– А кем бы вы хотели работать?
Вадим заулыбался – круглыми маленькими зубами с широкими щербинками. Как пацаненок с полным ртом молочных, шатающихся.
– Думаю бизнес открыть. У меня вообще все получается.
– И что за бизнес?
Он проехался грудью по столу еще дальше, приблизив лицо:
– Ты никому не расскажешь?
– Что вы. Врачебная тайна.
– У меня один бизнес уже есть. Клуб с… девчонками, если шаришь. В Питере. Но там дела так себе идут в последнее время, нами копы заинтересовались, пришлось залечь на дно. И мне корешок один говорит, мол, Вэ – это меня так зовут там, в этих делах, Вэ, – раз у нас так хорошо идет с этим делом, можно и оружие продавать начать. И даже в даркнет куда-нибудь выйти. Ты знал, что в даркнете можно купить танк и тебе его по частям пришлют?
– Неужели? – почти прошептал Гранкин.
– Да, серьезно. Я, когда в «Почте России» работал, клянусь, лично выдавал такие посылки. Смотришь – вроде пакет обычный, только тяжелый. А прощупаешь – деталь танка!.. Но мы, конечно, танками барыжить не будем. Там надо завод строить, а у нас в кармане вошь на аркане. Но у меня на даче оружия целый склад. Я увлекаюсь. С Чечни начал. Я до того, как на чеченскую забрали, ни разу даже пневматического в руках не держал, от отдачи окосел, а потом привык.
Гранкин заглянул в карточку, сонно пересчитал год рождения. Две тысячи минус две тысячи… Нет, надо с конца…
– И сколько вам было лет, когда вы воевали в Чечне?
– Семь. Ты мне не поверишь сейчас, но да. Там и не такое творилось. Так вот, с тех пор я насобирал целый подвал этого добра в коллекцию, все рабочее, новое, а девать некуда. Тебе ствол не нужен? Скидку сделаю.
– Я подумаю – если что, напишу вам. А можно еще немного про Чечню? Как вас забрали? Если вам комфортно об этом.
– Ой, пффф. – Вадим откинул корпус на спинку стула, и тени ламп нарисовали совершенно новое лицо – пушисто-припухлое, девятнадцатилетнее.
В сияющее лето перед первым классом – лето, которое не знает, что оно последнее лето детства, и вообще мало что знает, кроме молочного супа и черепашек-ниндзя, – в квартиру, от ковров красную, как изнанка желудка, постучался дядька-мент. Ноги дядьки убегали к черте между зеленой и белой подъездной краской, дальше шло бочкообразное туловище, потом голова, совсем маленькая – лампочка Ильича под потолком.
– Ну что, Вадик, поехали?
Руки мента протиснулись в дверь, и маленький Вадим, весь в зубных пластинах, утащился в плесневую затхлость. Иногда казалось, что мент до сих пор держит – ветвистыми пальцами, узловатыми переплетениями сухожилий, как выползший из слива ванны ком длинных колючих волос.
В военкомате что-то спросили. Вадим выдал: Борщевиков, улица Ромашкова, десять дробь шесть, строение восемь, квартира пятьсот шестьдесят семь, я потерялся, позвоните маме: плюс семь, девятьсот шестнадцать… Дальше не слушали – попросили сказать «а», прочитать «Ш» и «Б», поглядели на зубные пластины. Врачиха – завивка, приталенный халатик, лицо в постоянном выражении легкого интеллигентского отвращения – сказала: годен. Оплели пальцами. Повезли.
Форму Вадиму выдали самого маленького размера, но штанины все равно приходилось подворачивать много раз и у величайших ботинок волочились толстые камуфлированные шины. Ноги болтались в берцах, а коленкам мешала свисавшая до самых щиколоток куртка. В маленьких руках снайперская винтовка брыкалась и нещадно херачила отдачей прямо в костный мозг.
Окоп пах дождевыми червями и пацанячьим потрохом. Вадим в окопе лежал, как в постели с женщиной (пусть женщина у него появилась сильно позже) – совершенно не понимая, что делать. Таз каски сидел на носу, поэтому что-то разглядеть было невозможно и приходилось воображением дорисовывать красочные взрывы, палить куда придется, намазывать джем на галету пальцами вслепую и поздно понимать, что это паштет.
– Ну это я, короче, только в окопе страдал. Потом меня в саперы перевели. Потому что я был мелкий, руки ловкие, весу не хватит на мине подорваться. И жизнь началась. Ты же знаешь, что это только в кино надо красный проводок перерезать?
– А в жизни как? – спросил Гранкин, не успевая записывать: «Чечня», «семь», «мент», «окоп».
– Подковыриваешь у мины крышку. А внутри – мазня какая-то, каша. Я тогда еще в школу не пошел, физику, сам понимаешь, не учил. Но я был удачливый. И до сих пор, собственно, удачливый. Смотрел на шоколадные яйца и третьим глазом понимал, в каком самая крутая игрушка… Ты это не записывай, слышь?! Третий глаз – это не реально третий, это образное выражение, а я типа интуицией чувствовал. От яйца с крутой игрушкой как бы тепло, к нему рука сама тянется. То же с минами. Ты просто понимаешь, что делать. Поэтому кто-то тридцать лет сапером работает, и ничего, а кто-то, как грицца, ошибается один раз. Талант нужен.
В кабинете Сергея Викторовича всегда было холодно. Окон он не закрывал даже в минус – мол, ему так лучше думается, – и в стылую морось улицы Гранкину иногда даже удавалось покурить. Если Сергей Викторович разрешал. И если Лидия Павловна точно не собиралась врываться.
