И все же, если он когда-нибудь снова поедет к старой няне, он, наверное, расскажет мяснику по секрету все, как есть. Он не любит ставить под сомнение такую серьезную вещь, как честь Бэстейбла.
Молли, корь и пропавшее завещание
Все мы слишком высокого мнения о себе. В глубине души каждый мужчина, женщина и ребенок верят, что они уникальны, что больше ни с кем в мире не происходит таких событий, какие происходят с ними. Они сильно заблуждаются. Как бы мы ни отличались цветом волос и глаз, наша внутренняя сущность, та сердцевина, которая чувствует и страдает, у всех людей очень схожа, только об этом как будто не знает никто, кроме меня. Вот почему люди не рассказывают о случившихся с ними замечательных событиях: им кажется, что остальные настолько сильно отличаются от них, что им не поверят. На самом деле все способны верить в чудесные истории… Например, в ту, которую я хочу сейчас рассказать. Какая разница, что она произошла не с вами? Такое могло случиться и с вами, и с любым другим. А случилась она с Марией Тудлтвейт Карратерс.
Вы наверняка уже жалеете Марию и думаете, что я могла бы выбрать для нее имя покрасивей. Могла бы. Но имя выбирала не я, а ее родители. И они назвали девочку Марией в честь несносной тетушки, которая стала бы еще несносней, если бы ребенка назвали Энид, или Элейн, или Вивьен, или любым другим красивым именем, так легко приходящим на ум. Второе имя, Тудлтвейт, девочка получила в честь занимающего высокое положение дядюшки: он имел две конторы – в Лондоне и в Ливерпуле и, как говорили, был богат.
– Я бы с удовольствием посмотрела, как дядя Тудлтвейт купается в деньгах, – говорила Мария, – но он никогда этого не делает, когда я рядом.
Фамилия отца Марии была Карратерс, и она часто радовалась, что папу не зовут еще хуже. Вдруг его фамилия была бы Снукс или Проссер?
Конечно, никто не звал девочку Марией, кроме самой тети Марии. Тетя Элиза, очень утонченная особа, всегда надписывала книги, которые дарила Марии на день рождения: «Дражайшей Мэри от ее любящей тети Элизы», а в беседе называла девочку Мори. Братья и сестры, когда хотели подразнить Марию, называли ее Тудыть, но в дружеском разговоре, как и большинство других людей, звали ее Молли. Я буду звать ее так же.
За Молли, ее братьями и сестрами присматривала молодая женщина, которую наняли как воспитательницу-управительницу. Не знаю почему, ведь она не воспитывала детей и уж точно ими не управляла. На предыдущем месте службы она значилась экономкой – тоже не знаю, почему. Ее фамилия была Симпшел, и она всегда говорила: «Перестань», «Не делай этого», «Немедленно положи» и «Я расскажу вашей маме, если вы не прекратите». Она как будто никогда не знала, что вы должны делать, а знала только то, что вам делать не полагается.
Однажды дети устроили грандиозную битву, введя в нее всех своих игрушечных солдатиков, маленькие медные пушечки, стреляющие горохом, и другие, стреляющие розовыми колпачками из коробки с надписью «Пистоны».
Берти не понравилось, что солдаты стоят на голом полированном столе красного дерева: он любил, чтобы все было как можно более реалистичным.
– Это совсем не похоже на поле славы, – сказал он.
Стол и вправду был ничуть не похож на поле.
Поэтому Берти позаимствовал большую коробку из-под кухонных ножей и принес в ней из сада хорошую, очень чистую землю. Чтобы покрыть весь стол, потребовалось полдюжины коробок земли. Потом дети соорудили крепости и рвы, принесли побеги герани, кальцеолярии, самшита и тиса и сделали деревья, места для засад и изгороди. Это было прекрасное поле битвы, оно смягчило бы сердце любого, кроме воспитательницы-управительницы.
Та сказала только:
– Какой отвратительный беспорядок! Какие вы неслухи!
А потом взяла щетку и смела поле славы в совок. Дети едва успели спасти от гибели солдат.
Сесилия потихоньку вернула обратно коробку из-под ножей, не сказав, для чего ее брали. В коробку положили ножи, и за обедом все имело привкус земли, а на зубах скрипел песок, так что невозможно было есть баранину, картошку, капусту и даже подливку.
Конечно, во всем была целиком и полностью виновата мисс Симпшел. Если бы она не вела себя так ужасно, Берти или Ева не забыли бы вымыть коробку. Но из-за грязной баранины вся история с полем славы выплыла наружу, и отец отправил создателей поля в постель.
Молли не участвовала в этих событиях: она в то время гостила у тети Элизы, доброй, хоть и утонченной, собираясь вернуться на следующий день. Но когда мама шла на вокзал, чтобы встретить тетю Марию и вместе с ней отправиться за покупками, она повстречала разносчика телеграмм, который вручил ей такую телеграмму от тети Элизы: «Еду в особняк епископа сегодня, не завтра. Забери Мэри. Элиза».
Итак, мама забрала Молли из квартиры тети Элизы в Кенсингтоне и пошла по магазинам вместе с дочкой и тетей Марией. Последовали часы покупок в жарких душных магазинах, полных усталых продавцов и сердитых дам, и даже новая шляпка, жакет и клубничное мороженое в кондитерской на Оксфорд-стрит не смогли скрасить для Молли этот утомительный день.
И все же она не была замешана в скандал из-за поля боя. Но это тоже не могло послужить ей утешением, поскольку она о скандале и ведать не ведала.
