Судя по тому, что Трут видел сквозь щель приоткрытой двери, стычка закончилась. А вот за кем осталась победа, было пока неясно. По своему, отнюдь не самому бурному опыту он знал, что далеко не после каждого сражения можно сразу сказать, кто победил. И, кстати говоря, в результате сражений вообще мало о ком можно твердо сказать, что, дескать, вот он, победитель. Несколько человек погибло – он видел трупы, – и судя по звукам, было немало раненых. И умирающих лошадей. Несколько повозок горело; от подожженных возов с сеном занялись ближайшие фургоны. Северян отогнали, и те из них, кто замыслил бегство, ограничились тем, что выпустили с лесной опушки стрелу-другую. Но, похоже, для Трута все закончилось благополучно – его дом не сожгли…
– Вот погань! – буркнул он сквозь зубы. К дому направлялся тот же самый верзила из армии Союза. Тот самый, у которого голос дурацкий. Который назвался Горстом. Шагал к дому, повесив голову, все еще сжимая в кулаке рукоять тяжелого меча и выпятив массивный подбородок с видом человека, задумавшего какое-то черное дело. – Погань.
Такие вот происшествия очень дурно влияли на людей. Даже на тех людей, которые в иных обстоятельствах могли бы оказаться вполне приличными. Когда случалось что-то подобное, люди начинали искать виновных, и Трут знал, что вину удобнее всего будет взвалить на него. На него и детей.
– Что происходит?
Трут поймал дочь за руку и повел обратно в заднюю комнату; его горло перехватило от страха, и он с трудом выговаривал слова:
– Риама, слушай меня внимательно. Иди к задней двери и будь готова открыть ее, если услышишь, что я закричу «беги». Беги, понимаешь? Делай все то, о чем мы с тобой уже говорили. Беги прямо к старому Наирну, а я подойду позже.
Глаза на бледном лице девочки раскрылись во всю ширь.
– Точно подойдешь?
Во имя мертвых, как она похожа на мать!
– Конечно, подойду, – ответил он, потрепав дочку по щеке. – Я же сказал, значит, сделаю. И не плачь, на тебя ведь Кован смотрит.
Девочка обняла отца, и он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, попытался отодвинуть ее от себя, но она вцепилась еще крепче и не желала отпускать, и ему нужно было разогнуть ее пальцы, но он не мог заставить себя сделать это.
– Иди, пожалуйста, – прошептал он, – иди прямо к…
Дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену, да так, что с балок посыпалась пыль. Это явился офицер Союза, почти занявший своим массивным телом яркий прямоугольник дверного проема. Сделав еще один быстрый шаг, он оказался в доме; Трут уставился на него, стиснув зубы и держа в одной руке топор, а в другую руку вцепилась Риама, прятавшаяся за его спиной. Горст вдруг остановился, его лицо находилось в тени, освещенным остался лишь край тяжелого подбородка, зато доспехи и меч ярко блестели на солнце. И подбородок, и доспехи, и меч были густо вымазаны в крови.
Наступило продолжительное напряженное молчание. Трут слышал частое испуганное дыхание Риамы, да чуть слышно скулил Кован, да у него самого дыхание клокотало в горле рыком, и он все гадал, который из этих звуков станет для него последним.
Казалось, будто они простояли так целую вечность, и в конце концов заговорил офицер Союза, заговорил тем же странно высоким голосом, который прозвучал в тишине ужасающе резко:
– У вас… все в порядке?
Пауза. Затем Трут чуть заметно кивнул.
– Все хорошо, – сказал он, сам удивившись тому, насколько твердо прозвучал его голос, хотя сердце бухало, как молот в преуспевающей кузнице.
– Я… глубоко сожалею. – Горст опустил взгляд, как будто впервые сообразил, что держит в руке меч. Он сделал было движение, чтобы убрать его в ножны, но видимо, заметив, что клинок покрыт липкой кровью, как нож резника на бойне, решил этого не делать. Так и стоял в неудобной позе, немного повернувшись боком. – Об… этом.
Трут сглотнул. Ладонь у него так вспотела, что топорище сделалось скользким.
– О чем сожалеете?
Горст пожал плечами:
– Обо всем. – И он сделал шаг назад, но едва Трут решил, что можно немного расслабиться, как пришелец вновь остановился и положил что-то на угол стола. – За молоко, – затем он, пригнувшись, прошел под низкой притолокой и сбежал по скрипучим ступеням крыльца Трутова дома.
Трут зажмурился и некоторое время просто дышал, наслаждаясь тем, что остался цел и невредим. Затем он подался к двери и кончиками пальцев почти полностью закрыл ее. Взял монету, оставленную южанином, взвесил на ладони. Серебряный кружок, ребро которого тускло поблескивало в полутьме, оказался увесистым. За него можно было купить сотню таких чашек молока. Тысячу. Эта монета окупала и тех кур, что отобрали солдаты, и, пожалуй, даже часть его загубленного урожая. Он медленно зажал монету в кулаке, еле-еле удерживая дрожь, а потом вытер глаза рукавом.
Потом он повернулся к детям, которые, не отрываясь, смотрели на него из полутьмы:
– А теперь давайте-ка убирайтесь в заднюю комнату, – мягко произнес он, – и не показывайтесь никому на глаза.
