С боями освобождая Белград, мы возвращали братушкам старый долг; но тут-то, в Константинополе, и быть не могло ничего подобного. «Своих» тут у нас нет, поэтому в бою поддержка огнем тяжелой артиллерии и ударами с воздуха у нас была без ограничений. Берегли только исторические здания (в основном византийские церкви, перестроенные в мечети), а остальное при малейших попытках сопротивления без зазрения совести равнялось с землей. Нет, конечно, специально гражданское население никто не истреблял (ибо русский солдат с бабами и ребятишками не воюет), но такого пиетета к местному населению, как в Белграде, все же не было. Главным было с минимальными потерями выполнить поставленную задачу, прочее же являлось вторичным.
Боевая эскадра черноморского флота, вошедшая в Босфор после расчистки фарватера от мин, обрушила на очаги обороны град тяжелых снарядов. В небе, постоянно затянутом дымом пожаров, от рассвета до заката господствовала красная авиация. Воздушная кавалерия помогала нам точными бомбовыми, ракетными и пушечно-пулеметными ударами. Достаточно было выпустить в сторону вражеского укрепления ракету красного дыма, как туда один за другим начинали пикировать краснозвездные самолеты. Мог ли я еще год назад даже подумать о том, что этот прежде отвратительный мне масонский символ мирового большевизма будет вызывать во мне столько положительных эмоций…
При этом таким, как я, осколкам прошлого сразу вспоминались времена «той» войны, когда Российская империя даже моторов для самолетов не могла себе понаделать, и поэтому была вынуждена ставить на свои аэропланы и авто импортные двигатели[62]. Паровоз – полностью, от начала до конца – в России еще могли произвести, а вот более современную технику уже нет.
Когда-то давно, около года назад, впервые увидев морского офицера и нижних чинов из будущего, я восхитился их подтянутостью, силой и внутренней целеустремленностью. Теперь, повоевав бок о бок с господами большевиками, могу сказать, что их Красная Армия уже не та, что была в восемнадцатом или двадцатом году. Тогда она казалась нам Исчадием Хаоса, сказочным драконом, стремящимся пожрать ту Святую Россию, которую мы знали и любили. Но сейчас оказалось, что было все совсем не так. И дракон оказался не драконом, и наши генералы не были такими белыми и пушистыми, какими хотели казаться перед нами, офицерами-добровольцами. Мерзкое это дело – гражданская война, особенно если знать, что ее разжигают сразу с обеих сторон. Одной рукой наши «союзники» давали белым армиям деньги и оружие, а другой – манипулировали большевиками, чтобы те не ленились делать свою часть братоубийственной работы.
Как говорил господин-товарищ Тамбовцев – если вспомнить, где обретались господа революционные эмигранты (всякие разные большевики, меньшевики и эсеры) до семнадцатого года, то становится понятно, откуда тут растут ноги, а откуда руки. Этот завербован британской разведкой, этот – германской, этот – французской, а этот, как и господин Троцкий – работает на американских банкиров, каких-нибудь Кунов и Леебов. Вот так и вышло, что, сражаясь против красных в Гражданской войне, мы были всего лишь пешками в большой игре по расчленению России на зоны влияния. Сожалею ли я о том выборе, который сделал, пойдя к добровольцам, а не в Красную Армию? Не знаю… Ответ, скорее всего, будет ни «да» ни «нет», потому что такие личности, как Троцкий и Свердлов, вызывают у меня зоологическое отвращение.
Сейчас все по-другому. О сделанном выборе я ничуть не жалею, как не жалею и о том, что взял с собой в этот поход сына. За последний год мой Олег из нескладного, чуть лопоухого недоросля превратился в подтянутого молодого человека, который твердо стоит на собственных ногах и трезво смотрит на жизнь. Вот он сидит рядом со мной, устало положив на колени штурмовой автомат Шпагина. Мать теперь, наверное, даже не сразу его узнает, когда увидит. Совсем другой человек стал – не мальчик с молоком на губах, но муж, многоопытный во всех смыслах этого слова. Был ранен – по счастью, легко, и поэтому вскоре снова вернулся в строй. С одной стороны тут имело место влияние инструкторов по учебному лагерю, которым он, как и все молодые бойцы в нашей бригаде, стремится во всем подражать, с другой стороны – соседство с более опытными старшими товарищами, тоже покинувших Родину совсем молодыми людьми, но уже успевшими послужить во французском иностранном легионе. Не все из таких сумели прижиться в нашей бригаде; но те, кому это удалось, тоже были явным примером подражания для молодежи. Печально, что мой сын учится сперва метко стрелять и только потом смотреть в кого, но так у него гораздо больше шансов дожить до конца этой страшной войны…
Тю! Идут! Бой только что утих, и по площади, через развалины, к нам в окружении целой свиты приближается генеральская процессия. Глаз выхватывает из толпы нашего командира Антона Ивановича Деникина (его ни с кем не спутаешь), рядом с ним – командующий 9-й армией, тоже генерал-лейтенант, по фамилии Гречко или Гречкин; и самое главное, командующий фронтом генерал Рокоссовский. Он из поляков, но не спесив и не заносчив, а потому любим сразу и женщинами и солдатами. Первые от него без ума за то, что он обаятельный красавчик, а вторые считают, что с таким командующим можно штурмовать хоть врата ада. На то, чтобы вскочить на ноги, принять уставной вид (тот самый, который лихой и придурковатый), а также скомандовать: «Рота встать, смирно!», уходит буквально пара секунд. Впрочем, нашего Антона Ивановича лихим и придурковатым видом не пронять, как и господина Рокоссовского, о котором мы премного наслышаны. Это одни из тех немногих генералов, которые не смущаются разумеющих свое дело подчиненных. А вот господина Гречкина я пока еще не знаю, так как под его командованием не служил. Наша штурмовая бригада приравнена к ОСНАЗу, и потому ее подчиняют напрямую фронтам, минуя корпуса и армии.
