«Мне Кудрова сказала, Паша в девять лет всего Достоевского прочитал. А ты вообще знаешь, кто такой Достоевский?»
«Паша Кудров на Новый год попросил микроскоп».
«Паша Кудров без репетиторов уже и по-английски, и по-французски, и по-немецки, а ты артикли путаешь!»
«Вот ты на уроках болтаешь, а Паша Кудров не болтает на уроках. Все понял?»
«Сегодня смотрела программу о вундеркиндах. Как же людей награждает природа, вот тот же Паша Кудров!»
«Паша Кудров только классику слушает, мне его мама сказала. Его любимый композитор – Рахманинов».
«Да потому что Паше Кудрову на свое будущее не плевать, а тебе с твоим усердием только улицы мести!»
«Ты слышал, что Паша Кудров всероссийскую олимпиаду выиграл? Он теперь будет без ЕГЭ поступать в московский университет на бюджет».
Паша Кудров был идеальным ребенком: тихим, вежливым и таким умным, что родители бряцали им, как дорогой безделушкой. Носились как с породистой собачкой, и в какой-то момент он целиком завладел ими. К десяти годам он мог сносно поддержать разговор на трех языках, к одиннадцати – играл на пианино и скрипке на уровне слегка неуверенного выпускника музыкалки, в двенадцать мог назвать все ключевые события Второй мировой в точных датах. Одним своим существованием он терроризировал нормальных одноклассников – в смысле обычных, не поцелованных Богом или кем-то там в макушку. Учителя приносили его имя на собрания, а родители с собраний тащили по домам. И все знали: Паша Кудров катается по всем олимпиадам, Паша Кудров знает программу на три года вперед, Паша Кудров даже на физкультуре (вот где вся надежда) ровно укладывается в пятерочный минимум. И почти ни с кем толком не общается: тупые все для него.
Отвратительнее всего было то, что Паша Кудров даже не придуривался. Бывает редкий золотой типаж отличников – они вроде учатся, а в жизни люди как люди, даже не догадаешься, что задроты. И списать дадут, и про преподов посплетничают, и пригласят домой пить вонючие алкогольные коктейли, когда родители на даче. Паша Кудров был не из тех – он реально перся с дат, языков и Достоевского. Напоминал про домашку и палил списывавших на контрольных. Это было уже непростительно.
Его ненавидели тихо, но эффективно. Без настоящего мордобоя – могли спрятать его рюкзак и сменку на верхнем этаже, могли выпотрошить пенал в цветочный горшок, могли устроить в его тетради соревнование по рисованию членов на скорость или вылить в дневник стержень гелевой ручки. Катя из школьной газеты каждый год строчила унылые вирши на Двадцать третье февраля и Восьмое марта, но осталась в памяти совсем другими стихами, сочиненными под гитару на репетиции какого-то патриотического мероприятия:
Когда-нибудь станем мы старше,
Я верю, наступит пора,
И Паша получит парашу,
И в тот же день съедет с ума.
И пару дней это даже распевали на манер духоподъемного советского марша.
К седьмому классу Паша Кудров заинтересовался химией и биологией – это ударило Гранкина особенно сильно. Медицина была его брендом – это он всегда говорил, что станет врачом, когда вырастет, это он раньше всех знал, откуда берутся дети, это к нему перед контрольными одноклассники приходили за мнемоническими конструкциями «фенолфталеиновый в щелочах малиновый».
Паша Кудров мог выбрать любую другую, никому не нужную область – придавить своей крутостью нарисованную отличницу Вику на литературе или переспорить начинающего праворадикала Гену на обществознании, – но решил уничтожить Гранкина.
Стоило биологичке узнать, что звезда особенно ярко засветила на ее предмет, Гранкин в ее мире перестал существовать. «Паша, только ты сейчас молчи, я знаю, что ты знаешь». «Паш, ну тебе контрольную писать незачем, давай лучше олимпиаду прошлого года прорешаешь». «Не злите меня, а то в следующий раз будут вопросы, на которые только Паша ответит». «Пашу не отвлекайте, ему ЕГЭ сдавать и всех вас потом лечить». Сдвинулась и турнирная таблица – теперь все оценки ставились от Паши, а если Паша был на первом месте, все остальные начинались с одиннадцатого.
– Я понимаю, ситуация в году у тебя спорная, – сказала биологичка, задержав Гранкина после урока. Она теребила бусы как четки, и полудрагоценные камушки бились друг о друга с тихим неритмичным стуком. – Четыре с половиной у тебя выходит по среднему арифметическому, но, ей-богу, мне совесть не позволяет до пятерки натягивать. Я спать спокойно не смогу, ей-богу. Тебе врачом быть, вот ты убьешь кого-то, не дай бог, а мне потом икать. Ну и сам понимаешь, где Пашина пятерка, а где твоя.
Гранкин непроизвольно задвигал нижней челюстью, и зубы забились о зубы.
– Что хотите ставьте.
– Вот и поставлю. Четверку поставлю, Герман. Будет тебе мотивация на следующий год, ей-богу.
