Павел пожевал губу, понадувал щеки, думая над ответом.
– Псиоператор, как я уже говорил, не человек, а что-то вроде разумной программы. Его нельзя назвать плохим или хорошим, потому что он не испытывает человеческих чувств, а значит, его моральный компас ограничен запрограммированными установками.
– Конечно. А все-таки – вы, живой человек, как оцениваете его слова? Можно ли сказать, что они вас радуют или огорчают?
– Он программа, но все-таки разумная. К тому же его задача – манипулировать человеком, поэтому эмоции он считывает хорошо. Понимаете, псиопы существуют, чтобы навязывать людям эмоции, чтобы управлять ими. Только так можно заставить людей делать то, что нужно глобалистам. Одинаково думать, хотеть одного и того же, иметь идентичные взгляды. Потому что такой единогласной толпой проще управлять.
– А как он пытается управлять вами?
Павел шмыгнул носом и опустил глаза, рассматривая собственные колени.
– Он меня пугает. – И замолчал.
– Я понимаю, что может быть сложно или страшно рассказывать, но вы здесь в безопасности. – Гранкин незаметно разблокировал телефон посмотреть время. Полчаса разговора прошло бессмысленно, вокруг одного и того же. Вытягивать из Павла анамнез было муторно и неизменно унизительно. – Постарайтесь, пожалуйста, объяснить подробнее.
– Он говорит, что меня найдут и накажут. Что устранят, потому что я много знаю и много болтаю. – Павел снова замолк, будто остановил себя насильно.
– Так.
– Еще он просто ругает. Говорит, что я плохой, глупый, иногда – что выгляжу плохо. И так убедительно говорит, что, даже если успеешь понять, что это неправда, все равно сомневаешься.
Гранкин невнятно одобрительно промычал, и Павел продолжил:
– Это давно, на самом деле. Я просто не сразу понял, что это псиоператор со мной говорит. В первые полгода я почти начал думать, что у меня голоса в голове.
– Но вы не обращались к врачу?
– Он сказал, что нельзя рассказывать никому. Иначе точно заберут и устранят.
– А сейчас разрешил?
– Нет. Я к вам пришел со специальной пластиной, которая блокирует излучение и не дает псиоператору считывать информацию. – Он вынул из нагрудного кармана тонкий металлический листок размером с банковскую карту. – Моя разработка. Алюминиевый сплав сбивает длину волн, и вся информация из моего мозга поступает в искаженном виде. Только ее нельзя носить долго, так как собственную частоту альфа- и бета-излучения мозга она тоже искажает.
– Надо же, я бы не подумал никогда.
– Никто и не думает. Знаете, в чем разница между мной и вами? Простите, конечно, что я так грубо, но лучше вам сейчас услышать правду, чем когда будет поздно. Мы оба под влиянием псиоператоров – только у меня достаточно критического мышления, чтобы этому противостоять, а вы и не задумывались о том, как нас зомбируют. Вы и не разговариваете с ним, наверное, потому что никто, кого я знаю, не разговаривает. Подозреваю, это связано с выдающимися способностями моего мозга, я с детства во многом опережал сверстников. Это не делает вас плохим или недостаточно интеллектуально развитым, это просто говорит о том, что у наших с вами мозгов разные возможности и способности, заложенные с рождения. Большинство людей – как вы, легковнушаемые. Как я, людей меньше, поэтому я должен распространять свое знание, чтобы хоть до кого-то достучаться из обычных.
Когда Гранкин ушел, Павел положил пластину в зип-пакет и задвинул в ящик тумбочки. Он чувствовал, как блокатор излучения за эти два дня сбил работу мозга, – понемногу начинала болеть голова, а кишки, дезориентированные без правильных сигналов, опасно скручивались. Оставь он ее еще на несколько часов, и импульсы совсем перестали бы доходить до органов. Мышцы перестали бы слушаться, сердце бы встало.
– А без меня ты совсем тупой, – механическим голосом произнес псиоператор. – Дурак. Дурак. Ты все рассказал. Врешь. Я знаю.
– Прекрати, – пробубнил Павел.
– Твоя вина. Все твоя вина.
– Я больше не хочу с тобой говорить! Конец связи!
– Никто не спрашивает, чего ты хочешь.
Павел зажмурился. В ушах коротко прошуршал и затих белый шум.
– Твоя судьба решена, – продолжил псиоператор. – Тебя заберут. Тебя устранят. Тебя утилизируют. Как и всех твоих коллег, которые туда полезли. Они уже все знают.
– Отвали от меня!
– Видишь, кусок со стены отвалился? Ты настолько тупой, что считаешь, у клиники нет денег отремонтировать стену? Там камера стоит. Иди посмотри сам. Маленькая камера.
Павел подошел к стене – белой, с крапинкой отколовшейся краски чуть выше уровня глаз. Встал на цыпочки и сразу отшатнулся. Что-то блеснуло внутри.
– А помехи слышал? Это микрофон в твоем ухе. Его давно вживили, а ты подумал, комар залетел. Это и был комар. Робот в форме комара. Ты же знаешь, что делают роботов-пчел? – С каждой секундой голос псиоператора становился все громче и неестественнее, повизгивал металлически, как ржавые качели. – В углу на потолке паук, видишь? Думаешь, настоящий? Ду-ма-ешь, на-сто-я-щий?