– С Борщевиковым говорил? Как тебе? – спросил Сергей Викторович, морщась. – В окно выдыхай, Гер. Книги провоняешь.
Половина книг – древнющие учебники, используемые единственно для того, чтобы их ругать, – давно были прокурены, другая половина – штук двадцать экземпляров «Вялотекущих и шубообразных» авторства самого Сергея Викторовича – так пахли типографской краской, что дым бы не перебил. К тому же маленький, по отношению к высоте потолка какой-то совсем дурацкий книжный шкаф стоял у противоположной стены. Но Гранкин все равно нарочито выдохнул в окно, укалывая нос длинными дождевыми каплями.
– Говорил. – Из-за дыма голос получился глухим как зевок.
– Параноидная шизофрения? Вот эти идеи. Про Чечню. Про мента. Говорил тебе?
– Не уверен, у него же… мышление как будто не нарушено. Не знаю, логические связки… Я почти уверен, что ничего за ним не достраивал.
– Ну смотри. Тебе отдаю. Тебе полезно. Ты в куртке, кстати?
– Что? – Гранкин обернулся, едва не свалившись с щербатого деревянного короба батареи.
– Спрашиваю, у тебя куртка в гардеробе? Или ты так пришел?
– У меня… свитер под халатом. Утром нормально было.
– А много тебе еще?
– Дневники написать.
– Давай в темпе. Подвезу до метро, а то сляжешь. Погода – ни одного цензурного слова.
Ощутимо октябрело. Гордость Гранкина была красивым словом, ничего не означавшим, – особенно когда свитер успевал потяжелеть и промерзнуть за десять метров от козырька до машины. Кирпич психиатрической клиники имени Свиристелева, как облизанный огромной собакой, стал темно-красным и глянцевым. И даже не так сильно кусало, что Лидия Павловна может сейчас выйти и заметить – в любимчиках, мол, ходишь, не стыдно?
– Спал сегодня? – Лицо Сергея Викторовича неоново подсветилось приборной панелью.
Гранкин покачал головой.
– Спи. Адрес помню.
Гранкин тек дворами, переливаясь с куцых тротуаров на заросшие окурками клумбы, – в один из потайных карманов московского центра. Вокруг впечатывался в землю мокрый красный кирпич, желтый фонарный свет бликовал в многогранниках домов, небесная чернота сосала пальцы деревьев. Из клиники Свиристелева, нагибаясь, чтобы пролезть в дверь, вышел мент – тонкий, весь в форменной плащовке, сморщенной на орясинах локтей и коленей. Помахал и приблизился в несколько больших шагов.
– Гранкин! Вы ведь Гранкин? А мы вас жда-а-али! – высоко и мелодично сказал мент, протягивая руку.
– Только не забирайте меня в Чечню, – ответил Гранкин, осторожно пожимая жесткие хрусткие пальцы.
Мент рассмеялся – уголки его рта разъехались до самых ушей, и многозубье рта отразило свет.
– Чечня кончилась, глупый. Пошли. Пошли-пошли, Вадиму скучно.
Вадим был все там же – в коридоре, лежал грудью на столе. Впивался ухом в циферблат наручных часов.
– Что слушаете? – зачем-то спросил Гранкин, ощущая затылком холодное шуршание формы.
– Время, – с пафосом ответил Вадим.
Развернулся лицом, приложил другое ухо:
– Ты знал, что прошлое, вообще, так же изменчиво, как и будущее?
– Не знал. Почему?
– Ну смотри: будущее зависит от того, что ты вообще сейчас по жизни делаешь, так? Так. А прошлое… все думают, что оно, типа, куда-то уже записано, как в книжечку. Но книжечки нет. Нет книжечки. А свидетели там какие-то – ваще херня.
– Но ведь прошлое… прошло, нет? Я имею в виду, каким-то определенным образом.
– Ты мента видел? – Вадим дождался кивка и продолжил: – Чем докажешь?
По полу струйками, следуя стыкам плитки, полезла темнота, искря матовым плащевым блеском. Гранкин обернулся.
– Вставай, Гер. Приехали. – Сергей Викторович сжал пальцы на его плече, и мир вернул ясность: боль в стекшей по сиденью спине, визгливый неон приборной панели, свет лампочки над подъездной дверью.
– А, да… Спасибо.
Съемная однушка – у черта на коленочках, навсегда разложенный диван и пивные банки на всех горизонтальных поверхностях, перегоревшая лампочка на кухне и черная плесень в ванной. Гранкин упал, разувшись без рук, пятками. Вдохнул дом – пыль, пепел, особенную гольяновскую гниль, жареную курицу из забегаловки напротив, навязчиво напоминающую поесть.
Гранкин представил, как делает волевое усилие и выбрасывает тело на кухню варить гречку. Как несмело блестит серебром кастрюля. Как вода волнуется от капель пара со дна, собирающихся в упругие пузыри. Как зерна, напряженные от сухости, медленно расслабляются, разнеживаются, бухнут. Как они, чуть передержанные и чуть пересоленные, скользят по пищеводу, обнимая теплом. Как молочный суп с макаронами, оставленный в той законопаченной части детства, где он еще не странный. Где взрослое бытийствование предстает пока не набором невнятных дней, а россыпью несуществующих впечатлений, вспышками недостижимых эмоций о никогда не существовавших ситуациях.