От них я узнал, что О‹всяннико›в объяснил им причину такого распоряжения тем, будто по случаю высочайшего смотра войскам на Театральной площади экзаменаторы не будут иметь возможности попасть в школу.
Присоединясь к справедливому протесту воспитанниц, я обратился к Александру Николаевичу с запиской, прося его от имени воспитанниц, если экзаменаторы прибудут в школу, не откладывать экзамена, тем более что на 16 мая назначены уже экзамены из закона божия и арифметики у экстернов. На моей записке Александр Николаевич написал:
«Экзамена не откладывать. А. Островский».
Резолюция эта привела воспитанниц в неописуемый восторг. За простое, ласковое, отеческое обращение с воспитанницами Александр Николаевич слыл у них не иначе, как «добрым».
Хотя с порядочным опозданием, на последний, 14 мая, экзамен из музыки Александр Николаевич прибыл сам. Я встретил его на лестнице, по которой он едва поднимался с полуоткрытым ртом и остановками, тяжело переводя дух. Будучи бледен, он имел вид страдальческий.
Встреченный в приемном зале школы инспектором, главною надзирательницей и классными дамами, Александр Николаевич направился в экзаменационный класс, куда по его желанию и я сопровождал его.
Заняв единственное, в первом ряду стульев, собственно, для него приготовленное, кресло, казалось, он не слушал музыку, а дремал, свесив голову на грудь. Главная надзирательница, вопросительно взглядывая на меня, кивком головы показывала на него. Замечательно, как только игра на рояли кончалась, Островский поднимал голову и поощрительно благодарил исполнительниц и преподавательницу музыки. Чуть ли не целую ночь он просидел за работой накануне этого экзамена.
После экзамена во главе с Александром Николаевичем все присутствовавшие на экзамене, в том числе и воспитанницы, перешли в церковь, где был отслужен благодарственный молебен по случаю успешного окончания экзаменов и с ними учебного года. Воспитанницы же получили отпуск только 15 мая, в день коронации императора Александра III, после прекрасного обеда с угощением из разных лакомств, сделанным Александром Николаевичем.
Вечером 14 мая 1886 года в доме бывшего генерал-губернатора Москвы князя В. А. Долгорукова, в присутствии государя Александра III и государыни Марии Федоровны, наследника цесаревича Николая Александровича и других высочайших особ, состоялся спектакль с участием любителей из среды высшего московского общества. Давалась пиеса «В чистом поле», сон из сказочного мира, в трех картинах: 1) Степь; 2) Живая картина: Смерть Кощея и освобожденная Царь-девица, и 3) Свадебный пир Добрыни Никитича и Царь-девицы. Слова и музыка были сочинены К. С. Шиловским.
Своею эффектною обстановкой, особенно богатыми древними русскими костюмами, пиеса эта произвела на Александра Николаевича, присутствовавшего, несмотря на переутомление от деловых работ, в числе зрителей на этом спектакле, «весьма хорошее впечатление»; тем не менее автору ее, как аматеру[20] артисту, по сцене Лошивскому, он отказал в приеме на императорскую драматическую сцену. ‹…›
Вера Комиссаржевская в роли Ларисы в «Бесприданнице»
С окончанием театрального сезона, казалось, и Александру Николаевичу нужно было отдохнуть. Но нет; для него, напротив, наступали самые тягостные дни.
В ожидании получить с нового сезона казенную квартиру надо было очистить обитаемую, дабы не платить непроизводительно за летние месяцы, и вещи свои пристроить так, чтоб они были целы и непопорчены. Для них в том же доме предупредительный управляющий-немец предоставил ему удобный во всех отношениях склад и поручился за сохранность вещей. За постепенною уборкой и отправкой вещей, так как их было много, Александр Николаевич наблюдал сам вместе со своею супругой.
Когда квартира была окончательно очищена, нужно было отправить супругу со старшим сыном Александром Александровичем, двумя дочерьми и младшим сыном в костромское имение Щелыково для приведения в порядок тамошнего хозяйства. Расставаться с ними, да при его болезненном состоянии, было большим огорчением для Островского. Он уже загодя вздыхал и печалился об этой разлуке. Но – что делать! – по натуре своей он твердо держался пословицы: «Взявшись за гуж, не говори, что не дюж».
Самою важною его заботой было покончить на месте проект преобразования театральной школы и составление для нее нового штата; кроме того, были и другие дела, непосредственно относящиеся к его репертуарным обязанностям. Для выполнения такой нелегкой, но необходимой, задачи ему nolens-volens[21] приходилось оставаться в Москве, где под руками находились разные документы и справки. С ним оставались в Москве еще два сына – один студент, а другой воспитанник Поливановской гимназии, которым предстояли экзамены.
