Ю.А.) и готовился к битве».
Силой своего художественного таланта Н.М. Карамзин увековечил картину, нарисованную Типографской летописью: при отходе русских от Угры «воины оробели… Полки не отступали, но бежали от неприятеля… Представилось зрелище удивительное: два воинства бежали друг от друга, никем не гонимые!». После появления «Истории государства Российского» это поистине удивительное зрелище стало необходимым украшением всех рассказов об Угре в общих курсах истории, учебниках и хрестоматиях. Общий итог событий 1480 г. Н.М. Карамзин видит в том, что «Иоанн… не увенчал себя лаврами как победитель Мамаев, но утвердил венец на главе своей и независимость Государства». Подобно М.М. Щербатову, непосредственной причиной отступления Ахмата Н.М. Карамзин считает (вслед за Казанской летописью) нападение русской судовой рати на ордынские улусы: «сведав» об этом, «хан… оставил Россию, чтобы защитить свою собственную землю».[199]
Следующим крупным этапом в изучении событий 1480 г. стал курс русской истории С.М. Соловьева. Его исходное положение: «Орда падала сама собою от разделения, усобиц, и стоило только воспользоваться этим разделением и усобицами, чтобы так называемое татарское иго исчезло без больших усилий со стороны Москвы». В этом смысле падение «так называемого ига» ничуть не отличалось от других событий эпохи Ивана III (этого счастливого потомка «целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков»), которые все происходили легко и безболезненно, как бы сами собой: «…старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был только последний, уже легкий удар, чтобы дорушить его».[200]
Как и его предшественники, С.М. Соловьев приводит легенду о потоптании басмы, хотя и признает, что это известие «сильно подозрительное». Зато, по его мнению, «гораздо вероятнее, что великую княгиню Софью оскорбляла зависимость ее мужа от степных варваров… и что племянница византийского императора… уговаривала Иоанна прервать эту зависимость».[201]
В соответствии со своей исходной установкой С.М. Соловьев рассказывает о событиях на Угре весьма кратко, используя летописи Софийскую II, Синодальную (Вологодско-Пермскую) и Архангелогородский летописец. Центральное место в его изложении занимает рассказ Софийской II летописи о «колебаниях» Ивана III, о большом влиянии на него «злых советников», о волнениях московских горожан, о доблести Ивана Молодого и т. п. Не проявляя ни малейшего сомнения в достоверности этого рассказа, С.М. Соловьев со своей стороны дополняет его и драматизирует: при виде великого князя, возвращающегося в Москву, «народ подумал, что все кончено, что татары идут по следам Иоанна». Иван Молодой не только «решился лучше навлечь на себя гнев отцовский, чем отъехать от берега», но еще и «устерег движение татар, хотевших тайком перебраться через Угру».
С.М. Соловьев приводит подробный пересказ послания архиепископа Вассиана (который «по талантам, грамотности и энергии» выдвигался «на первый план»). Это послание, по мнению Соловьева, побудило великого князя «прервать переговоры с Ахматом».
Вслед за Н.М. Карамзиным С.М. Соловьев подробно и красочно описывает «ужас», который вызвал приказ отступить к Кременцу («опасаясь исполнения… угрозы» Ахмата переправиться по льду): «…ратные люди… бросились бежать к Кременцу, думая, что татары уже перешли через реку и гонятся за ними». Однако в отличие от Н.М. Карамзина (и его источника — Типографской летописи) С.М. Соловьев ничего не пишет о параллельном событии — одновременном бегстве татар (что особенно умиляло летописцев и Н.М. Карамзина). После панического бегства русских Ахмат, «простоявши на Угре до 11 ноября… пошел (курсив мой. — Ю.А.) назад через литовские волости». С.М. Соловьев впервые заподозрил известие Казанской истории о походе Нур-Даулета и князя В. Ноздреватого как о причине бегства («отступления», по С.М. Соловьеву) Ахмата: во-первых, это известие «находится в одном из самых мутных источников», во-вторых, «Ахмат вовсе не спешил домой», а «сначала остановился в Литве для грабежа».
Что же побудило Ахмата к этому «отступлению?» По С.М. Соловьеву, этих причин было пять: 1) «Казимир не приходил на помощь»; 2) «лютые морозы мешают даже смотреть»; 3) «надобно идти на север с нагим и босым войском»; 4) надо «прежде всего выдержать битву с многочисленным врагом, с которым после Мамая татары не осмеливались вступать в открытые битвы»; 5) «обстоятельство, главным образом побудившее Ахмата напасть на Иоанна, именно усобица последнего с братьями, теперь более не существовало».
