Это было страшное и прекрасное путешествие. Оно проходило в трех мирах: воздуха, воды и суши – но только живые существа с легкостью переходили из одного мира в другой. Тихон смотрел на них в надежде, что, когда придет время, он сам так же легко перейдет из одной жизни в другую. Рыбы выпрыгивали из воды и летели рядом с лодкой, махая пестрыми жабрами. Речные дельфины высовывали из воды собачьи морды, а морские коровы – коровьи, и наполняли надводное пространство грустным мычанием. Гладкая спина каймана, блеснув на берегу, быстро оказывалась в воде, и сытые утки, не зная, что им угрожает, чинно проплывали. Ныряя вниз головой, они показывали короткий свой хвост и лапы, перед тем как расползтись по воде кровавым пятном. Пролетали птицы с клювами, похожими на топор, огромными головами и маленьким жалким телом. Воздух вибрировал от летучих мышей, бабочек, колибри. Падая на водную гладь, они становились лепестками и листьями. Ветви проплывали мимо лодки, двигаясь в другом направлении.
Тихон ни разу не опустил в воду руки, потому что боялся пираний. Оттого, что лодка шла на большой скорости, он все время чувствовал бриз на коже. Он сел, высоко подняв колени, и положил на них листок бумаги, который быстро становился мокрым от брызг. Он пытался писать письмо, но отвлекался и смотрел в темно-прозрачную воду. Вместо собственного отражения он видел проворных рыб, которые целыми стаями сновали под лодкой. Гильермо сказал что-то вроде: оттого, что вода темная, нет комаров. Тихон кивнул головой, не пытаясь понять.
Вечером, завидев хижины, они вытаскивали лодку на берег и привязывали ее дереву. Порой любопытные, порой равнодушные рыбаки давали им приют, кормили рыбой и разрешали повесить гамаки близко от костра. Гильермо и Тихон отдавали им часть привезенных с собою вещей. Гильермо быстро и весело беседовал с рыбаками, Тихон обычно мало что понимал, но смущался, когда все поворачивались к нему и говорили друг другу что-то. Как ни прислушивался он к их беседам, он ни разу не услыхал, чтобы они произносили имя Ортиса. Дома у них, в хижинах, Тихон видел больших мертвых черепах.
Если же опускалась ночь, но человеческого жилья все еще было не видать, они сами разводили костер и удили рыбу, которую Гильермо умело поджаривал над костром. Ночью Тихон просыпался иногда от безумных стенаний, которые каким-то образом находили путь из его сновидения в лес. Дрожа от страха, он пережидал ночь, а утром Гильермо в очередной раз объяснял ему, что это ревут макаки.
– Они маленькие. У них только глотки большие.
Тихон опять почувствовал себя скверно – наверное, от новой волны гриппа. Вместе с попутчиком он курил одну сигарету за другой, хотя они раздражали горло, и кашлял, на что Гильермо тоже отвечал сухим покашливанием. При свете костра он снова попытался сочинить письмо Лиле. «Хотел бы описать тебе джунгли и реку, но почему-то не выходит. Все здесь так же случайно, как дома. Я ничего не знаю о тех, у кого мы останавливаемся на ночлег. Они ничего не знают обо мне, и даже отец – когда мы встретимся – наверняка окажется чужаком. Что заставляет идти вперед – любопытство, любовь? Или это одно и то же? Тогда я здесь, чтобы полюбить темную воду, заросли, рыб, летучих мышей. А раньше я должен был любить нашу улицу, дома, одноклассников, Петровича, тебя, – чуть не написал он, но остановился. – Я думаю, от любви я бы смог их лучше тебе описать. Но не выходит. Остаются только усталость, жара, простуда. Ты пожмешь плечами и отложишь письмо...» Он терял счет времени, во всем полагаясь на Гильермо.
