Второй источниковедческий итог основан на посылке: «…хотя ни один из рассказов… не представляет собой прямой и непосредственной записи о событиях 1480 года… достоверность большинства из них едва ли следует ставить под сомнение».
В частности, «достоверность известий о колебаниях Ивана III в 1480 году подтверждается не только тем, что о них сообщают разные и частью независимые друг от друга источники — "Послание на Угру", ростовский рассказ, Вологодско-Пермская летопись», а также уникальный источник софийско-львовского рассказа (Успенский летописец, по терминологии В.Д. Назарова), но и тем, что сведения об этих колебаниях «вынуждены были сообщать (на основе ростовского рассказа) великокняжеские своды… не позднее 90-х годов». Это последнее, по мнению Я.С. Лурье, произошло, «вероятнее всего, по той простой причине, что о них (колебаниях. — Ю.А.) прекрасно знали современники: следовало поэтому не скрывать эти факты, а объяснить их, возложив ответственность на "злых человек" — советников, уже попавших к тому времени в опалу».[235]
Не оценивая здесь эти выводы по существу, отметим следующее. Как справедливо замечает Я.С. Лурье, о колебаниях Ивана III сообщают в первую очередь четыре источника: 1) «Послание на Угру», 2) ростовский рассказ, 3) Вологодско-Пермская летопись и 4) уникальный рассказ Софийско-Львовской летописи. Естественно возникает вопрос: в какой мере независимы эти источники друг от друга? Без решения этого вопроса судить о достоверности их известий трудно. Хорошо известно, что «Послание на Угру» было тесно связано с ростовским рассказом и не могло не повлиять на те летописи, которые включили это «Послание» в свой текст, т. е. на Вологодско-Пермскую и Софийско-Львовскую.[236] Если эти данные не опровергнуть, то необходимо будет признать, что сведения о колебаниях восходят отнюдь не к независимым друг от друга, а к тесно связанным между собой (концептуально и текстологически) памятникам, т. е. имеют один общий источник.
Я.С. Лурье достаточно убедительно показал зависимость существующего официального (вернее, официозного) рассказа от рассказа ростовского владычного свода. Следует ли после этого удивляться, что сведения о колебаниях и «злых советниках», содержащиеся в этом своде, — по Я.С. Лурье, основном источнике рассказов великокняжеских летописей 90-х гг. — проникли и в них?
Одним из аргументов для этого построения служит опала, постигшая, как считает Я.С. Лурье (вслед за К.В. Базилевичем), бывших «злых советников» великого князя. Но если целью официозного летописца было представить великого князя в возможно более благоприятном свете, то как могло вести к этой цели изображение его в виде безвольного слушателя «злых советников»?
Признавая «достоверность большинства рассказов» о событиях 1480 г., Я.С. Лурье не отмечает фактических противоречий между ними. Так, сочувственно оценивая известие уникальной части Софийско-Львовской летописи о пребывании Ивана III в Москве, он не указывает, что это известие противоречит всем другим — и ростовскому рассказу, и Вологодско-Пермской летописи, и «Посланию на Угру».
Весьма интересное и квалифицированное исследование Я.С. Лурье значительно продвинуло вперед изучение проблемы. Однако и оно, несмотря на ряд ценных наблюдений, не решило всех вопросов, связанных с источниковедением событий 1480 г.
Вполне соглашаясь с Я.С. Лурье, что «осень 1480 года — один из… решающих моментов на весах русской истории» и что «историографическое и художественное осмысление» этого момента — «большая и достойная задача», следует отметить вместе с тем, что общая оценка роли Ивана III в событиях 1480 г. далеко не бесспорна. Вызывает сомнения попытка разделить исторические события как бы на два класса — такие, «в которых ярко проявилась роль отдельных личностей», и такие, которые совершаются «не в виде волевого акта отдельных лиц, а вследствие постепенных и глубоких изменений». Думается, что и те, и другие события совершаются отнюдь не иначе, как в соответствии с общими законами исторического развития, реализующимися в действиях живых людей — участников исторического процесса. При анализе исторических событий в равной мере нежелательны как преувеличение «решающей роли каких-либо царей, героев или злодеев» (как это было у Н.М. Карамзина), так и недооценка реальной роли конкретных лиц, стоящих во главе государства, войска или другого общественного института в переломные моменты истории. Нельзя же, в самом деле, вслед за С.М. Соловьевым считать, что «так называемое иго пало само собой»! Или сочувственно повторять мысль Н.Г. Чернышевского (фактически опиравшегося на работы С.М. Соловьева), что татары «были побеждены… собственным одряхлением и размножением русского населения»!
