– Это какие, например?
– Ну… всякие. Разные. Просто удивительно, на что способен человек с Божьей помощью.
– Пап…
– Ты не подумай, это не в твой огород камень. – Отец, все еще глядя на свои ботинки, вздохнул. – Просто эти новости про Марти… ну, выбили меня из колеи.
Адам недоверчиво взглянул на папу, продолжая рассеянно болтать рукой в воде.
– Да кого угодно бы выбили.
– Ну да, наверное. – Папа поднял голову. Он улыбался. Это было странно. – Должен тебе сказать, Адам, – и я не имею в виду ничего плохого, – мы с мамой всегда думали, что от тебя сюрпризов можно не ждать. Со стороны кажется наоборот: Мартин такой… ну, Мартин. Предсказуемый, надежный, понятный Мартин, а ты… Мне кажется, что бы ты ни сделал, мы ничему не удивимся.
– Ничего плохого, говоришь?
– Адам…
– Вы бы не удивились, если бы я ограбил банк? Или перерезал жителей маленького городка?
– Или получил бы Нобелевскую премию. Или вытащил бы семью из горящего дома. Я только пытаюсь сказать… Мы предсказуемые люди. Для этого нам так нужен Иисус. Он нам обещал: что бы ни случилось, какова бы ни была наша доля, нас гарантированно ждут небеса, если мы будем Его любить и исполнять Его волю. Так предсказано. – Отец сцепил руки, словно собираясь прочесть молитву. – Но я тут подумал… не слишком ли мы ценим эту предсказуемость? А непредсказуемость даже в грош не ставим…
– То есть меня.
Улыбка отца стала принужденнее.
– Я ж не пытаюсь тебя поддеть, сынок. Я ж от души…
Он умолк. Адам попытался разрядить возникшее напряжение:
– О, ты опять пытаешься быть «ближе к народу». Забыл? Я в курсе, что ты не из Кентукки.
Отец не удостоил его даже намеком на улыбку.
– Я только хотел…
– Что? – спросил Адам, по-прежнему болтая рукой в воде, хотя внутри у него все сжалось.
Папа заглянул ему в глаза:
– Мне хочется, чтобы мы были честны друг с другом: все мы. И твоя мама, и Мартин, и ты, и я. Чтобы мы с тобой могли поговорить по душам. Чтобы ты мог мне открыться. Меня очень расстраивает, что я внушаю тебе такой страх.
Секунду – очень долгую секунду – они просто смотрели друг другу в глаза под звук льющейся из крана воды. Оба не решались вымолвить ни слова, и оба надеялись, что другой заговорит первым.
Когда Адаму было тринадцать, он поехал в гости к другу с ночевкой. И оттуда его вышвырнули посреди ночи ни за что, просто новому дружку матери вздумалось продемонстрировать, кто тут главный. Адама выкинули на улицу, даже не дав толком поговорить по телефону с отцом.
– Можешь приехать? – все, что он успел сказать в трубку.
Здоровяк Брайан Терн примчался с закатанными рукавами и вытаращенными глазами. От него исходила такая ярость, что Адам умер бы от страха, если бы не знал, на кого она направлена.
– Он тебя ударил?! – вопросил отец.
– Нет. Поехали отсюда, пап.
– Уверен?
– Да, уверен.
Они уехали. Отец, как ни странно, дал Адаму спокойно прореветься – обычно он требовал, чтобы сын немедленно успокоился. В таком состоянии Брайан Терн запросто мог и убить. Да уж, если стремление защищать своих детей – это любовь, то любви ему было не занимать.
Но.
Большое, очень большое «НО».
Все эти проповеди, недоверие к Энцо (небезосновательное, если уж начистоту), рассказы Марти про то, как они вечно его обсуждают…
О чем сейчас хотел поговорить отец? Что пытался до него донести?
Если вдруг это правда… Если бы Адам действительно мог говорить с папой откровенно, не таясь и ничего не боясь…
Но он боялся. Боялся.
Так?
Здоровяк Брайан Терн был властный, заносчивый и своенравный, не любил геев и вообще все альтернативное, зато любил своих сыновей – странной и ущербной любовью, но все же. Да, порой Адам говорил себе, что это не любовь: не может настоящее чувство опираться на условности. Однако это была любовь, яростная, ожесточенная, растерянная. Адам бы солгал, если бы стал утверждать, что никогда не ревновал родителей к Мартину. У них были простые и нежные чувства друг к другу (по крайней мере, вплоть до сего дня).
Внезапно слова сами сорвались у него с губ:
– Пап… у меня неприятности на работе.
Существуют древние соглашения, заключенные еще до времен, сохранившихся в памяти человечества. Их заключали с самыми первыми людьми, что жили здесь на заре цивилизаций и в своих снах и молитвах придавали фавну и Королеве разные обличия. Обличия эти менялись вместе с людьми, становились все более размытыми – и теперь, выходя из озера, он порой даже не знает, какую физическую форму примет на сей раз. Несмотря на это, однажды две стороны решили положить конец войне и заключили мир.
Фавн, например, уже тысячи лет не вкушал плоть этих созданий. В свою очередь, из их разума исчезла мысль о том, что на него можно охотиться. Взаимный обмен.
Всему этому конец, если Королева умрет. Она – краеугольный камень двух миров. В случае ее смерти останется лишь ничем не подкрепленный договор, который легко нарушить. А следом рухнет и Вселенная.