Когда он вновь выглянул за дверь, ему пришлось прищуриться от яркого света. Верзила-офицер Союза шел прочь, повесив голову и пытаясь вытереть лезвие меча слишком маленькой для этой цели тряпицей. А дальше уже начали копать могилы. И копали их в аккурат посередине поля Трута, вытаптывая остальной уцелевший к тому времени ячмень. Трут аккуратно положил топор на стол, покачал головой и сплюнул.
А потом встал в двери и смотрел, как Союз уничтожал его урожай.
Третий лишний
Талин, осень 587 года
Шев оперлась локтями о парапет, так что плечи поднялись к ушам, а пальцы расслабленно болтались перед носом, и негромко присвистнула:
– Зевак-то собралось… С ума сойти.
Она странствовала ничуть не меньше любой другой женщины Земного круга. Столько может странствовать только такая женщина, у которой полжизни проходит в бегах. Но даже ей не сразу удалось вспомнить, где же она видела подобную толпу. Разве что в Адуе на представлении народу первородного сына и наследника короля Союза, хотя тогда она больше думала о своем пустом брюхе, нежели о забитых людьми улицах. Может быть, когда ее занесло в Дармиум, а там как раз казнили Кабриана, но насчет того раза трудно сказать что-нибудь наверняка, потому что тогда у нее слишком сильно все болело и она очень спешила. Определенно, в Великом Храме Шаффы, когда пророк Халюль самолично спустился с гор, чтобы обратиться с проповедью к паломникам, собравшимся по случаю Нового года, и даже Шев прониклась капелькой благочестия (пусть на считаные мгновения, но все же…).
Но в Стирии ничего подобного она еще не видела.
Здесь собрались все жители Талина и ближайших окрестностей, и толпа была настолько многолюдной и так тесно спрессованной, что казалось, будто она состояла не из отдельных людей, а представляла собой цельную бесформенную безмозглую опухоль. Лестница древнего Сената бурлила, и огромная площадь кипела, выплескиваясь в примыкающие улицы, в каждом окне торчали лица, на всех крышах расселись зрители. На Звенящий мост, и на Чаячий мост, и на мост Поцелуев, и на мост Шести Обещаний нельзя было втиснуть ни единого человека, разве что сбросить кого-то в воду. Парочка, кстати, уже свалилась. Но неудачники выбрались из воды чуть ниже по течению и, оставляя за собой лужи, пытались пробиться хоть куда-нибудь, чтобы все же посмотреть церемонию.
Как-никак подобную церемонию не каждый день увидишь.
– Будем надеяться, что все обойдется лучше, чем в прошлый раз, когда мы короновали короля Стирии, – сказала Шев.
Витари с бокалом вина в руке перегнулась через перила балкона.
– О, думаю, что нынче все пройдет вполне нормально.
– На помосте лежат трупы пяти самых могущественных вельмож на свете.
– Ничего лучшего и желать нельзя. Если, конечно, за твоей спиной стоит шестой. И Витари с усмешкой посмотрела на человека, которому служила – великую герцогиню Монцкарро Муркатто. Самая могущественная женщина мира застыла посреди находившегося внизу обширного помоста, неподвижная, как те статуи, которые быстро, как грибы росли по всей Стирии, пока два ее канцлера – Скавьер и Груло – соперничали между собой по части того, кто воздаст более звучную хвалу ее служению на благо нации.
Судя по всему, во время подготовки к этому радостному событию ее портные и оружейники трудились так же напряженно, как и ее солдаты и шпионы. Ее одеяние походило на платье королевы и на доспехи полководца, нагрудник кирасы ярко сверкал на солнце, позади тянулся длинный шлейф, расшитый золотыми змеями, а на боку висел меч. Она никогда и никуда не выходила без меча. Шев слышала разговоры, что она, дескать, даже спит с мечом. Другие уточняли, что меч заменяет ей любовника. Впрочем, в лицо ей такого никто не говорил.
Умные люди очень тщательно обдумывают, что стоит говорить в лицо Змее Талина, а от чего лучше воздержаться.
Шев вздохнула.
– Это штормовой прилив, который, невзирая на свою силу, ни одной лодки не сдвинет.
– Я всю жизнь только и знаю, что выгребать обломки, оставшиеся после чьих-то еще штормовых приливов, – отозвалась Витари. – Но я уверена, что эта коронация пройдет благополучно.
– Не сомневаюсь, что вы об этом позаботились. – Там, внизу, были солдаты в сияющих доспехах и с наградным оружием, но их было немного и стояли они только для вида. Наивный зритель мог бы подумать, что благодаря народной любви великой герцогине Монцкарро и ее сыну охрана не требуется.
Во всяком случае, в таких делах.
Сверху она хорошо видела агентов в толпе, в окнах с самым лучшим обзором, по углам и в других удобных точках. Остроглазый мальчишка, размахивающий флажком Талина. Женщина, торгующая выпечкой с несколько меньшим энтузиазмом, чем следовало бы ожидать. Мужчина в чересчур мешковатом пальто. Их отличало внимание, с которым они смотрели по сторонам. И настороженные позы.
Наверняка здесь присутствовали и другие агенты, которых не мог различить даже взгляд Шев, сделавшийся благодаря опасностям, сопровождавшим ее всю жизнь, острым, как игла.