— А то, что было у нас, вы считаете тоже второсортным?
— Конечно, иначе бы мы поженились.
— Не смейте так говорить, Наттана!
— Чувства каждого из нас к другому вовсе не второго сорта. Не путайте разные вещи, Джонланг!
— Мне противна мысль о том, что наша любовь была фальшью.
— Мне тоже! — воскликнула Наттана. — Поэтому не будем! Подумаем лучше о том, что у нас есть сейчас, о том, что нас ждет в будущем, о том, каким вы станете, и о том, чем буду заниматься я.
Тележку то и дело подбрасывало, неплотно закрепленные борта грохотали. В теплом сухом воздухе стояли облака пыли, и сильно пахло лошадиным потом. Острые, высокие, белоснежные вершины холодно вздымались к небу. Перед нами над дорогой стелилась желтая дымка, оставленная передними тележками, скрывшимися из виду на спуске.
Сам жаркий солнечный свет, казалось, был пропитан сладострастным влечением, но в то же время я чувствовал, как с каждым мгновением отдаляюсь от Наттаны, как рвется связь между нами.
Долгое время мы ехали молча, пыльные, прокаленные солнцем. Пять тележек медленно продвигались вперед: даже не нагруженные, они были тяжелыми. На полпути мы остановились у ручья, напоили лошадей и напились сами, перебросившись парой слов. На какое-то время мы — семеро мужчин и одна женщина — почувствовали себя друзьями, и было приятно сознавать, что мы делаем одно, общее, дело, но стоило нам снова рассесться по своим тележкам, и каждый вновь погрузился в заботившие его мысли, и разговоры у путешественников снова пошли разные.
За время работы Наттана успела загореть. В жарких лучах солнца лицо ее горело, а в местах, не покрытых коричневым слоем загара, кожа по-прежнему оставалась нежно-розовой. Я любил каждую выемку, каждую выпуклость этого скрытого одеждой тела и при этом изо всех сил старался думать о Наттане как о друге, как о симпатичной попутчице, оказавшейся со мной в одной тележке в этот жаркий полдень. Я рассказывал о том, как поеду домой, что буду там делать, но, поскольку та сокровенная теплота, которая соединяла нас, исчезла, разговор получался вялый и скучный. Наттана тоже поделилась своими планами: она уезжала домой. Лорд Хис уже знал о нашей истории, но все же разрешил дочке вернуться.
— Вы перед ним чисты, — сказала Наттана. — Он знает, что вы предлагали мне стать вашей женой, но что я отказала вам. Он считает дурной, порочной меня. Не знаю, какого приема ждать, но думаю, когда он узнает, что мы сами решили прервать наши отношения, он поймет, что бессилен.
Потом, оживившись, блестя глазами, она рассказала о новых вещах, которые собиралась ткать…
С большой дороги мы свернули на проселочную (слегка поднимаясь, она вела к холмам) и скоро достигли карьера. Плиты лежали уже обтесанные Нэзеном и другими каменотесами еще до того, как начали крыть кровлю. Каждую можно было поднять только вдвоем. Погрузка оказалась далеко не легким делом, и вскоре все были мокрыми от пота, тяжело дышали, и очень хотелось пить.
Наттана сходила к пруду и принесла воды. Она была очень хороша: гибкий стан, изящно изогнувшийся под тяжестью ведра, свободная рука на отлете, раскрасневшееся улыбающееся лицо, белоснежные зубы и рыжие волосы на фоне голубовато-серых стен карьера и пронзительной небесной синевы. Она смешала нам питье из воды и сухого вина с кислинкой, и мы принялись жадно утолять жажду.
Наш караван направился обратно в прежнем порядке, только теперь Наттана передала мне вожжи, сказав, что мне следует учиться править по-островитянски на тот случай, если я вернусь и у меня будет собственная усадьба.
Мы поговорили об этой предполагаемой усадьбе, и мне было приятно сообщить Наттане, что таковая не фантазия, а достаточно реальна. Я рассказал, что говорила мне Дорна о двух других родовых поместьях.
— Вы недавно виделись с Дорной? — спросила Наттана как можно более безразличным тоном.
— Я гостил несколько дней у нее с Тором.
— Во Фрайсе?
— Да.
— Я всегда была второй, не так ли? — спросила она, немного помолчав.
Что мне оставалось сказать?
— Отвечайте честно, Джонланг. Теперь мне уже не будет больно. Я всегда прекрасно это знала.
— В каждой из вас есть то, что никогда не будет у другой, — ответил я.
— Но вы дали мне то, что не дали ей. Это по-прежнему так?
— Да, Наттана, и даже в гораздо более глубоком смысле… не просто потому, что был вашим любовником.
Она задумалась.
— Хотелось бы верить, — сказала она наконец, — что я лучше понимаю вас.
— С вами мне всегда все было яснее, Наттана.
— Мне так было легче… я заботилась только о вас. И все же я думала, что больше подхожу такому мужчине, как вы. А как вам кажется: я лучше понимала вас?
— Да, Наттана.
— Правда, Джонланг?
Нелегко мне было хоть в чем-то ее убедить, и даже под конец она сказала:
— Вы желали ее больше, чем меня.
— Но это кончилось.
— И ваша ания тоже, Джонланг?
— Я уже не в ее власти.