Ага, Антон Иванович услышал мой командный рык и заметил моих людей, вскочивших и оправляющих мундиры, а потому резко изменил курс всей генеральской компании, направившись в нашу сторону. Ну все, теперь або грудь в крестах, або голова в кустах, ибо генералы на фронте – это самый страшный и непредсказуемый противник. Никогда заранее не знаешь, то ли они будут тебя награждать, то ли накладывать взыскания. Но в этот раз, кажется, все обойдется. Вид у Антона Ивановича вполне довольный, да и господин Рокоссовский смотрит на нас доброжелательно. Командующий фронтом выслушивает мой рапорт, благосклонно кивает в ответ и сообщает, что от лица советского командования он выражает нам благодарность. Константинополь взят, и теперь мы твердо стоим в Проливах – сразу двумя ногами. Ура!!! И, конечно же, команда подать наградные списки на отличившихся в боях, в ответ на что я отвечаю, что у меня в роте иных и нет. Все, мол, у меня отличники, и все герои…
– Тогда подавайте на всех, – отвечает генерал Рокоссовский, – потому что заслужили!
* * *
9 января 1943 года. 10:55. Москва. Здание НКИД на площади Воровского, комната для переговоров «в узком составе».
Присутствуют:
Народный комиссар иностранных дел СССР – Вячеслав Михайлович Молотов;
Спецпредставитель Верховного Главнокомандующего – Андрей Андреевич Громыко;
Министр иностранных дел Турецкой республики – Нуман Рифат Меменчиоглы;
Полномочный посол Турецкой республики в СССР – Селим Сарпер.
Спецконсультант Верховного Главнокомандующего майор ГБ Мехмед Ибрагимович Османов.
Нуман Рифат Меменчиоглы родился в 1892 в семье видного султанского сановника, в 1914 году он закончил юрфак Лозаннского университета (европейское образование, однако) и поступил на дипломатическую службу, после чего до 1928 года находился на различных дипломатических должностях за пределами турецких границ. Вернувшись в Турцию, работал в министерстве иностранных дел в ранге посланника первого класса, генерального секретаря МИДа и, наконец, в 1942 году занял должность министра иностранных дел. В своей дипломатической и политической деятельности Нуман Меменчиоглы в первую очередь ориентировался на Германию, при этом не сжигая мостов и на британском направлении. Он всегда говорил, что рассчитывает на военный разгром СССР Третьим Рейхом и почетный мир между Германией и Великобританией. Профашистский переворот в Лондоне этот политик воспринял с восторгом. Именно благодаря влиянию Меменчиоглы правительство турецкой республики почти сразу признало кабинет сэра Освальда Мосли.
С последних чисел мая до начала июля в душе турецкого министра иностранных дел цвели розы и пели соловьи, но однажды все его благодушие рухнуло под страшным ударом. Немецкая армия потерпела поражение, быть может, в самом главном сражении этой войны, понесла тяжелейшие потери и принялась стремительно откатываться на запад, между прочим, как раз в направлении турецких границ. И хоть просоветские перевороты в Болгарии и Румынии, а также последовавший за этим крах всего южного фланга советско-германского фронта, казалось, должны были поставить жирный крест на прогерманской политике Турции, ее власти продолжали курс на поддержку Третьего Рейха. Так необходимая немецкой промышленности хромовая руда пароходами отправлялась до Венеции, откуда ее по железной дороге перевозили на заводы Рура.
Именно благодаря влиянию министра на президента Инёню турецкое правительство к моменту поступления советского ультиматума так и не расторгло германо-турецкий пакт о дружбе и ненападении от восемнадцатого июня 1941 года. А ведь еще за полгода до того мало-мальски умному человеку было понятно, что Германия проиграла свою войну и теперь ее ждут все ужасы военного разгрома. Несмотря ни на что, Нуман Меменчиоглы продолжал упрямствовать в своих убеждениях, но удары, один за другим сыплющиеся на гитлеровскую Германию, делали его политику все более шаткой. Какое-то время в турецком правительстве имела место иллюзия, что Советский Союз сначала должен закончить свою войну с Германией, и лишь после этого он оборотится в сторону Турции, но и этот морок рухнул вместе с поступлением советского ультиматума от первого января сорок третьего года. В тот момент стало понятно, что время существования Турецкого государства в том виде, какой оно имело последние двадцать лет, подошло к концу, и что год, прошедший с момента первого предупреждения до поступления последнего ультиматума, был впустую потрачен на надежды въехать в рай на горбу несостоявшихся германских побед. Последний раз неуверенно качнувшись на краю обрыва, турецкая арба со свистом полетела в пропасть.