пальцами, затянутыми в перчатки, тонкие ножки бокалов и источающими презрение сквозь глазные прорези покрытых зеркальной глазурью масок. Джерви, как всегда, сидел у стены, а напротив в кресле расположилась женщина с высокой пышной прической.
– Немного музыки, красавица? – прохрипел Хов, наклонившись к ней и чуть не задев полой пальто колени Джерви.
Джерви незаметно выхватил что-то из кармана Хова, сморщил нос, всем своим видом выражая отвращение к вони, которую источал старый пьяница, и брезгливо бросил:
– Проваливай отсюда, и поскорее.
Хов побрел дальше и, слава Судьбе, унес с собой свою кошмарную музыку.
– Что там происходит? – Рисельда на мгновение приподняла маску, показав мягкое, округлое, в меру напудренное и исполненное должной скуки лицо.
На улице действительно происходил какой-то беспорядок. Удары, треск, громкие крики на северном языке.
– Ох уж эти северяне, – брюзгливо заметила она. – Вечно от них всякие неприятности. Их нужно держать на цепях, как собак.
Джерви снял шляпу и бросил ее на стол – обычный сигнал, – откинулся в кресле и непринужденным движением опустил сверток в руке к самому полу. Не слишком приятное занятие, но ведь мужчина должен работать.
– Тебе совершенно не о чем беспокоиться, моя дорогая.
Она улыбнулась ему той безразличной, равнодушной улыбкой, которую он почему-то находил неотразимой.
– Не пойти ли нам в кроватку? – спросил он и бросил на стол пару монет, плату за выпитое.
Она вздохнула.
– Ну, если надо.
И Джерви почувствовал, как сверток испарился из его руки.
Сифкисс проворно выкарабкался из-под столов и зашагал прочь. В одной руке он держал палку, которой тарахтел по прутьям ограды, тянувшейся вдоль улицы, а второй размахивал, держа в ней посылку. Пусть Старуха Зеленая и велела держаться незаметно и вести себя тихо, но такое Сифкисса нисколько не устраивало. Мужчине следует выработать свои собственные манеры, а ведь ему как-никак уже стукнуло тринадцать лет! И уже скоро он перейдет к более серьезным делам. Может быть, даже станет работать на Куррикана. Кто угодно согласится, что он не абы кто, а отмечен свыше – он украл себе высокую шляпу-цилиндр, в которой его не отличишь от городского джента, – и если кто тупой усомнится, а такие, к сожалению, бывают, он еще и сдвинет свой цилиндр набекрень для лихости. Лихость – это все!
И впрямь Сифкисса все замечали.
Проверив, не глядит ли кто на него, он проскочил сквозь кусты с отяжелевшей от сырости листвой и нырнул в трещину укрытой ими стены – честно говоря, она могла бы быть немного шире, – в подвал старой церкви; сверху на лестницу падал слабый отсвет.
Почти все ребята были на работе. Лишь парочка самых младших играла в кости, да девчонка обгладывала кость, и Пенс курил и даже головы не поднял, да еще новенькая кашляла, забившись в угол. Сифкиссу не нравился звук этого кашля. Скорее всего, он через дней-другой отправит ее в водосточную трубу, и это будет означать для него несколько трупных монеток, верно? Большинство не любит возиться с трупами, а вот Сифкисса это нисколько не тревожило. Дождь покровительства не намоет, как любит говорить Старуха Зеленая. Она была у себя, в глубине здания, наверху, с распущенными седыми слипшимися сальными волосами скорчилась за своим старым столом при одной лампе. При виде Сифкисса она провела языком по беззубым деснам. С ней был еще какой-то фартовый типчик в клевом прикиде – камзоле, расшитом обалденными серебряными листочками, – и Сифкисс постарался шагать поважнее, чтобы произвести на него впечатление.
– Ну че, достал? – спросила Старуха Зеленая.
– А как же! – ответил Сифкисс, вскинул голову, стукнулся цилиндром о низкую перекладину и, выругавшись, водрузил шляпу на место. И с мрачным лицом бросил сверток на стол.
– А теперь проваливай! – рявкнула Зеленая.
Сифкисс еще мрачнее взглянул на нее, будто хотел огрызнуться в ответ. Этот сопляк стал много о себе понимать, и Зеленой пришлось показать ему полусжатый кулак с распухшими узловатыми суставами – лишь после этого он убрался.
– Так что все, как договаривались. – Она ткнула пальцем в кожаный сверток, лежавший в пятне света на ее старинном столе, который даже с растрескавшейся и покрытой разнообразными пятнами столешницей, с почти полностью облетевшей позолотой все равно представлял собой прекрасный образец мебели давно ушедших времен. Как и сама Старуха Зеленая, раз уж на то пошло (если бы, конечно, она думала такое о своем барахле).
– Столько шума из-за такой мелочи, – сказал Фолло, наморщив нос, и бросил на стол кошель, в котором так приятно звякнули деньги. Старуха Зеленая схватила его скрюченными пальцами, открыла скрюченными пальцами и сразу принялась считать монеты скрюченными пальцами.
– Где эта милашка Киам? – спросил Фолло. – Где малышка Киам?
Плечи Старухи Зеленой вздрогнули и напряглись, но она не отвлеклась от подсчета. Она могла считать деньги где угодно, хоть на палубе корабля посреди бушующего моря.
– На работе.
– И когда она вернется? Она мне нравится. – Фолло подошел поближе и добавил, понизив голос: – Я мог бы дать за нее хорошую цену.
