Наряду с отмеченным отличием схемы имеют ряд общих черт. Обе концепции основаны на изучении одних и тех же основных летописных версий — в первую очередь ростовской, софийско-львовской и московских сводов 90-х гг. Авторы обеих концепций с большим доверием относятся к оригинальному рассказу Софийско-Львовской летописи. Обе концепции носят подчеркнуто летописеведческий характер: различия между летописями рассматриваются текстологически, путем сопоставления между собой летописных памятников. Этот весьма плодотворный и хорошо разработанный метод действительно дает возможность установить взаимоотношения летописных списков, обнаружить заимствования, «своды» и т. п. Однако за пределами этого метода могут остаться другие источники — нелетописные памятники, существование которых в рассматриваемое время не вызывает сомнений. Я имею в виду официальные записи документального характера, типа разрядных и походных дневников, о вероятном влиянии которых на летописи писал еще К.В. Базилевич. Влияние таких записей на летописные тексты можно проследить с конца 60-х гг. (записи о «первой Казани»). Записи о походах 1471, 1475/76 и 1477/78 гг. содержат большое количество точных дат: движение войск и распоряжения великого князя, другие события расписаны буквально по дням. Это, видимо, своего рода военно-походный дневник, ведущийся при главной квартире русских войск — дворе великого князя. Возникают вопросы: велись ли подобные записи в 1480 г.? Если велись, то в каких сохранившихся источниках они отразились? В поисках ответа на эти вопросы можно наряду с обычно используемыми летописями привлечь сравнительно малоисследованный памятник — Владимирский летописец.[242]
Первая часть этого памятника, кончающаяся 1391 г., была исследована М.Н. Тихомировым и Л.Л. Муравьевой.[243] Вторая часть пользовалась меньшим вниманием.[244] Большинство погодных заметок Владимирского летописца за 1460/61 –1494/95 гг. представляет собой крайне сокращенное изложение известий, содержащихся в других летописях, прежде всего в великокняжеских сводах, а также в Типографской и некоторых других. Есть основание говорить об определенной провеликокняжеской направленности автора заметок — она связана, может быть, с его близостью к правительственному аппарату.
В ряде случаев автор заметок уточняет сведения, сохранившиеся в других летописях.[245] Наибольший интерес представляют уникальные известия, не встречающиеся в других летописных памятниках. Под 1461/62 г. в сообщении о кончине Василия Темного перечислены все его сыновья, как живые, так и умершие. В других летописях этого текста нет, за исключением Степенной книги.[246] Под 1494/95 г. приводится подробный состав свиты великой княжны Елены при ее поездке в Вильно на свадьбу с Александром Литовским. Такой перечень встречается только в Посольской книге[247] и Разрядах.[248] По-видимому, автор заметок имел возможность пользоваться официальными документами такого рода. К уникальным относится и известие под 1480/81 г., посвященное событиям на Угре.[249] Оно характеризуется лаконичностью и полным отсутствием нарративного элемента, чем существенно отличается от других летописных рассказов об Угре. Однако основная особенность записи — наличие точных дат, отсутствующих в других источниках. Лаконичность известий и точная их датировка роднят запись Владимирского летописца с официальными документами типа походного дневника. Возможно, именно такие документы и были использованы при составлении записи.
Сопоставление Владимирского летописца с другими сохранившимися летописями, прежде всего с Московской по Уваровскому списку и Вологодско-Пермской, позволяет высказать гипотезу, что в указанных трех летописях, содержащих точную и непротиворечивую датировку событий, и отразились официальные записи документального характера типа походного дневника, аналогичные тем, которые велись в походах 1471, 1475/76 и 1477/78 гг. Почему эти записи сохранились только частично? Почему они не легли в основу официального (или официозного) летописного рассказа, а оказались разбросанными по разным непосредственно не связанным между собой памятникам? Это вопросы, на которые в настоящее время нет прямого, достаточно убедительного ответа. Но во всяком случае уже сейчас можно отметить три важных обстоятельства.
Во-первых, официальный великокняжеский летописный рассказ о событиях на Угре нам неизвестен: или его по каким-то причинам (каким?) не существовало, или он по каким-то причинам (каким?) до нас не дошел. В этом отношении Я.С. Лурье, вероятно, ближе к истине, чем его оппоненты: Лихачевский летописец не может претендовать на официальность уже по той причине, что в нем отсутствуют многие даты, содержащиеся в других летописях и имеющие, вероятно, официальное происхождение (впрочем, неофициальный характер Лихачевского летописца фактически признают, как мы видели, Б.М. Клосс и В.Д. Назаров).
