И все же, несмотря на все эти рассуждения, всю остававшуюся часть недели над фабрикой словно зависала какая-то смутная пелена. При всем своем желании он не смог бы дать ей определение, но она была. Скорее всего, изменилась сама обстановка. Рабочие по-прежнему занимались каждый своим делом, но атмосфера как будто сгустилась. Не слышалось былого смеха, не было подшучиваний, дружелюбных перекличек и болтовни между рабочими местами. Работа шла своим ходом, но стоило на этаже появиться кому-то в деловом костюме, как ей словно кто-то поддавал жару, а в сердца самих рабочих начинал закрадываться легкий страх, заметить который можно было разве лишь по быстрым, брошенным украдкой опасливым взглядам или резкому повороту головы. Мастера хотя и были взбешены по поводу инцидента со шлангом, все же не могли отрицать, что оба парня вели себя по-дурацки и что при случае они не смогли бы выдвинуть веских доводов против их увольнения. Они чувствовали, что руки у них связаны, и это ощущение беспомощности витало над всей фабрикой вплоть до тех пор, пока Чарли и Стив оставались мучениками в этом постепенно забываемом инциденте.
Работники помнили, что была драка, но задавались вопросом, что стало ее причиной. Кто-то вспомнил, что поводом послужил спор насчет сдельной работы и ее оплаты в сверхурочное время. Воспоминание об этом возродило в памяти распоряжение Манелли по поводу оплаты, и это заставляло их трудиться в основное время еще усерднее, поскольку с нынешних пор над «сверхурочкой» определенно нависли тучи. Но работа их теперь походила на фразу: «Ну ладно, ублюдок, я покажу тебе, кто я такой!» Раз уж лишили оплаты сверхурочной, приходилось изо всех сил трудиться в основное время. Теперь они трудились с удвоенной энергией, и за всеми их действиями можно было уловить страх, появившийся и во взглядах, и в движениях. Никому не хотелось потерять свою работу. Фабрика действительно являлась их домом, и они не хотели в одночасье оказаться на улице.
Грифф не мог не заметить изменившейся атмосферы и ритма работы фабрики. Как-никак, а одиннадцать лет работы наложили отпечаток и на его сознание. Он любил это дело, любил обувь и вообще все, что было связано с обувным производством. Фабрика, работавшая под Каном, пусть изрядно коррумпированная, да и с неважным начальством, но она все же работала и оставалась для него согревающим крылом. Не было случая, когда бы он встал утром и не думал о предстоящей работе. Ему было прекрасно известно, что огромное число людей ненавидят это занятие, а ему самому оно очень даже нравилось, и их нелюбовь отнюдь не остужала его личного пристрастия. От фабрики исходили и возбуждение, и тепло, и чувство уверенности в себе. А что, он и в самом деле чувствовал себя счастливчиком, и знал это.
Однако сейчас, после этого инцидента со шлангом, он испытал неясную тревогу, породившую массу путаных мыслей. Эта тревога как бы создала новый, отчасти мистифицированный образ «Джулиена Кана», и он совершенно по-новому представил себе всю компанию. Ему откровенно разонравился психологический климат, который воцарился в «Джулиене Кане», а поскольку это чувство было очень важным для его мироощущения, он оставил его с собой на весь день, принес на ночь и постоянно будоражил во сне, потому что изготовление обуви действительно беспокоило и интересовало его. Он по-настоящему любил это дело и лишь сейчас осознал свою любовь.
В данный конкретный момент он винил фабрику за то, что все эти эксцессы, по сути дела, сорвали его первое свидание с Карой Ноулс. Впрочем, причина эта была не очевидна. В тот субботний вечер он чувствовал себя чертовски раздраженным, но к этому примешивалась масса других факторов, совокупность которых в итоге подпортила радость от встречи, и это его раздражение было всего лишь одним из них.
13 марта началось с обычного мартовского рассвета, полного ветров и отвратительного настроения. Очнувшись от глубокого сна, он выкурил сигарету и, поднявшись, принялся готовить себе на завтрак яичницу с ветчиной. Пока сковородка разогревалась, он решил принять душ, надеясь, что времени хватит и на бритье. Расчет оказался неверным, и, когда он вернулся на кухню, на сковороде его ожидали лишь шесть обуглившихся кусочков ветчины. Их специфический аромат напрочь подавил предвкушение от встречи с яичницей, и потому он решил ограничиться чашкой кофе, присовокупив к ней очередную сигарету.
В мозгу снова всплыл инцидент на фабрике. В сотый раз он прогонял перед собой ту сцену со шлангом, стараясь понять настроение рабочих, и в тот же сотый раз ощущал тревогу и отчаяние. Грифф неоднократно пытался убедить себя в том, что не отвечает за чувства всех работников фабрики. У него был относительно ответственный пост, и свою работу он делал не хуже — а может, и лучше — других, однако он отнюдь не тешил себя иллюзиями, что является незаменимым. Он оставался всего лишь деталью в громадной машине — возможно, важной деталью, поскольку сам осознавал ее значимость, уникальность, а заодно и собственную ответственность за происходящее на фабрике, — однако оставался все той же деталью. Так какого же черта он так расстраивается по поводу происшедшего? Ответа на этот вопрос он не находил.