Внутренний двор в окне отбрасывал блики сотнями камер. Красный кирпич стен Свиристелева пульсировал как голое живое мясо. Павел почувствовал, что и губы, и щеки его пульсировали в такт, и все в нем сокращалось, перенимая чужие ритмы. Маленькими неживыми глазами на него пялилось все вокруг, и все хотело убить.
– Зачем пришел? Зачем рассказал?! Ты сам видишь, что ты наделал?! Что ты на-де-лал! – вопил псиоператор, пока его слова не превратились в металлический писк, орущий с равными интервалами.
Павел сел в угол рядом с окном – так из окна его было не видно. Упал на пол копчиком, врезался в стену спиной. Зашептал так тихо, что сам себя не слышал:
– Хватит-хватит-хватит-хватит-хватит-хватит-хватит-хватит-хватит!
Писк медленно-медленно становился глубже и дальше. Павел сам не мог бы определить, в какой момент этот звук пропал совсем. Только страх – самый беспощадный страх невидимого, жравший Павла со времен монстров под кроватью, – никуда не ушел. Свет в палате был декорацией – на деле по углам клубилась только внутренне ощутимая тьма.
Псиоператор с неделю не выходил на связь – Павел не спешил думать, что про него забыли, но слегка, не в полную грудь выдохнул. Утром и вечером красивая женщина в белом халате подавала ему растворенный в воде пустырник, и мироздание снова неподвижно стояло на ногах. Познаваемая реальность мерцала лишь изредка.
Каждый день к нему заходил Гранкин – спрашивал про работу мозга, манипуляции через излучение и заговоры корпораций. Почему-то ему было легче об этом рассказывать – раньше Павлу было не с кем серьезно обсудить свои идеи. Пару лет назад он почти нашел сообщество в интернете, но быстро одумался и удалил страницу, потому что нет ничего менее безопасного и реального, чем интернет. Он вынес на свалку компьютер и разбил телефон, чтобы его не нашли, и пару раз в неделю ругался с родителями, убеждая их тоже не пользоваться техникой. Папа переводил в шутку, мама раздражалась. Гранкин смотрел серьезно и записывал. Ничего не требовал и ни к чему не принуждал. Просто заходил: «Доброе утро, как у вас дела? Как вы себя чувствуете?»
В один из таких визитов Павел невпопад выдал:
– А у меня ведь никогда не было друзей.
Почему-то казалось, что было очень важно это сказать.
– Ой, мне тоже стало очень трудно их заводить во взрослой жизни, – ответил Гранкин. – В школе, в университете так много времени вместе проводили, а потом у всех работа, дела, семьи. И в детстве же как – вот тебе нравится группа «Дельфин» и кому-то еще нравится группа «Дельфин», и все, вы друзья.
– А сейчас уже ничего не нравится.
– Вот именно! Сейчас поработали и спать легли, а завтра снова поработали… Ну ничего, какие ваши годы, еще успеется.
В Павле что-то дернулось от этого «еще успеется»: всю жизнь казалось, что он уже фатально опоздал.
Гранкин говорил, что потихоньку становится лучше, что скоро выписываться и домой, к родителям и докторской. Под конец второй недели Павел заметил, что думал об угле падения света из окна и блестящих пылинках раза в два дольше, чем о своей судьбе после раскрытия тайны. Им будто перестали интересоваться сверху, и мысли казались собственными, и ритмы. Невидимая глазу тьма просочилась в щели палаты и ушла в водосток.
Гранкин ненавидел себя регулярно и по расписанию, почти не пропуская активные фазы. В пассивных его ненависть тихонько сидела под диафрагмой, с хлюпаньем сосала кровь, сок и всяческую жижу – короче, поддерживала нормальную работу организма. Ненависть была живым теплым зверенышем, вечно голодным тамагочи, и когда ей нечего было есть, все шло наперекосяк.
Иногда ненависть его бесила. Иногда парадоксально казалось, что она делает его немножко лучше других. Сколько в мире дураков с высокой самооценкой, которые живут себе и не догадываются, что ничего из себя не представляют. А ничтожество с самомнением – это не только нелепо, но и жалко. Лучше уж как есть.
И жить с ней было нормально, как привыкнешь и пригреешь. Только иногда – каждый день рано утром и перед сном – она так увлекала, что ничего другого делать было невозможно. Гранкин засматривался на блестящие, креозотно-пахучие рельсы метро по дороге на работу и до следующего поезда не мог отогнать желание к ним приблизиться. Накрывал голову подушкой, пытаясь уснуть и не слышать собственных мыслей – монотонного «Застрелись. Застрелись. Застрелись».
Он перевернулся на другой бок. На спину. Сел. Встал. Открыл окно, впуская холодную влажность, запах жареной курицы, рокот машин и шум ругающихся у подъезда соседей. Постоял немного у окна, медленно дыша и пытаясь успокоить сердцебиение.
Подумал: странный эволюционный механизм. Животные же не убивают себя просто так. Гранкин в школе читал про муравьев, взрывающихся в драке, про пауков, которые позволяют собственным детям себя съесть, про морских гадов, забывающих питаться в заботах о потомстве. Есть еще какая-то улитка, которая сама ползет к хищнику, когда в ней селится паразит, – но это не то, это обычные и биологически разумные вещи. Другое дело – человек, который перестал жить, потому что расхотел. Естественный отбор уже даже не старается.