Во-вторых, в составе летописных памятников более или менее отчетливо прослеживается тенденция, оппозиционная по отношению к Ивану III и его правительству. Наиболее резко эта тенденция выражена в софийско-львовском рассказе (Успенский летописец) и устюжских летописях. В оценке характера и причин этой тенденции мнения исследователей сильно расходятся. Если Я.С. Лурье, Б.М. Клосс и В.Д. Назаров (а также М.Н. Тихомиров и Л.В. Черепнин) склонны смягчать или отрицать тенденциозную направленность софийско-львовского рассказа и других оппозиционных текстов, отмечая их объективность и достоверность, то К.В. Базилевич, П.Н. Павлов, В.В. Каргалов и Р.Г. Скрынников (а в прошлом Г.Ф. Карпов и А.Е. Пресняков), напротив, подчеркивают эту тенденциозность, видят в ней враждебное отношение к великому князю и ищут корни ее в социально-политической действительности эпохи. Так источниковедческая проблема анализа летописных известий перерастает в проблему реально-историческую — в анализ характера политических отношений в верхних слоях русского общества при Иване III. Оппозицию, отразившуюся в тенденциозном изображении событий на Угре, исследователи видят то в консервативной удельно-княжеской среде (Г.Ф. Карпов), то в среде церковных иерархов (А.Е. Пресняков, Р.Г. Скрынников, отчасти П.Н. Павлов), то среди московского боярства (П.Н. Павлов). Но в любом случае вопрос выходит далеко за рамки событий, непосредственно связанных с борьбой на Угре, и ведет к исследованию более общих проблем истории конца XV в.
В-третьих, хотя официальный великокняжеский рассказ как таковой отсутствует, до нас дошли отдельные записи документального характера, отличающиеся по существу (и, вероятно, по происхождению) от нарративных летописных текстов. Эти записи, несмотря на свою неполноту и фрагментарность, представляют особую ценность — именно они дают наиболее надежную опору для попыток реконструкции реальной исторической действительности.
Первая победа над Ахматом
Стратегия Дмитрия Донского была основана на идее нанесения упреждающего удара по ордынцам до подхода их к русским пределам: оборона Руси выносилась далеко на юг, в Дикое поле. Эта идея нашла свое воплощение в великой битве на Куликовом поле, нанесшей первый мощный удар ордынскому игу. Однако в условиях политической раздробленности Руси стратегическая концепция Донского не могла быть реализована до конца: нашествие Тохтамыша показало непрочность княжеских союзов и заставило Русь надолго отказаться от смелых встречных ударов.
Постройка каменного московского Кремля в 1367–1368 гг. имела крупнейшее стратегическое значение. На столетие Кремль превратился в главную крепость Русской земли, основной элемент обороны от литовских и ордынских нашествий. За единственным исключением (в 1382 г. был взят обманом Тохтамышем), Кремль с честью выполнял свою роль главной цитадели страны, спасая основные государственные и национальные ценности и сохраняя жизнь и свободу тысячам людей, сбегавшихся со всех сторон под защиту его укреплений. Так было и в 1408 (поход Едигея), и в 1439 (поход Улу-Мухаммеда), и в 1451 (набег Мазовши) гг. Во всех этих случаях (как и при нашествии Тохтамыша в 1382 г.) русские не успевали или не имели возможности создать сколько-нибудь прочную оборону южного рубежа. Конные массы татар легко форсировали Оку и рассыпались по Русской земле, предавая все огню и мечу и уводя огромный полон.
Первый известный пример успешной обороны рубежа Оки относится к 1459 г. Узнав, что «татарове Седи-Ахметевы похвалився на Русь пошли», «князь велики Василеи отпустил противу их к Берегу сына своего великого князя Ивана со многими силами». Судя по тому, что во главе русских войск стоял не воевода, а сын-соправитель великого князя, можно думать, что речь шла о борьбе с достаточно большим отрядом ордынцев. В то же время это были, очевидно, не основные силы Орды: во главе их летопись не называет хана. На переправах через Оку произошел бой: велик