Однажды он не мог заснуть, сидел у костра, завернувшись в плед, и смотрел, как играют языки пламени. Те, кто дал им приют этой ночью, были молчаливы, и почему-то он боялся заснуть среди них. Он вспомнил, как ребенком ловил крыс и смотрел на луну сквозь форточку. Перед рассветом Гильермо тронул его за плечо.
– Дальше тебя поведет Мануэль, – сказал он, показывая на молодого индейца, стоявшего рядом с ним.
Тихон отдал Гильермо письмо, на котором написал адрес. Затем встал, взял рюкзак, попрощался с Гильермо, который, конечно, не будет по нему тосковать, и последовал за новым проводником.
Аккуратно ставя одну ногу перед другой, индеец вошел в заросли – наобум, как показалось Тихону. Однако, присмотревшись, он различил узкую белую тропку. Индеец шел плавно, как будто не торопясь, но очень быстро. Тихон стал отставать. Мануэль оглянулся, подождал, пошел вперед, потом снова терпеливо остановился. Уже взошло солнце, и с Тихона градом катил пот. Он все еще пугался мартышек, перелетавших с ветки на ветку, и лиан, что грозили обернуться змеями. Задирал голову и поражался вышине деревьев, чьи кроны было не видать с земли. Лучи пробивались сквозь листья, и влажный воздух казался зеленым. Тихон попробовал заговорить с индейцем, но тот ничего не ответил, даже не стал притворяться, что слушает, и это не понравилось Тихону. Однако ему ничего не оставалось, кроме как следовать за проводником.
Они шли и шли, временами садились, чтобы передохнуть и выпить воды. Уже, наверное, восемь нескончаемых часов Тихон с тоской вспоминал лодку. Только мысль о насекомых и змеях заставляла его идти дальше, вместо того чтобы упасть в траву и забыться.
Неожиданно они услышали низкий угрюмый звук из-за деревьев. По мере того, как они приближались, он становился все более хриплым. Тихон встал, отказываясь идти дальше. Но проводник его, не останавливаясь, тоже издал горлом странный звук, будто откликнулся.
Пройдя еще несколько шагов, они вышли на прогалину посреди зарослей. Здесь стояло несколько хижин, если их можно было назвать хижинами – ибо у них не было стен: четыре столба были воткнуты в землю, и на них постелены пальмовые ветви, образовывавшие крышу. Посередине был настил из голых ветвей, служивший, видимо, ложем.
Навстречу им появился человек с такой же темной кожей, как у Мануэля, хотя местами она была выкрашена в темно-синий цвет. Но не это поразило Тихона, а то, как стар был этот мужчина. Тело его, на котором были только шорты, высохло настолько, что скелет проступал чуть не до последней косточки. Кожа, особенно ветхая на локтях и коленях, висела складками. Можно было подумать, что старик сносил свою кожу, как снашивают пиджак и брюки. Тихон не удивился бы, если бы в кожном покрове старика он вдруг заметил прорехи. Он перевел глаза на обтянутый кожей череп, в котором светился единственный глаз – другой был затянут бельмом. Открыв рот, в котором темнело три зуба, он продолжал издавать звук, который так напугал Тихона. Он смотрел на ходячий скелет как завороженный, не в силах отвести глаз. Неожиданно старик сомкнул губы и моргнул одним глазом, как будто подмигивая. Тихон в панике оглянулся, но проводника рядом уже не было.
оставленные: лиля
Не поступив в институт, Лиля пошла работать в дом мод, в отдел выкроек. Купив синий халат, она заняла место за длинным, широким столом рядом с другими женщинами. Работницы сворачивали выкройки в несколько раз, а потом передавали их Лиле и другой девушке, которые заклеивали обертки. Стараясь угнаться за остальными, Лиля спешила изо всех сил, но маленькие руки не подчинялись ей. Она слушала разговоры сослуживиц, у каждой из которых был громкий голос и мощная грудь, где едва сходился халат. На Лиле он висел, как на вешалке, и доходил ей почти до пят. Разговоры были о чудесах, например, о пьянице, который плакал винными слезами, или о дурных женщинах, которые красили волосы в яркий цвет и уводили чужих мужей. Некоторые из этих разлучниц работали там же, но на других этажах, поэтому Лиля с ними не встречалась. Она представляла себе их кружевное белье в прорезях халата и ноги в черных чулках.
