланг. После ленча я расскажу вам о себе. А пока пойду взгляну, что там на кухне.
И действительно, беседа наша возобновилась лишь после ленча. Примерно на час мы разошлись по своим комнатам, и я, как настоящий инвалид, даже вздремнул немного. Мы встретились вновь в уставленной книгами зале с низким потолком: поднялся туман, и на веранде стало холодно и неуютно.
— Итак, хотите ли вы, чтобы я рассказала вам о себе, Джонланг? — спросила Дорна, когда мы удобно расположились возле камина; Дорна — в кресле королевы Альвины.
— Да, Дорна.
— Во-первых, — начала она, — позвольте сделать вам еще один упрек.
— Смелее, Дорна.
— Это насчет вашей «Истории».
— И в чем же я виноват?
— Вы были довольны помощью Мораны?
— Конечно.
— Однако пытались внушить мне мысль, что предпочли бы мою помощь.
— Я был бы счастлив, если бы вы помогли мне.
— Почему?
— Чтобы работать с вами рядом!
— А разве вам не хотелось, чтобы «История» сыграла какую-то определенную роль?
— Разумеется.
— Так могла ли я помочь вам? Ведь я принадлежу к другой партии, я — ваша противница.
— Уверен, что вы не прибегли бы к нечистой игре.
— Уверены? Не знаю, но помогать бы я вам не стала… Почему вы изменили решение превратить «Историю» в воинствующий документ и смягчили тон?
— Вы хотите сказать, что она — недостаточно сильный аргумент в пользу установления торговых отношений?
— Весьма слабый! Уверена, что Морана никогда не пыталась повлиять на ваш замысел — сделать из «Истории» документ воинствующий, — но ее гораздо меньше интересовала ваша убедительность, чем красота вашего стиля. И вы прониклись тем же настроем. Кое-где в книге сохранились следы первоначального замысла, но они словно островки, полузатопленные мощным приливом. В конечном счете все, что осталось, — это сухой отчет о вашей стране, никого ни в чем не убеждающий. Я ожидала серьезных доводов в пользу развития внешней торговли.
— Вам было интересно, Дорна?
— О да, написано простым, доступным, хорошим языком — в остальном же ни то ни се. Я была разочарована.
— Жаль…
Критика Дорны была неотразима.
— Попробуйте еще раз, Джонланг, стараясь при этом быть беспристрастным.
Я хотел сказать, что покончил с подобными вещами.
— Если желаете знать, мне нравилось, что Морана помогает вам… Я никак не могла удержаться от мысли, что, встреть вы ее раньше меня, «полюбили» бы ее и она, конечно, обращалась бы с вами куда лучше…
— Вы были ко мне справедливы.
— Но она не увлеклась бы вами так, как я…
Сердце у меня замерло. Мы старательно избегали глядеть друг на друга.
— Я чувствовал, что вы увлечены мной, но никогда не предполагал, что настолько.
— Мне не хотелось бы воскрешать в вас какие-либо надежды… — сказала она, помолчав.
— Воскрешать уже нечего.
— Не будьте столь самоуверенны, — резко ответила Дорна. — Я тоже немного с этим знакома.
Я поклонился, но промолчал.
Они сидела опустив голову, очень тихо и, казалось, внимательно разглядывала свои руки, но взор скользил мимо.
Румянец медленно проступал на ее щеках. Потом она резко вскинула голову, глаза ее горели.
— Когда вы приехали весной, я знала, что вы «любите» меня… по крайней мере я думала, что это так. Я знала, что это не апия, но мне и не хотелось иных, более глубоких чувств. И еще мне было жаль вас. Ведь я ощущала себя предательницей. Однако к жалости примешивалось и еще нечто. Не ания, нет. По отношению к вам я никогда ее не чувствовала.
Она сжала руки так, что костяшки пальцев побелели…
— Ах, правда в том, что я хотела, чтобы вы пробудили во мне это чувство! А вы только и думали, как бы развлечь меня. Мне хотелось касаться вашего ясного, открытого лица, целовать ваши честные, удивленные, растерянные глаза! Мне нравилось все, что было связано с вами. И я вовсе не боялась вас, я боялась себя самой.
Помните, как мы поднимались на башню? В тот день я поняла, что никогда не смогу покинуть наш Остров. Я любила вас и Остров одинаково сильно. Вы предложили способ, как избежать разлуки с родными местами. Ваша скромность, мягкость, готовность последовать за мной, каким бы человеком я ни оказалась, лишили меня твердости… и заставили поступить именно так.
Я думала о том, как прекрасен Остров, и уже не в первый раз мне приходила в голову мысль — не могли бы вы стать одним из наших посредников и жить с нами на Острове. Ближайший живет в Эрне, это очень далеко от нас, обитателей западной части болот, и мы нередко подумывали о посреднике, который мог бы жить с нами… Как сейчас помню, вы стояли рядом, такой спокойный, влюбленный, и, казалось, догадывались о моих мыслях.
Я дала вам руку. И подумала: «Да, вот как мне следует поступить. Я не выйду за Тора…» И вдруг все стало так ясно. Вы верили мне, но вы не понимали меня. А мне не хватало веры. Я решила, что принесу вам одни лишь несчастья. И сама я не буду счастлива, вспоминая об упущенных возможностях. Я стану вашей женой лишь потому, что больше всего люблю свой дом. И обреку вас на жалкое положение — быть едва ли не приживалом у Дорнов. Вы были мне слишком дороги и слишком невинны, чтобы так обойтись с вами. Но я хотела вас, Джон, хотела, чтобы вы были моим мужчиной и чтобы вы обладали мной всегда.
Я сказала себе: «Будь я американкой, этого было бы достаточно…» И тогда я отняла свою руку и убежала. Мне хотелось как можно скорее перестать видеть вас — я боялась, что у меня не хватит выдержки и все снова запутается: мысли, чувства. Вы преследовали меня как наваждение… Если бы вы тогда попытались меня удержать — не знаю, что бы случилось. Я могла бы не выдержать и… и осталась бы с вами.
Потом я решила, что со всем покончено и надо продолжать, и вот тогда я вам солгала… Помните? Помните, как я извинялась, что заигрываю с вами? Мои слова больно задели вас, но мне было еще больнее. Так больно всегда преуменьшать пережитое! Но я решила не поддаваться чужому человеку, не дать превратить себя в американку…
И все, все это время я шла по очень тонкому льду, надеясь, что он провалится подо мной, что вы позаботитесь о нас обоих!..
Но вы не сделали этого. И я виновата лишь наполовину. Остальная часть вины — ваша!.. Пусть я ненавидела вас, но вы восхищали меня, поскольку оставались верны себе, верны природе вашей «любви». Эта «любовь» была бескорыстна и именно поэтому потерпела крах. Но и тут вас нельзя винить. Будь ваша любовь эгоистичной, она стала бы жестокой. Для меня оставался один выход: превратить вас в островитянина. Сердцем вы чувствовали, что лишены алии, которая могла бы питать анию во мне, даже если бы ваши чувства обрели гармонию. У вас была возможность. Думаю, вы отчасти догадывались об этом, но упустили ее ради меня. Вы пожертвовали собой ради меня!
Ах, бедный Джон и бедная Дорна, как мы жалки, перед нами нет открытого пути, и мы даже не можем решать, следовать ли по нему или забыть о нем, а вместо этого — такого простого! — вопроса вынуждены толковать неизвестно о чем.