— Я — полковник Мей, главный судья Специального трибунала. Заключенные, вы обвиняетесь в преступлениях, описанных в Акте о зачистке Ирландии от мятежных элементов, а именно: измене или поддержке изменников. Единственное наказание за это — смерть через повешение для простолюдинов, либо смерть через усечение головы для дворян. В особо вопиющих случаях изменники лишаются дворянского достоинства и подлежат казни вне зависимости от титулов, которые они носили, если эти титулы ирландские.
«Ничего себе, — подумал я. — Такого в Англии не было никогда — дворянства лишить было невозможно, и право дворян на казнь через усекновение главы считалось священным. Впрочем, — подумал я, — не все ли равно».
Тем более что никакой вины за мной не числилось. Ведь арестовали меня по ошибке. Я принадлежу к старой шотландской фамилии, и мой прадед, Шеймус Макгрегор, выучившийся на адвоката, переехал в Дублин, где и сколотил свое состояние. И мой дед, и мой отец пошли по стезе прадеда и приумножили то, что им оставил прадед. Конечно, и я получил степень магистра юриспруденции в Тринити Колледже, где моим лучшим другом был Джон Лаури, отец Оги.
Должен сказать, что и у меня не было отбоя от клиентов, и жена с дочерью на жизнь уж никак не жаловались. Единственное, в чем мне не везло — это в том, что детей у нас больше не было — супруга с тех пор отказывала мне в близости, утверждая, что это ей запретил доктор. В последние годы она практически не вылезает с вод, то в Германии, то во Франции, и в результате, сколько я ни работаю, наше состояние медленно, но непреклонно тает. И любая попытка поговорить с ней об этом кончается криками, что она не за того вышла замуж, что, мол, ее подруги живут не в пример лучше, чем она.
А вот с дочерью у меня отношения, близкие к идеальным — ведь мать она видит столь же редко, сколько и я, и я давно был для нее и за отца, и за мать. Я всегда уделял ей как можно больше времени, а Нелли, которая служила еще моему отцу, была ей второй матерью, да и мой дворецкий, Джонни, муж Нелли, баловал мою Катриону, как мог.
Несколько дней назад в дверь постучали. Джонни степенно открыл дверь и был буквально сбит с ног каким-то быдлом в красных мундирах. За ними вошел офицер.
— Что это означает? — спросил я и только начал цитировать ему параграфы, как тот вдруг заорал высоким противным голосом:
— Джеймс Мак-Грегор?
— Да, так меня зовут. Джеймс Мак-Грегор, магистр юриспруденции, королевский баронет.
— Джеймс Мак-Грегор, вы обвиняетесь в измене родины, и согласно Акту о зачистке Ирландии от мятежных элементов, вы подлежите немедленному аресту. Ваш кузен, Лиам Мак-Грегор, был арестован за фратернизацию с фениями. А вы должны были знать об этом и не донесли. Ознакомьтесь с ордером.
Не успел я прочитать то, что мне подсунули, как офицер выхватил ордер обратно и закричал:
— Взять его!
— Это же нарушение… — начал я, и тут кто-то из солдат ударил меня под дых, а офицер рассмеялся.
Я попытался выпрямиться, но кто-то ударил меня в лицо. Меня пинком вышибли на крыльцо, где после второго пинка, сопровождающегося гоготом наглых ублюдков в красных мундирах, я полетел вниз по лестнице и приложился лицом по булыжникам. В голове пронеслась мысль — я так гордился вымощенной дорожкой к крыльцу, если бы там, как у других, была трава, то не так уж было бы и больно. Хорошо, подумал я, что хоть Катриона этого не видит.
И тут, как назло, из дома вышла моя любимая дочурка.
— Куда вы его ведете? — закричала она.
Офицер посмотрел на нее и ответил:
— Ваш отец преступник. Вот, ознакомьтесь, — и он протянул ей ордер. Она попыталась взять его в руки, но тот сказал: — Не трогать!
Прочитав, она лишь сказала:
— Бред какой-то! Папа, я немедленно… — и она попыталась подойти ко мне.
Кто-то из солдат оттолкнул ее и заорал:
— Не положено!
— Я этого так не оставлю! Папа, не бойся, я все сделаю! — громко сказала Катриона и направилась к дому.
Один из солдат заорал ей:
— А ну пошла отсюда! Дом преступника конфискуется в пользу казны!
— Хорошо, — ответила дочь и спросила у офицера: — Сэр, позвольте мне хотя бы одеться?
— Ты что, глухая! — заорал тот. — Пошла вон!
Больше я не видел свою дочь — мне даже не дали оглянуться, только в ушах стоял ее голос: «Папа, папа»… Нас погнали на вокзал, посадили в вагон третьего класса, обшарпанный и грязный. Нам не давали ни есть, ни пить, ни даже выйти в туалет, и скоро в вагоне завоняло — ведь природу не обманешь.
В Слайго мы прибыли поздно вечером, и нас растолкали по камерам. Два раза в день нам давали суп — днем с кусочком гнилой картошки, вечером с листиком капусты. Впрочем, хоть воды напиться давали вдоволь. И вот сегодня сто двадцать из нас погнали в суд.
Сразу после выступления Мея один из других судей в мундире майора, даже не представившись, начал зачитывать наши фамилии и спрашивать:
— Мистер Акли, признаете ли вы себя виновным?