Таким образом, С.М. Соловьев не привлек новых источников и очень выборочно использовал старые. Как и его предшественники, С.М. Соловьев не интересовался вопросом о соотношении летописных известий, а использовал в первую очередь те из них, которые больше соответствовали его концепции. Для него характерно преимущественное внимание к Софийской II летописи, что придает всему его изложению довольно тенденциозный, скептический характер. Отвергнув легенду о басме и выразив сильное (и обоснованное) сомнение в достоверности известия о походе Нур-Даулета, С.М. Соловьёв вместе с тем сконструировал новые легенды: о решающем влиянии гордой «племянницы византийского императора», о непрерывных «колебаниях» великого князя под воздействием «злых советников», о мудрости Вассиана и воинских талантах Ивана Молодого. Самое заметное в концепции С.М. Соловьева — сугубое подчеркивание «безгероичного» характера событий: во главе русских стоит вечно нерешительный, слабохарактерный вождь, русские в панике бегут (тогда как татары медленно и с достоинством «отступают»). Как и должно быть по концепции, все происходит само собой — «так называемое иго» падает из-за морозов, из-за нерешительности Казимира и т. п. Концепция и построения С.М. Соловьева оказали определяющее влияние на историографию второй половины XIX — начала XX в. Стояние на Угре надолго превратилось в один из второстепенных сюжетов, не вызывавших большого интереса у исследователей. Крупнейший представитель исторической науки того времени В.О. Ключевский даже не упоминает об этом событии в своем курсе русской истории.
Единственным заметным исключением был Г.Ф. Карпов, посвятивший событиям 1480 г. несколько страниц своей монографии.[202] Заслуга его прежде всего в том, что он первым из исследователей обратил внимание на противоречия в летописных известиях. В летописях он различил два рассказа: «один с официальным характером» (например, в Никоновской летописи), «другой же враждебный к Ивану III». Г.Ф. Карпов высказал предположение, что «рассказ враждебного летописца» «дошел до нас не в первоначальной чистоте», т. е. в разных редакциях: «в лучшей форме» он читается в Софийской летописи, а в других «тон и даже подробности его подверглись игре воображения составителей летописей». Другое предположение Г.Ф. Карпова: составители летописей с официальным рассказом «все-таки подверглись влиянию талантливого враждебного летописца», который, по его мнению, был человеком, хорошо знакомым с делом. Эти замечания Г.Ф. Карпова, несмотря на свой лапидарный характер, положили начало критике летописных источников о событиях на Угре.
Свое собственное изложение событий он строит на использовании обоих летописных рассказов. Он подчеркивает, что Иван Ощера и Григорий Мамон, «злые советники» «враждебного рассказа», были «людьми довольно образованными» и «лучшими дипломатами по степным делам». Советы Ощеры и Мамона Г.Ф. Карпов понимает как предложение «отправить к Ахмату посла с поминками побольше тех, которые дал король, и тогда Ахмат наверно повернет восвояси». Он впервые подвергает критическому анализу рассказ «враждебного летописца» (т. е. Софийско-Львовской летописи) о долговременном пребывании великого князя в Москве, о ропоте горожан, о доблестях Ивана Молодого и т. п. Этот рассказ, который лег в основу концепции С.М. Соловьева, а впоследствии не раз охотно и без всяких сомнений широко использовался другими исследователями (вплоть до наших дней), Г.Ф. Карпов сопоставляет с официальными известиями и отдает предпочтение последним. Он высказывает предположение, что с происхождением «враждебного рассказа» связана «известная партия», сочувствовавшая князю Холмскому и Ивану Молодому; к этой «партии» он относит князей Патрикеевых и Ряполовского. В отличие от Н.М. Карамзина и С.М. Соловьева Г.Ф. Карпов не склонен преувеличивать значение послания Вассиана: по его мнению, оно не повлияло на ход событий. Переговоры с Ахматом продолжались, и в бой с татарами Иван III не вступил.
Говоря далее о «враждебном рассказе», рисующем Ивана III слабовольным и трусливым, Г.Ф. Карпов подчеркивает его тенденциозность и психологическое неправдоподобие («странно… что можно было навести ужас рассказами на человека… который имел такие крепкие нервы, что в начале этого же года в Новгороде в течение одного месяца десятками казнил, сотнями пытал и десятками тысяч отправлял в ссылку»). Автором рассказа, по мнению Г.Ф. Карпова, был человек, не только образованный, но и приближенный к великому князю, по-видимому, один из тех князей или бояр, которые оказались позднее в оппозиции («когда государственный порядок коснулся и интересов князей»). «Они захотели взять себе всю славу знаменитых дел и указать потомству, что руководитель народа не так был велик, как можно судить по делам, случившимся при нем». Итак, «враждебный рассказ», оказавший сильнейшее влияние на все летописание, появился не сразу после событий, а спустя некоторое время и вышел из среды княжеской оппозиции.
Критическая оценка «враждебного рассказа» — наиболее сильная сторона исследования Г.Ф. Карпова. Изложение событий на Угре он дает по летописи, без анализа и выводов. Остается неясным, что же явилось причиной бегства Ахмата, кроме того что татары «были наги, босы и ободрались». В отличие от историков, писавших до С.М. Соловьева, Г.Ф. Карпов о походе Нур-Даулета и князя Ноздреватого даже не упоминает.