Вызывают возражения и некоторые другие оценки. Едва ли допустимо упрекать советских историков (таких, как К.В. Базилевич) в тенденции «к безоговорочному восхвалению самодержавной власти Московской Руси».[237] Нельзя согласиться также с отождествлением понятии «самодержавие» и «централизация».[238] В советской исторической науке установлено, что централизованное Русское государство имело своей первой формой сословно-представительную монархию[239] (оформившуюся к середине XVI в.), тогда как абсолютизм («самодержавие») установился в нашей стране не ранее второй половины XVII в.
Психологическая характеристика персонажей далекого прошлого — дело сложное и тонкое, едва ли посильное историку-исследователю, если только он не обладает художественным талантом Н.М. Карамзина. Но в распоряжении исследователя есть другой, более доступный и надежный путь для оценки того или иного исторического лица — анализ объективных результатов его деятельности. Именно эти результаты составляют тот общественно-исторический критерий истины, который является венцом исторического познания.
В 1984 г. увидело свет совместное исследование Б.М. Клосса и В.Д. Назарова. В этой работе, носящей источниковедческий характер, обобщаются, расширяются и уточняются наблюдения, опубликованные ранее В.Д. Назаровым. Наиболее важные уточнения касаются Лихачевского летописца. Авторы оспаривают вывод Я.С. Лурье о вторичности и сравнительно позднем происхождении этого памятника и продолжают отстаивать тезис, что «краткая повесть об Угорщине в Лих., как и рассказ о предшествующих ей событиях, передает полный и ранний вариант великокняжеского летописания; все добавления к ней… имеют один и тот же источник, а именно ростовский владычный свод». В характеристику самого Лихачевского летописца авторы вносят существенную деталь: это памятник неофициального происхождения, который «был исполнен скорее всего по заказу частного лица», имевшего «доступ к летописным записям, ведшимся при дворе великого князя». С этим уточнением в принципе нельзя не согласиться. Однако оно по-прежнему оставляет без ответа основной вопрос: куда же девались сами эти «летописные записи, ведшиеся при дворе»? В то же время новый взгляд на Лихачевский летописец приводит к некоторым противоречиям. Признав неофициальное происхождение Лихачевского летописца, авторы тем не менее настаивают, что это «очень ранний (современный событиям) памятник великокняжеского летописания, строго официальный по своему характеру». Вместе с тем Лихачевский летописец «несомненно сокращает в отдельных случаях свой источник». Это утверждение авторы подтверждают примерами. Что же перед нами — современный описываемым событиям, «строго официальный по своему характеру» памятник великокняжеского летописания или результат позднейшего частного редактирования (в частности, сокращения) летописных записей, ведшихся при дворе великого князя? Разумеется, это далеко не одно и то же: во втором случае едва ли может идти речь о «краткой великокняжеской повести об Угорщине».
Другие уточнения касаются ростовского свода. Путем тщательного анализа его известий Б.М. Клосс и В.Д. Назаров уточняют и убедительно обосновывают свой вывод «об авторстве Вассиана в значительных разделах повествования об Угорщине».[240]
Новейший общий очерк событий на Угре в 1480 г. принадлежит Р.Г. Скрынникову. Как и В.В. Каргалов, он подчеркивает высокие качества русского военно-политического руководства и его большую роль в отражении Ахмата. Хотя в силу популярного характера издания Р.Г. Скрынников не проводит специального источниковедческого исследования, его источниковедческие позиции выражены достаточно четко. В целом он следует традиции, идущей от Г.Ф. Карпова и развитой А.Е. Пресняковым, К.В. Базилевичем и П.Н. Павловым. Софийско-львовский рассказ Р.Г. Скрынников считает весьма тенденциозным в той его части, где автор пытается бросить тень на Ивана III, обвиняя его в трусости и т. д. Тенденциозный рассказ церковников (в Софийско-Львовской летописи) был, по мнению Р.Г. Скрынникова, составлен задним числом, в 90-х гг., когда «отношения между великим князем и высшим духовенством были близки к разрыву». При этом «в силу необъяснимого парадокса источники не сохранили ни официального летописного отчета… ни росписи полков».[241]
Итоги новейших источниковедческих исследований, посвященных событиям 1480 г., можно в сокращенном виде представить в виде схем (рис. 1–3).
Основное отличие двух приведенных схем (см. рис. 1 и 2) в том, что Б.М. Клосс и В.Д. Назаров признают существование первичного оригинального великокняжеского летописного рассказа, а Я.С. Лурье его существование отрицает. Разница, как видно, весьма чувствительна. Но она ослабляется, ввиду того что Б.М. Клосс и В.Д. Назаров не могут объяснить, почему великокняжеские летописные записи не попали непосредственно в официозную летопись, а оказались в ней только через довольно длительное время и в трансформированном виде, подвергшись воздействию ростовского владычного свода. Зачем великокняжескому сводчику конца 80-х гг. (по вполне правдоподобному предположению авторов, известному дьяку Василию Мамыреву) понадобилось разбавлять официальный текст вставками из летописи ростовских владык?