Толстой кисточкой она доставала из банки клей и наносила на бумагу. В ушах глухой голос повторял: «Белая кисть как хобот слона». Когда она слышала эту бессмысленную фразу, на нее находило отвращение, и она с трудом заставляла себя взяться за кисть снова, что еще больше замедляло ее работу. Кто-то из женщин даже спросил ее, все ли в порядке, и она ответила да-да, конечно, борясь с тошнотой. Но однажды другой работнице понадобилась кисть, и Лиля тут же отдала ей свою. Она радостно свернула газету в плотную трубку и стала точно так же окунать ее в банку с клеем. Голос молчал, она работала быстрее, и в конце месяца получила немного больше денег.
По утрам она любила спускаться в подъезд и проверять почту. Увидев необычный конверт, на котором не было адреса отправителя, она тут же подумала, что это от Тихона. Не могло быть так, чтобы он уехал, не попрощавшись, и даже не написал ей! С невозмутимым лицом, подавляя в себе радость, она поднялась по лестнице. Положив письмо на стол, она рассматривала марку. Если пристально вглядываться в какую-нибудь вещь, та начинает казаться странной. Позже она отпарит марку и положит в альбом, который ей подарили в детстве родители. Она начала собирать марки, просто чтобы сделать родителям приятное, но потом увлеклась. У нее были три темы: искусство, дальние страны и портреты знаменитых людей. Эта, с рисунком дерева, пойдет в категорию дальних стран. Лиля боялась открывать письмо. Она боялась признаний, боялась, что он позовет ее туда, куда она не сможет поехать. Не прочитав, она уже сочиняла ответ, который решила составить из вопросов: какие там созвездья? Как там кричат птицы? Но потом она вскрыла конверт и сразу заглянула в самый конец письма, где в глаза ей бросилось: «Не жди меня».
оберег
Недели через две Гильермо и Розария опять сидели в магазине. Ливень стоял за окном белой пеленой. Если кто-нибудь решится выйти из дому в такую погоду, то он ничего не сможет разглядеть, а струи дождя исхлещут тело, как плетки. Поэтому других посетителей в магазине не было. Гильермо пришел еще до того, как вода полилась с неба, и теперь не мог выйти. Но ему это было на руку. Ему нравилось сидеть с Розарией в темном магазине с белыми от дождя окнами. Только вещи, выставленные на продажу, молчаливые предметы, окружали их. Розария зажгла свечку.
– Ты думаешь, он вернется? – спросила она. Оба знали, о ком она говорила.
– Вряд ли, – ответил Гильермо. Он сидел вполоборота за крепко сколоченным деревянным столом, опершись на локоть, другую руку упирая в бок. Розария поставила свечу на стол, села.
– Я не знал, что у Ортиса был сын.
– Тебя тут еще не было, когда все это случилось. Ты позже пришел, – проговорила Розария, пряча улыбку.
Гильермо не хотелось, чтобы она вспоминала, при каких обстоятельствах он появился в городе. Но, к счастью, она заговорила о другом:
– Мы уже тогда были соседи с Ортисом, мой муж и я. У него была жена-иностранка. Я не помню точно откуда.
– А как ее звали?
– Марина. Марина Ортис. Все улыбалась, но ни слова по-нашему так и не выучила. Она вообще витала в облаках. Ходила с таким блаженным выражением на лице. Готовить, кажется, не умела. Ребенок был тихий, они на него как будто внимания не обращали.
Гильермо ревновал ее к прошлой жизни, ко всем этим людям, которых он не знал.
– А что с ней потом стало?