– Но это же моя лучшая добытчица! – возразила Зеленая. – А вот кого-нибудь другого могу тебе уступить. Как насчет этого самого парнишки, Сифкисса?
– Который принес сверток? С кислой мордой?
– Хороший работник. И крепкий. С характером. Я бы сказала, что на галере, у весла, от него будет толк. Пожалуй, стоит даже на боях его попробовать.
Фолло громко фыркнул.
– На бои? В яме? Это мелкое дерьмо? Сомневаюсь. Да и сдается мне, что и на весле с ним без кнута не обойдешься.
– Ну и что? Или у них кнутов нет?
– Наверняка найдутся. Раз такое дело, заберу его. Его и еще троих. На следующей неделе я еду в Вестпорт, на рынок. Так что подбери, только не подсовывай всякую шваль.
– Я не держу швали, – заявила Старуха Зеленая.
– У тебя тут нет ничего, кроме швали, старая ты кошелка. А что ты скажешь прочему своему сброду? Что они уехали, – продолжил Фолло противным сюсюкающим голосом, – и будут домашними слугами у дворян, или что станут ухаживать за лошадьми на ферме, или что их усыновил самолично император Гуркхула, чтоб ему пусто было, да? – Фолло захихикал, и Старуха Зеленая вдруг пожалела, что у нее под рукою нет ее любимого ножа, но теперь-то она соображала лучше, чем тогда, и далось это соображение ох как нелегко.
– Я найду, что им сказать, – проворчала она, продолжая перебирать монеты. Проклятущие пальцы двигались совсем не так ловко, как когда-то.
– Значит, договорились, а за Киам я приду в другой раз, ладно? – И Фолло подмигнул старухе.
– Все, чего пожелаешь, – сказала Зеленая. – Как скажешь, так и будет. – Впрочем, она содержала Киам очень даже хорошо. Ей не удастся спасти многих – она была достаточно умна, чтобы не надеяться на такое, – но может быть, она сможет спасти хоть одну, и тогда в смертный час можно будет сказать, что кое-что она все-таки сделала. Возможно, слушать ее будет некому, но сама-то она будет знать. – Ну, все верно. Можешь забрать это барахло.
Фолло взял сверток и вышел из этого вонючего го…ного притона. Он очень сильно напоминал ему тюрьму. Этот запах. И глаза детей – большие и у всех на мокром месте. Он не имел ничего против того, чтобы покупать и продавать, но не желал смотреть в эти глаза. Интересно, резник на бойне любит смотреть в глаза овцам? Может быть, резнику все равно. Может быть, он привык. Но дело-то в том, что Фолло было не все равно. Слишком уж надрывало сердце.
Его охранники толклись около главной двери; он жестом подозвал их и направился своей дорогой посреди образованного ими квадрата.
– Удачные переговоры? – осведомился, полуобернувшись, Гренти.
– Нормально, – буркнул Фолло тоном, не поощрявшим к дальнейшей болтовне. Однажды он услышал слова Куррикана: «Тебе друзья нужны или деньги?» – и они запали ему в память.
К сожалению, тон этот нисколько не обескуражил Гренти.
– Идем прямо к Куррикану?
– Да! – со всей возможной резкостью бросил Фолло.
Но Гренти любил почесать языком. Собственно, эта слабость присуща большинству громил.
– Хороший домишко у Куррикана, верно? Как там называются эти колонны, что спереду торчат?
– Пилястры, – проворчал еще один из охранников.
– Нет, нет, пилястры я знаю. Нет. Я имел в виду как называется архитектурный стиль, где голова этой самой колонны виноградными листьями украшена?
– Рустика?
– Нет, нет, рустика – это когда камень зубилом обрабатывают так и этак, а я про лепнину… Погоди…
В первое мгновение Фолло весьма и весьма обрадовался помехе, заставившей болтуна замолчать. А потом встревожился. Прямо перед ними дорогу в тумане преградила человеческая фигура. И преградила так, что ни пройти ни проехать. Побирушки, гуляки и всякий сброд, которыми кишел этот район, до сего момента раздавались перед их кучкой, как земля раздается перед лемехом плуга. А этот не пошевелился. Длинный, поганец, не уступит самому рослому из охранников Фолло, одет в белое пальто, капюшон на голове. Ладно, пальто, конечно, уже не белое. В Сипани ничего не остается белым надолго. Серое от сырости, а края пол заляпаны черным.
– Уберите его с дороги, – рявкнул он.
– Убирайся, на х… с дороги! – прогремел Гренти.
– Ты Фолло? – Незнакомец откинул капюшон.
– Это баба, – сказал Гренти. И это была чистая правда, невзирая даже на то, что из ворота у этой бабы торчала толстая мускулистая шея, на которой покоился квадратный подбородок, а рыжие волосы были обстрижены почти наголо.
– Я Джавра, – сообщила она, вздернув подбородок и улыбнувшись всем пятерым. – Хоскоппская львица.
– Может, она чокнутая? – предположил Гренти.
– В натуре, из сумасшедшего дома сбежала!
– Я однажды сбежала из сумасшедшего дома, – сказала женщина. Говорила она с чудовищным акцентом, но Фолло не мог понять, какому месту он принадлежит. – Ну… это была тюрьма для волшебников. Но некоторые из них сходили с ума. Общая черта почти всех волшебников: они немного эксцентричны. Впрочем, это к делу не относится. Мне нужно кое-что, находящееся сейчас у тебя.