Когда тетю Марию посадили в поезд, мама с Молли поехали домой, и как только их такси остановилось, мисс Симпшел выскочила из-за растущих у ворот двух пыльных ракитников.
– Не входите! – дико воскликнула она.
– Моя дорогая мисс Симпшел… – начала мама.
Волосы гувернантки бешено развевались на вечернем ветру; она захлопнула железную калитку прямо перед носом матери Молли.
– Не входите! – повторила мисс Симпшел. – Вы не должны, вы не должны…
– Что за ерунда? – спросила мама, сильно побледнев. – Вы с ума сошли?
Мисс Симпшел ответила, что не сошла с ума.
– Так в чем же дело?
– Корь! – выпалила мисс Симпшел. – Все дети в сыпи… Сплошь!
– Боже милостивый! – воскликнула мама.
– И я подумала, миссис Карратерс, что вы, скорее всего, не болели корью, и Молли тоже. А вы вместо благодарности называете меня сумасшедшей!
– Простите, – рассеянно отозвалась мама. – Да, вы совершенно правы. Держите детей в тепле. Доктор их осмотрел?
– Еще нет, я только что выяснила, что они больны. О, это ужасно! Их руки и лица все алые с фиолетовыми пятнами.
– О боже, боже! Надеюсь, это всего лишь корь, а не что-нибудь пострашнее! Я вызову доктора, – сказала мама. – Отвезу Молли и вернусь домой с последним поездом. Какое счастье, что вся одежда Молли здесь, в ее багаже.
Итак, девочку снова посадили в такси.
– Тебя надо отправить к тете, – сказала мама.
– Но тетя Элиза уехала во дворец епископа, – напомнила Молли.
– Так и есть; мы поедем к твоей тете Марии.
– Не беспокойся, мама, – сказала Молли, беря мать за руку. – Может, они переболеют легко. И я буду очень хорошо себя вести и постараюсь не заболеть.
Со стороны Молли было очень самоотверженно так говорить: она бы предпочла заболеть корью, лишь бы не поехать к тете Марии.
Тетя Мария жила в прекрасном старом доме в графстве Кент. В доме стояла красивая мебель, рядом были разбиты красивые сады; как сказал Берти, перефразируя поэта:
– Где каждый вид приятен,
Лишь тетушка дурна.[7]
Молли и ее мать приехали как раз к ужину, и тетя Мария была очень удивлена и недовольна. Молли сразу отправилась спать, и Клеменс, тетушкина горничная, принесла девочке ужин на подносе – холодную баранину с мятным соусом и желе с заварным кремом.
– Ваша тетя велела принести вам молока и печенья, – объяснила Клеменс, – но я подумала, что это вам больше понравится.
– Вы просто прелесть! Я так боялась, что вы уехали в отпуск, – сказала Молли. – Когда вы здесь, тут не так ужасно.
Клеменс была польщена.
– А вы не так уж плохи, когда примерно себя ведете, мисс. Кушайте. Я скоро вернусь и принесу вам ночник.
Единственное, что нравилось Молли в доме тети Марии – это отсутствие детских. Никаких тебе простых комнат с раскрашенной мебелью и немецкими половиками. Все комнаты были «лучшими», с мягкими коврами и великолепной старинной мебелью. Кровати имели резные столбики и шелковые дамасские балдахины, и можно было не сомневаться: в какую бы комнату вас ни поселили, там найдутся самые красивые вещи. В комнате Молли стояли ящики с чучелами птиц и чучелом щуки, похожими на живых, а еще там был чудесный старинный шкаф, черно-красный с золотом, очень таинственный, и дубовые сундуки, и два толстых белых индийских идола, которые сидели, скрестив ноги, на каминной полке. Восхитительные вещи, но Молли они больше нравилось днем, и она обрадовалась принесенному ночнику.
Она подумала о Берти, о Сесили, о Еве, о малыше, о Винсенте и задумалась, очень ли больно, когда у тебя корь.
На следующий день тетя Мария вела себя более-менее сносно. Самое худшее, что она сказала, это что некоторые являются без спросу и все портят.
– Я постараюсь ничего не испортить, – сказала Молли, вышла и попросила садовника поставить для нее качели.
Потом она упала с них, набила на лбу шишку с куриное яйцо и тем самым, как правильно заметила тетя Мария, уберегла себя от проказ до конца дня.
На следующее утро Молли получила два письма. Первое – от Берти. В нем говорилось: «Дорогая Молли! Тебе пришлось туго, но мы не собирались долго держать все в тайне, и ты сама виновата, что вернулась домой на день раньше. Мы сделали это, чтобы одурачить старую Симпшел, потому что она отвратительно себя вела, когда мы устроили настоящее поле битвы. Мы всего лишь раскрасили киноварью руки, ноги и лица, а поверх нарисовали пятна смесью кармазина и берлинской лазури, потом опустили жалюзи и сказали, что у нас болит голова, а они еще и плакали… В смысле, девчонки плакали. Она боялась к нам подойти, но ей стало жаль, что она так зверски себя вела. Когда она подошла к двери и извинилась через замочную скважину, мы во всем признались, но ты уже уехала. Это была потрясающая выдумка, но нас за нее на три дня засадили в комнатах под арест. Я спущу письмо на конце рыболовной лески мальчику пекаря, он отправит его по почте. Мы как будто сидим в темнице. А он приносит нам пирожки, как верный паж. Твой любящий брат, Бертран де Лайл Карратерс».