– Ортис из ревности заколол. Гильермо стало стыдно. Он сказал:
– Наверно, она была красивая, – и посмотрел на Розарию.
– Хочешь увидеть волосы? – неожиданно спросила та.
Гильермо не сразу понял, о чем она. Но прежде, чем успел запротестовать, она поднялась, легкая, как птица, и достала коробку из-под конфет с верхней полки одного из бесчисленных шкафов. Поставила коробку на стол, сняла крышку. Внутри была мертвая светло-каштановая прядь.
– Если хочешь, можешь потрогать, – сказала Розария. Гильермо отрицательно помотал головой.
– Откуда они у тебя?
– Муж отрезал перед похоронами.
– Твой покойный муж отрезал прядь волос у чужой жены? Розария!
Ливень обрушивался на город, как будто небо разорвалось. Земля пила воду, и листья пальм вытягивали зеленые губы. Мартышки с задумчивыми и пустыми глазами сидели, прильнув друг к другу.
– Муж взял на себя расходы по ее похоронам. Ведь Ор-тис был уже в тюрьме, а мать ее все не приезжала. Потом-то она приехала и ребенка забрала. Но тогда – мог похоронить город, по самому дешевому разряду, чуть ли в картонном гробу. Мужу этого не хотелось. Как-никак соседи.
Гильермо закусил губу. По словам Розарии всегда выходило, что покойный муж был образцом всех добродетелей. Когда они поженились, ей было двадцать пять, ему – под семьдесят. Он был на голову ее ниже и страдал одышкой. Можно было подумать, что это брак по расчету. На самом деле Розария была влюблена как тигрица; и престарелый жених, хозяин магазина, потратил полгода перед свадьбой на то, чтобы сочинить ей венок сонетов. Она хранила его в тумбочке у кровати. Он начинался так: «О, ты, прекраснее всех роз, Розария, ты озарила...»
– Когда никто не смотрел, муж срезал у нее прядь.
– На память? – неуверенно сказал Гильермо, боясь обидеть ее предположениями.
– Нет. Как оберег. Если отстричь волосы у того, кто умер насильственной смертью, и сохранить – то убережешься от внезапной гибели. От убийц. От несчастных случаев. От землетрясений.
– У нас не бывает землетрясений.
– Все равно, – упрямо повторила она. – Убережет. Гильермо примирительно сказал:
– В его случае так и получилось. Он умер самой лучшей смертью. Во сне, без мучений. Так одни праведники умирают.
– Да, – но в ее голосе не было уверенности. Она продолжала смотреть на дрожащее пламя. Утром взяла похолодевшую руку и поняла, что все кончено. Доктор сказал: умер во сне от сердечного приступа. В перерывах между рыданиями женщины говорили: какая хорошая смерть – во сне. И снова продолжали вопить. Розария, в темной накидке, со сжатыми зубами, которые ни один нож не смог бы разомкнуть, начинала им верить.
Но теперь она сомневалась. Если сердце остановилось – разорвалось – посреди ночи, что-то же должно было послужить причиной. Сон, страшный сон, должно быть, посетил его! Лежа по ночам в постели, она не могла заснуть от этой мысли. Приходили и окружали кровать: слоны с рогами, скорпионы размером с овцу, мотыльки с лицами стариков. Ее бедный, любимый муж силился встать с постели, разомкнуть слипшиеся веки, закричать, чтобы разбудить самого себя, – и не мог. Если б только она проснулась и потрясла вовремя за плечо. Или неловко повернулась во сне и толкнула его ногой... «Странно!»
Она вздрогнула от голоса, совсем забыв, что Гильермо сидит рядом.
«Странно, что сын не спросил, где ее могила. Забыл он, что ли, что у него была мать?»
Розария пожала плечами, и Гильермо не нашелся, что еще сказать. Они оба молчали. Только струи дождя разговаривали, громко, но неразборчиво: как чужие голоса в телефонной трубке при плохой связи.