— Вы уверены? Я слишком многое понимала, чтобы надеяться, что ания, которую вы испытывали ко мне, окажется сильнее вашей ании к Дорне. Для того, кто уже несет в себе анию, ания к другому — всего лишь временное забвение… Порою мне было тяжело сознавать это.
— Но вы могли стать моей женой вопреки Дорне?
— Нет, хотя чувства наши были разными… Но спасибо вам и за то, что вы снова предложили мне выйти за вас, повидавшись с нею!
— Да, и я повторяю свое предложение теперь, когда вы знаете, что между мной и нею все кончено.
Наттана коротко, удивленно рассмеялась:
— Это ничего не меняет. Я никогда не выйду за вас.
Нагруженная тяжелыми плитами тележка двигалась не быстрее пешехода. Солнце у нас за спиной клонилось к закату, но воздух словно застыл, сухой и жаркий. Липкий пот покрывал тело; я очень устал. Сейчас я почти не думал о Наттане. Внутренне я уже перенесся к ожидавшему меня Дорну, к морской прохладе Острова и представлял наш разговор о моем будущем.
Прошло немало времени, прежде чем я снова взглянул на Наттану. Она сидела устало расслабившись, сложив руки на коленях, раскачиваясь в такт толчкам тележки. Сейчас ее трудно было назвать красавицей, но я знал ее с ног до головы, она была близка, дорога, желанна.
— Никак не отделаться от ощущения, что вы принадлежите мне и только мне, Наттана.
— Ощущения? — переспросила она. — Когда же мы и вправду покончим с ним?
— Ну, нам не так уж часто придется видеться.
— Семья… работа… или и то и другое, — вяло ответила она, — пока наконец совсем не забудем друг друга.
— Но человек всегда стремится к чему-то большему!
— Больно думать, что что-то хорошее ушло, но мы не должны забывать, что можем быть счастливы и по отдельности!
— И это больно?
— В каждом из нас прошлое оставило рану, и, когда мы рядом, она начинает болеть.
— Так что же нам делать, Наттана?
— Но ведь в наших отношениях была и остается одна замечательная вещь. Никто из нас по-настоящему не знал другого — так не бывает между мужчиной и женщиной, — но нам часто удавалось понимать друг друга. А когда мужчине случается понять женщину и наоборот, это как молния в ночи — на одно краткое мгновение мир озаряется весь, до мельчайших деталей. Все делается яснее и ярче, чем когда это происходит между просто друзьями или подругами, как бы хорошо каждый ни знал другого. Тот свет более постоянный, но и более тусклый. Не знаю, как вам кажется, но, по-моему, подобное понимание было отпущено нам полной мерой, и я верю — навсегда останется с нами.
— Когда мы снова увидимся — если увидимся.
— Я не боюсь взглянуть правде в глаза. Этого может больше никогда не произойти, но это было с нами, Джонланг!
— И сегодня — сегодня днем.
— Да, — сказала она.
Когда пять тележек одна за другой въехали в ворота Верхней усадьбы, мягкие сумерки стояли кругом, солнце уже почти село, пламя заката разлилось над горизонтом. Работники вернулись в дом и ждали ужина. Свечи желтым светом озаряли кухню. Однако прежде надо было разгрузить тележки, отвести лошадей на конюшню и задать им корм. Наттана занялась всем этим наравне с другими, и так славно было, что она — с нами.
Когда мы наконец покончили с нелегкой работой, сложив каменные плиты штабелями вдоль стен амбара, небо было уже густо усеяно звездами.
Мы с Наттаной, рядом, пошли вместе со всеми к дому. Уже повеяло вечерней прохладой, но тяжелый жаркий день давал о себе знать. Из столовой доносились голоса.
— Устала, Наттана?
— Очень… и вы, должно быть, тоже.
— Да. Мы оба устали.
— Не хочу никакого ужина, — сказала девушка, — не хочу быть сейчас среди всех этих людей.
— Я тоже. Давайте побудем вместе.
— Пойду утащу что-нибудь с кухни, вдруг нам захочется есть.
Я остался ждать Наттану на дворе. Тишина ночи была столь глубока, что даже звуки голосов не нарушали ее. Когда Наттана вернулась, я взял ее руку в свою, чувствуя, какая она горячая, и мы пошли, озаряемые светом звезд, пока ноги сами не привели нас к озеру.
В бледном сиянии мы отыскали лодку с веслами у причала и, оттолкнувшись, бесшумно скользнули вперед, рассекая стеклянистую поверхность воды, столь темной и гладкой, что она казалась вторым небом, со звездами на недосягаемой глубине.
Скоро мы доплыли до того места, где катались на коньках, и причалили к узкой полосе берега, под прикрытием отвесно вздымающейся, поросшей соснами скалы.
Мы сели на землю, я обнял Наттану, и мы поцеловались. Трудно сказать, было ли то желание. Скорее мне просто хотелось находиться рядом с ней и касаться ее, чувствуя, что ей этого тоже хочется.
Мы легли рядом, глядя в разверстые над нами звездные бездны, касаясь друг друга плечом, рукой, бедром, — и этого было достаточно.
— Как хорошо, Наттана, — сказал я.
Ответа не последовало.
Я позвал ее по имени, прислушался, но услышал только ровное дыхание девушки.
Мои глаза тоже слипались. Сон овладел мной мгновенно, хоть я и продолжал держать в своей руке бесчувственную, мягкую ладонь Наттаны…