Поэтому фавн ловит людские тела, прежде чем она успевает их протаранить, оттаскивает их в сторону, когда они бросаются ей навстречу, исцеляет разодранную глотку одного несчастного, что пытался ее остановить. Человек лежит без сознания, но по крайней мере дышит – увы, на большее фавн сейчас не способен.
Она не отвечает на его вопросы, хотя теперь-то точно их слышит.
– Моя Королева! – восклицает он вновь, возвращая оторванную руку лежащей в блаженном обмороке охраннице и заодно стирая ей память. – Вам нужно вернуться в озеро!
Она продолжает бой – неумолимый и беспощадный. Фавн не видел ее в такой ярости с начала времен, когда миру нужно было придать форму и Королева боролась с Тьмой, грозившей поглотить все сущее.
А теперь судьба мира снова в опасности. Одержит ли она победу на сей раз? И если нет – успеет ли он кого-нибудь съесть, прежде чем мир рассыплется на куски?
Человек, которого она ищет, сокрыт в самой глубине этой тюрьмы. О да, он там, она его чувствует.
Но что ей нужно? Она точно не знает, и пленившего ее духа тоже пронизывает растерянность. Однако найти его необходимо – это желание не знает растерянности, оно мощное и кристально чистое, как бурный поток. Поток несет ее вперед, и сопротивляться бесполезно.
Она сдирает с петель еще одну железную дверь. За дверью – длинный коридор с решетками по обеим сторонам. Прутья стоят так часто, что заключенные могут видеть ее лишь под определенным углом, да и то мимолетно, однако она чувствует их громадное любопытство, их желание кричать, улюлюкать, похотливо ухмыляться и…
Когда она входит, воцаряется мертвая тишина. Мужчины – за решетками сидят только мужчины – встают, будто затаив дыхание. Нет, они не прячутся по углам, не корчатся на полу. Эти люди уже давно ничего и никого не боятся, их не напугать величием и могуществом. Если бы за обедом сам Господь велел бы им встать из-за стола, они бы сперва дожевали.
Однако в их взглядах нет и неуважения. Первые двое, слева и справа, смотрят на нее решительно и уверенно. В них она замечает искру, что движет некоторыми из этих созданий. Искра вынуждает их объедаться, поглощать все подряд, без разбора, набивать брюхо под завязку – еще чуть-чуть, и лопнет. В этих стенах творится несправедливость, великая несправедливость, однако есть и зло, истинное, глубокое. Глаза как черные бездонные колодцы.
– Суди меня, – говорит тот, что справа.
– Суди меня, – говорит тот, что слева.
– Королева! – взмаливается фавн за ее спиной, но она жестом заставляет его умолкнуть.
– О да, я буду судить, – отвечает она. – Я вынесу приговор каждому из вас.
– Что-что он тебе сказал?! – переспросил Здоровяк Брайан Терн.
– Прямо-то ничего не говорил, только намеками, – ответил Адам. – Но я все понял.
– Ты уверен?
– Да.
– Точно уверен?
– Еще раз: он не говорил прямо, но…
– Этот человек тебя домогался?
– По моим ощущениям – да.
Отец принялся разминать кулаки и шумно выдыхать воздух через нос.
– Да простит меня Господь, но сейчас я очень, очень хочу убить твоего босса.
– Мне тоже приходила в голову такая мысль.
– Ты уверен?
– Сколько можно спрашивать одно и то же? – Купель наполнилась водой. Адам закрутил кран и начал включать подогрев.
– Ты не мог ненароком исказить смысл его слов?
– Ага, он так и сказал: что я все извратил.
– Но ведь ты в самом деле…
– Я видел его стояк, пап!
Здоровяк Брайан Терн поморщился. В последнем предложении было очень много для него неприятного, а самое неприятное – слово «стояк» из уст родного несовершеннолетнего сына.
Адам продолжил свой рассказ. Легкая дрожь в собственном голосе его бесила, но он все равно решил не молчать:
– Он пытался… потрогать меня. Положил руки мне на колени. И надавил. Сильно. Даже слишком.
Папа поднял голову.
– Он вообще не должен был на тебя давить. Ни физически, ни морально.
– Ну, он типа… проверял границы. Смотрел, что со мной можно делать, а чего нельзя.
– Можно многое, я так понимаю.
Адам похолодел:
– Трогать меня нельзя, пап.
– Да, да, конечно, – опомнился отец. – Он ведь твой начальник. Это злоупотребление властью.
Купель была готова к завтрашним обрядам, готова очищать души верующих в белых облачениях, которые полезут в ванну на глазах у огромного мужика, сидящего рядом на скамейке. И этот огромный мужик сейчас явно не знал, что сказать родному сыну.
Адам ощутил внутри волну тепла – нечасто ему доводилось испытывать теплые чувства по отношению к папе. Отросшее с годами отцовское брюхо еще больше подчеркивало его внушительные лайнменские размеры. Эта серьезная борода, синие-синие глаза, которые унаследовал только Марти… Всю жизнь Брайан Терн считал, что достоин лучшего, но никогда не получал того, что хотел. Новость про Марти, конечно, стала для него большим ударом, а теперь еще второй – нерадивый – сын вляпался в секс-скандал на работе…