Дома мать предсказуемо устроила конец света. От злости она даже забыла про силиконовую лопаточку – выкладывала котлеты, шкрябая вилкой по антипригарной сковородке. Гранкин услышал все: что Паша Кудров свободное время на учебу тратит, а не на ерунду, что родители свои знания сами получали упорным трудом, что есть люди талантливые, а есть бездарные, и бездарным надо в три раза больше стараться, чтобы что-то из себя представлять, а ты и бездарный, и ленивый. Что убьешь кого-нибудь, что улицы мести, что столько в тебя вложили. Что, может, и на хер оно все – иди в ПТУ, как те ограниченные, у кого не хватило мозгов выучиться на единственную достойную профессию, иди на заводе работать, иди пекарем, токарем, сварщиком. Отец заглянул на кухню, осмотрел руины маминой психической стабильности, молча забрал тарелку и ушел в гостиную.
Следующим утром Паша Кудров открыл рюкзак и запустил руку не глядя. Гранкин не слышал, но весьма правдоподобно додумывал, как пальцы врезались в мягкость и липкость, как зашуршали смятые перья. Он наблюдал за лицом – как его обычное отрешенное выражение сменилось недоумением, удивлением, отвращением, как росла и чернела черточка между бровей, как расширялись глаза. Резким животным движением Паша Кудров выкинул мертвого голубя, и тушка несколько метров проскользила по полу.
Гранкин засмеялся первый.
Потом уже пацаны подхватили, потом уже взвизгнула русичка:
– Это кто? Это что за шутки?
– Ну я.
Он встал, не дожидаясь приглашения выйти из класса и родителей в школу. На полпути до двери обернулся и пнул голубя в сторону Пашиной парты, чтобы его пришлось панически выпинывать обратно. В голове звучал брутальный киношный саундтрек – музыка, под которую крутые парни не обращают внимания на взрывы. И само ощущение приторного мстительного злорадства, едкого триумфа – было лучше всего, что Гранкин испытывал в жизни, и стоило каждой предстоящей маминой истерики.
После одиннадцатого за Пашу Кудрова дрались три престижных вуза, а Гранкин назло подал документы только в один. Поступил назло, переехал назло, назло доучился до ординатуры и назло мечтал о докторской. Школа закончилась, а где-то за спиной так и остался Паша Кудров с фотографии, круглый и бледный. Опасно дышал и шевелил пух на задней стороне шеи. Мягкими руками придавливал за плечи к земле. Бывало, вроде и забудешь, что он есть, а ощущение собственной неизгладимой вторичности останется. Потому что Паша Кудров уже не был никаким мальчиком – он был идеей.
Сергей Викторович стариковски рассуждал, что с годами ординаторы в отделении мельчают и глупеют, с каждым новым набором все меньше тех, кому правда что-то интересно. Гранкина в редком порыве откровенности он называл талантливым, а когда пил – своим преемником. Потому что Гранкин на обходы бегал, пациентов брал и редко лечил меньше троих одновременно, приезжал к семи утра и уезжал после девяти вечера, «Руководство Каплана и Сэдока»[11] в первые три недели вызубрил наизусть. «А эти – к двенадцати, дай бог, припрутся и в ординаторской сидят, шизофрению с психопатией путают», – брюзжал Сергей Викторович.
– Я не могу, – сказал Гранкин, закуривая вторую на подоконнике. – Заберите его у меня. Я его не вылечу, потому что я его ненавижу.
– Твою мать, Гер!
– Мать мою куда угодно, а я не смогу. Физически.
Прием расшевелил внутри остывшее ощущение мертвого голубя. Пускай что угодно было и прошло – а голубь лежит под первой партой, под чужой партой лежит, пугает народ и начинает вонять. И радости от этого было больше, чем отвращения, потому что победила какая-то первобытная, простая и не обремененная моральными принципами школьная справедливость. Паша Кудров поехал башней капитально и с фундамента, а Гранкин отделался бытовым алкоголизмом. Фильм кончился, хорошие парни победили. Титры.
– И с этим ты собираешься стать руководителем отделения?
Строго говоря, Гранкин не собирался – это Сергей Викторович придумал, – но слишком льстило, чтобы возразить.
– Вы бы лечили человека, которого ненавидите?
– Да я вообще всех ненавижу, Гер, поголовно. Только я это дома делаю. Принципиально не заберу, твой пациент. – Сергей Викторович неритмично постучал пальцами по клавиатуре. – Ну хватит мне дымить, работы нет?
«А день настал. Кудров с ума сошел, не шутка, с псиопами разговаривает» – так Гранкин написал в окошке сообщения похороненного чата бывших одноклассников. Перечитал. Добавил: «Радуйтесь, кто ставки делал». Перечитал еще раз. Представил, как у двадцати шести человек день превращается в праздник: как Гена отвлекается от баранки автобуса, как Вика клеит клиентке на ноготь лишний страз, как Катя забывает слова на чужой свадьбе и в экстазе единения все начинают хохотать, как хохочут только дети при виде чужих страданий. Перечитал. Стер. Шла бы к черту врачебная тайна со всем Гиппократом в обнимку.
На следующий день Павла положили в отделение. Гранкина он не узнавал или делал вид. Было так странно, что с трудом получалось натянуть на голос участливую врачебную интонацию.
– Расскажите, пожалуйста, а этот ваш псиоператор… это все-таки такая редкая вещь… он вам как-то в жизни хоть помогает?