— Баронет Акли, — сказал тот, после чего бейлиф посмотрел на солдат. Один из них подошел и ударил Акли в лицо, после чего бейлиф повторил:
— Мистер Акли, признаете ли вы себя виновным?
— Нет.
Солдат еще раз ударил его и заорал:
— Нет, ваша честь!
Тот сказал:
— Нет, ваша честь.
Майор продолжал:
— Мистер Эндрюс, признаете ли вы себя виновным?
— Да, ваша честь, — вряд ли этот Эндрюс был виновен, но пример Акли его, похоже, потряс, и он решил обезопаситься.
Потом последовала куча других фамилий. Двое или трое решили признать себя виновными, большинство же, включая сэра Лаури, отказались признать вину. И, наконец, дошло дело до меня:
— Мистер Мак-Грегор, признаете ли вы себя виновным?
— Нет, ваша честь.
После того, как все сто двадцать подсудимых были опрошены (только двое из них признали свою вину) я ожидал обычной процедуры — сначала речи прокурора с предъявлением доказательств, потом речи адвокатов с доказательствами невиновности, потом прений… Вместо этого Мей вдруг заорал:
— Те из вас, кто признал свою вину, будут казнены восьмого апреля в двенадцать часов дня усечением головы. Приговор будет приведен к исполнению на центральном плацу тюрьмы Слайго. Те же из вас, кто ее не признал, несмотря на имеющиеся неоспоримые доказательства, приговаривается к лишению всех титулов и всех наград, буде таковые имеются, и повешению первого мая там же, на плацу тюрьмы Слайго. Все преступники — и те, кто признал вину, и те, кто посмел ее не признать, приговариваются к конфискации всего имущества. Да, и еще — если кто-нибудь из вас считает, что Высший суд Империи согласится выслушать вашу апелляцию, может составить таковую и внести залог в счет будущих судебных издержек в размере десяти гиней.
Только я подумал, что десять гиней у меня всяко найдется, а бумагу нам, наверное, предоставят, как Мей продолжил:
— Не допускается выплата этих денег из того, что было конфисковано в счет казны. А теперь отведите преступников обратно в тюрьму! Следующее заседание суда — двадцатого апреля.
Когда нас затолкнули обратно в камеру, я сообразил, что у нас нет ни бумаги, ни пера, ни чернил, ну и, понятно, денег тоже нет, и апелляцию подать физически нет возможности… Я посмотрел на Оги и сказал:
— Ну что ж, Огастас, я теперь сожалею только об одном. Надо было делать то, в чем нас обвиняют…
И Оги, и практически все остальные мои собратья по несчастью — в камере на четверых нас была ровно дюжина — не сговариваясь, лишь грустно кивнули.
7 апреля (26 марта) 1878 года, утро.
Константинополь, Набережная у дворца Долмабахче
После мокрой и промозглой Константинопольской зимы с ее ветрами, дождями и мокрыми снегопадами, в Югороссию пришла весна. Ветер с моря теперь нес ласкающую кожу свежесть, а не сырость, как совсем недавно, а лучи весеннего солнца пока не обжигают, как летом, а просто греют намерзшиеся за зиму души и сердца. На лужайках зазеленела молодая травка, а в садах дружно зацвели абрикос, персик, слива, вишня и миндаль, подобно невестам одевшись в бело-розовую цветущую кипень.
И константинопольские девушки вместе с цветущими садами тоже сбросили теплые зимние шубки и пальто, сменив их на яркие платья. В хорошую погоду они принялись фланировать по набережной с кружевными зонтиками в руках, поглядывая на потенциальных женихов. В основном это были бедные сиротки, приехавшие в эти края из Российской империи на учебу.
Правда, не все из этих девушек были сиротками и не все были бедными, потому что даже дочери вполне состоятельных родителей, закончив женские гимназии и прогимназии, вдруг неожиданно для себя выясняли, что практика Российской империи совершенно не предполагает их дальнейшего образования, трудоустройства и активной общественной жизни. Не предполагает — это от слова совсем. В основной редакции истории большая часть этих девушек эмигрировали в поисках знаний в Европу, как сестры Склодовские, или же пополнили ряды различных революционных сект. Но в этом историческом потоке Югороссия, в которой с самого начала существовало реальное, а не задекларированное равноправие мужчин и женщин, подобно мощному насосу вытягивала этот контингент как из Российской империи, так и из развитых и не очень больших и малых европейских стран.
К примеру, француженка теоретически могла, заплатив немалые деньги, отучиться в Сорбонне и получить диплом врача. Но собственная практика для нее оставалась бы пределом мечтаний. И это в просвещенной и либеральной Франции! А что уж тут говорить про жестко патриархальную Германскую империю, где принцип трех «К» окончательно был похоронен только вместе с Третьим Рейхом. Еще было какое-то количество искательниц сытной жизни из Англии, постепенно впадающей в условиях морской блокады в нищету.
Но этим девушкам европейского происхождения при всей их образованности и большей частью имеющих дипломы об образовании, тоже необходимо было пройти своего рода курсы повышения квалификации при недавно созданном Константинопольском университете, на которых их знания второй половины XIX века были бы подтянуты до уровня начала XXI века. К тому же им приходилось выучить русский, греческий и турецкий языки, на которых в основном изъяснялась многонациональная Югороссия.