К полудню полил дождь. Противный, пронизывающий, бросавший на стекла иглы леденящей воды. Он прислушался к звуку дождя, и звук этот лишь усугубил мрачность его настроения, словно наглухо заперев в четыре стены комнаты и оставив наедине с серыми мыслями. Попробовал почитать, но вскоре отложил книгу в сторону. Потом походил по комнате, спрашивая себя: «Да что же со мной происходит? И почему не прекращается этот чертов дождь?» — после чего бросил себя на постель, надеясь найти успокоение во сне, но так и не нашел его, отчего раздражение только возросло. Наконец вскинулся, надел пальто и вышел на улицу, чтобы купить несколько газет, но большинство из них, как выяснилось, он уже прочитал. От нечего делать купил «Сэтердей ивнинг пост», но, вернувшись к себе в квартиру, почувствовал, что никакого желания читать ее нет. Глянул на обложку Нормана Рокуэлла, полистал журнал, просмотрел все иллюстрации и рисунки, после чего пришел к выводу о том, что от восьми часов его отделяют, как минимум, четыре миллиона лет.
Потом стал размышлять о предстоящем свидании с Карой. Ему самому казалось, что он во многом идеализирует эту встречу. Впрочем, сказал он себе, как знать, возможно, она действительно поможет ему привести в порядок остаток дня. Вместе они хорошо проведут вечер, и тогда забудутся и этот дождь, и все сомнения. После этого он занялся безмолвной борьбой с наручными часами, экспериментируя с текущим временем. «Следующий раз, когда посмотрю на них, — сказал он себе, — десять минут уже пройдут. Потом медленно досчитаю до трехсот, и тогда минуют еще пять минут. Сейчас четыре часа. Значит, должно быть двадцать семь минут шестого».
В без пятнадцати шесть он спустился перекусить. Особого голода он не испытывал, но все же заставил себя поесть, зная, что ему предстоит выпить, и не хотелось раньше времени захмелеть. Свиные отбивные оказались жирными, куриные ножки — сырыми и безвкусными. Даже кофе походил на грязную дождевую воду. В свою квартиру он вернулся с твердой убежденностью в том, что до встречи с Карой у него все будет идти наперекосяк.
Дома Грифф внимательно выбрал наряд, предпочтя белую рубашку и синий костюм. Аккуратно пристегнул воротничок. Глянув в зеркало, остался в общем-то доволен своим видом, хотя и слегка порезался при бритье. Потом вспомнил, что забыл начистить свои черные туфли, и с явным отвращением занялся этим делом — пришлось снимать пиджак, и к тому же он запачкал манжету гуталином. Хотел было сменить рубашку, но потом решил, что под пиджаком будет незаметно, и пошел отмывать руки. Вообще-то ему обычно нравилось чистить обувь — но только не сегодня.
В пятнадцать минут восьмого Грифф вышел из дома и поехал, продираясь сквозь слепящую пелену дождя, в сторону Бронкса. «Все, что мне нужно от жизни, — это забраться в квартиру», — мысленно проговорил он. Потом поднял взгляд на небеса и добавил: «Извини, босс, я не это имел в виду». Прибыв на место, он обнаружил, что вся парковка занята. Делая разворот, он чуть не столкнулся с автобусом, но все же отыскал узкий проем, куда можно было поставить машину.
Ни в зонты, ни в шляпы он никогда не верил и сейчас лишь поднял воротник своего пальто, еще раз прочитал адрес, который она дала ему, и шагнул в дождь. Самочувствие вроде бы стало улучшаться. Скоро он увидит Кару, и все снова войдет в норму. Он убыстрил шаг и внезапно глянул на наручные часы. Было только семь сорок пять, а они договаривались на восемь. Оглянувшись, увидел неподалеку бар и направился к нему. Войдя, отряхнул воду с пальто и, отыскав свободный стул, заказал стакан виски. В дальнем конце бара сидела одинокая блондинка. Не сказать чтобы красавица, но, как всякая одинокая блондинка в баре, она привлекала к себе внимание. Его удивило, когда она подняла взгляд и улыбнулась ему. Он вежливо ответил ей улыбкой и сосредоточил внимание на напитке, хотя в глубине души почувствовал удовлетворение: вечер складывался нормально. По телевизору показывали какую-то чушь. Несколько секунд он взирал на экран, узнавая актеров. «Как бишь там звали эту лошадь Мэйнарда? Курок? Чемпион?» Но потом и это ему надоело. Краем глаза посматривая фильм, он отхлебывал виски. Встретившись взглядом с барменом, спросил:
— Как зовут эту лошадь?
— Какую лошадь? — переспросил бармен.
— Кена Мэйнарда?
Бармен высокомерно глянул на гостя:
— Тарзан!
Грифф щелкнул пальцами.
— Ну конечно же Тарзан.
Это «конечно же» почему-то напомнило ему Макуэйда. «Конечно, конечно… Да пошел он к черту, этот Макуэйд», — подумал Грифф.
Из бара он вышел ровно в без пяти восемь, воображая себе, с какой тоской проследила за его уходом та блондинка. Дождь чуть утих, и он, проходя мимо стадиона, припоминал, на каких матчах бывал здесь. Интересно, любит Кара бейсбол? А если не любит, чем он с ней займется? Ему было двадцать девять лет, и перспектива изменения привычек его никак не привлекала, особенно если это касалось бейсбола. Оставалось надеяться на то, что она его все же любит. Во всяком случае, он ее об этом спросит.