Воображаю, какое убийственное впечатление произвело на крепко замкнутую натуру Александра Николаевича, хотя и по собственному его желанию совершившееся, разорение квартиры. И тут же рядом предстояло распадение семейства на две части. Часть же, остававшаяся в Москве, опять дробилась на две половины: для общего удобства сыновья, отделившись от отца, должны были поселиться у родственников; для самого же Александра Николаевича был уже приготовлен нумер. в гостинице «Дрезден», на Тверской, о чем я узнал 17 мая, в день отъезди его семейства, с которым пришел проститься.
Войдя в квартиру, я с подавляющим беспокойством посмотрел на ее пустынные покои: площади полов будто расширились, а стены отодвинулись. В обширных комнатах отдавало невнятным эхом от где-то разговаривавших и сливавшихся мужских и женских голосов. Пути тоже как бы расширились, и я знакомою мне дорожкой в последний раз пробрался почти в пустой, когда-то уютный кабинет. Жутко мне стало при входе в него. Куда исчезла украшавшая его роскошная библиотека русских и иностранных, преимущественно драматических, писателей? Куда скрылись портреты и карточки разных литературных знаменитостей и артистов, да и вообще вся роскошная обстановка его? Остались одни голые стены, отталкивающая глубь и безотрадный простор… Чем-то зловещим пахнуло на меня… И я на мгновение обомлел…
– Ах, amicus!
А вот и он, мой дорогой принципал! Это он окликнул меня. Я тотчас же очнулся.
Он сидел на прежнем месте за своим обнаженным дочиста рабочим столом, молчаливым свидетелем его дум, еще неубранным, вероятно потому, что жаль было расстаться с ним до самой последней минуты своего выхода из брошенного кабинета. Островский сидел не один, а со своим старинным, с юных студенческих лет его другом И. И. Шаниным.
– Садитесь! – почти повелительно сказал мне Александр Николаевич, протягивая свою холодную руку.
Вид он имел старчески-бледный, страдальческий, глаза впалые. Накануне, в школьном кабинете, он был несравненно бодрее и свежее.
Стулья, на которых мы сидели, были позаимствованы у управляющего.
Глядя пристально мне в глаза, Александр Николаевич отрывисто проговорил, махнув рукою:
– Что со мною было вчера вечером!.. Чуть не умер! Упал вот тут, на диван… Еле-еле отходили. Как отдышался – не знаю…
Переглянувшись со мною, Шанин подумал, вероятно, то же, что и я: «не хорошо», – и, распростившись с нами, уехал.
Излагая мне программу предстоящих занятий, Александр Николаевич то и дело потирал грудь. На мой вопрос: «что это значит?» – он лаконически ответил:
– Сердце болит.
Я поморщился и после минутного молчания сказал ему о желании проститься с его семьей, имея в виду другую цель. Он отпустил меня и просил «поскорее приходить».
Я не заставил его долго ждать себя и быстро вернулся, успев тем временем шепнуть сыну его, студенту Михаилу Александровичу, чтобы он зорко наблюдал за отцом, так как, по моему мнению, припадок может повториться. При этом взял с него «честное слово» не говорить никому из родных о моем предположении.
К крайнему прискорбию, многообещавший молодой человек этот по окончании курса юристом в Петербургском университете с золотою медалью умер в Москве от дифтерита 8 июля 1888 года.
Александр Николаевич сообщил мне тут же, что чиновник особых поручений О‹всяннико›в, которого просил он и сам лично, и через меня по моей записке к нему, так и не являлся, – не являлся даже и впоследствии ко времени отъезда Островского в Щелыково. Зачем он был нужен Александру Николаевичу – для меня terra incognita[22]. He, впрочем, я понял его, памятуя недовольство артистов…
Когда я собрался уходить, Александр Николаевич сказал мне:
– Завтра в двенадцать часов милости просим ко мне на новоселье: «Дрезден», номер тридцать четыре. Запишите на память. Впрочем, Сергей Михайлович вам укажет. Знакомы с Минорским?
Покойный Минорский управлял этою гостиницей.
Я буквально исполнил его приглашение и попал как раз к завтраку, состоявшему из двух холодных закусок: копченого языка и икры. «К сожалению, не наша, не с божьего промысла», – заметил, усмехнувшись, Александр Николаевич, выписывавший для дома икру всегда с Кавказа.
Мы с Шаниным, который прибыл раньше меня, выпили по рюмке водки и приступили к закуске. Александр же Николаевич неохотно разделял с нами компанию за отсутствием аппетита. В нумере его, выходившем окнами на солнечную сторону, было до дурноты душно. Мы советовали переменить нумер.
На другой день, в понедельник, 19 мая, я нашел Александра Николаевича в новом помещении, N 27, выходившем на север. Он жаловался мне на дурно проведенную ночь, потому что, как и всегда, работал до утомления. Между прочим, он сообщил мне три «новости».
Первая новость: от него скрывали, что брат его, Михаил Николаевич, тогда министр государственных имуществ, болел воспалением легких; оттого-то более двух недель, к его удивлению и беспокойству, он не получал из Петербурга никаких известий.