Если на востоке непосредственным следствием победы русских на Угре был разгром Орды Ахмата шибанским ханом, то на западном рубеже страны русская победа тоже вызвала важный отклик.
В 1481/82 г. «бысть мятеж в Литовской земле: въсхотеша вотчичи Ольшанской да Олешкович да князь Федор Бельской по Березиню реку отсести на великого князя Литовской земли».[661] Заговор был раскрыт: Ольшанский и Олелькович подверглись казни, а Федор Бельский поспешно бежал в Москву. Впервые после захвата западных русских земель Литвой и Польшей мы видим на этих землях широкомасштабную оппозицию и проявление стремления воссоединиться с Русским государством. В заговоре Ольшанского, Олельковича и Бельского нельзя не усмотреть отражения стихийного недовольства населения западнорусских земель усилением Польско-Литовского католического влияния. Крупные политические успехи Русского государства, быстрый рост его могущества и авторитета делали его естественным центром притяжения для всех русских земель, оказавшихся в предыдущие времена под властью иноземных государств. Тяготение западнорусских земель к Москве, имеющее в своей основе глубокие исторические корни, отныне становится одним из существенных факторов, влияющих на внутреннюю и внешнюю политику Русского государства.
Князь Бельский, первый из литовских выходцев, получил в управление Демон и Мореву «со многими волостями»:[662] вчерашний владетельный князь наделяется городом и волостями на территории Новгородской земли. Московская летопись утверждает, что Демон и Морева даны ему «в вотчину», т. е. в наследственное частное владение (а не во временное кормление). Однако если это и так, то все же можно сомневаться, что в новой своей «вотчине» князь Федор пользовался когда-либо полными владельческими правами настоящего удельного князя. В Русском государстве он стал крупным вотчинником — и только.
Федор Иванович Бельский — внук киевского князя Владимира, пятого сына Ольгерда от его первого брака (с полоцкой княжной). Старший сын Владимира — Александр (Олелько), унаследовавший киевский стол и женившийся на Анастасии, дочери великого князя Василия Дмитриевича. Таким образом, Олельковичи приходились Федору Бельскому двоюродными братьями по отцовской линии, а по материнской они были двоюродными братьями Ивана III.[663] Но дело, разумеется, не в этих генеалогических связях.
Родственные связи Михаила Олельковича с великим князем всея Руси не помешали их конфликту зимой 1470/71 г., когда Михаил был новгородским князем по приглашению боярской олигархии. Не родственные связи, а реальные политические интересы определяли собой взаимоотношения между руководителями феодальных государств и княжеств. Ход событий, прежде всего создание единого Русского государства, заставил литовских князей Ольгердовичей в конце 70-х — начале 80-х гг. изменить свою политическую ориентацию и выступить во главе движения за возвращение западнорусских земель России. Князья вынуждены были учитывать настроения и симпатии своих подданных — русских людей, оказавшихся под властью Польши и Литвы и стремившихся к воссоединению со своими братьями, объединившимися в единое государство. Несомненно, как всегда в средневековье, крупнейшую роль играл конфессиональный фактор — тяга православного русского населения к своим единоверцам, к сохранению культурно-исторической, духовной самостоятельности под угрозой окатоличивания и полонизации. Вполне вероятно и то, что князей Ольгердовичей соблазняла перспектива перехода в вассалы к могущественному государю всея Руси. Служба под победоносными русскими знаменами могла казаться более привлекательной, чем пребывание в зависимости от Казимира Ягеллончика, окруженного польскими вельможами и католическими прелатами.
Итак, в начале 80-х гг. можно отметить первое серьезное политическое выступление за возвращение западнорусских земель (будущих Украины и Белоруссии) в состав возрожденного Русского государства. Полное воссоединение всех русских земель, захваченных в предыдущие века упадка, унижения и разорения страны, становится одной из главных задач нового государства. Так называемый «заговор князей» — едва ли не первый шаг в решении этой проблемы. В этом его крупное историческое значение.
Однако до решения проблемы и даже до постановки ее на уровень конкретной политики было еще далеко. В начале 80-х гг. Русское государство еще не было готово к единоборству с державой Ягеллонов.
Заговор русских князей мог повести к серьезным политическим осложнениям с королем. В этих условиях московское правительство проявляет большую осторожность. Когда в том же году в Москве оказался претендент на Киевскую митрополию, не ужившийся с королем Казимиром и сообщивший великому князю о церковных реликвиях («многих мощах»), предназначенных патриархом для Руси и отнятых королем, великий князь принял решение: «Не подымати рати, ни воеватися с королем про се».[664] Русское государство не хотело большой войны с таким сильным противником, как король Казимир. Решительная борьба за воссоединение западнорусских земель — для начала 80-х гг. дело будущего.[665] Основное внимание московского правительства и на следующий день после Угры приковано к внутренним проблемам, к вопросам укрепления Русского государства.
Наступление на «старину»
Первой из проблем, вставших перед Русским государством на следующий день после отражения Ахмата, было оформление отношений с удельными князьями — вчерашними мятежниками.
Договоры с Андреем Углицким и Борисом Волоцким были подписаны в один и тот же день — 2 февраля 1481 г.[666] В своей основной части эти договоры воспроизводят текст докончаний 1473 г., урегулировавших первое «нелюбье» между братьями.[667] Главное отличие новых договоров — включение Новгорода и Новгородской земли в «отчину» великого князя, т. е. в состав собственно Русского государства, в комплекс тех земель, в которых удельным князьям «не вступатися… никоторою хитростию». Кроме того, состав бывшего удела князя Юрия (в который князьям тоже «не вступаться») перечислен подробно (а не в общей форме, как было в 1473 г.). Тем самым великокняжеское правительство достигает своей основной цели — полностью и навсегда отсекает какие-либо поползновения удельных князей на долевое соучастие во властвовании над Русским государством.
По докончанию Андрей Большой получает Можайск — «пожалование» ему от великого князя. За Андреем же утверждаются села и волости, «купли», великой княгини Марии Ярославны, которые она ему «подавала». В связи с этими куплями договорная грамота устанавливает: «А что мати наша… к своим селом, х куплям к своим к всем, которые села табе подавала, приняла земль боярьских, и манастырьских, и служних, и черных, и нам тех земль обыскати, очистити».[668]
Это положение представляет большой интерес. Значит, Мария Ярославна «принимала»-таки к своим «куплям» земли других владельцев, округляла свои владения за их счет. Неясно, каким образом она это делала, каким путем попадали в ее руки, к ее «селом», земли бояр и монастырей, слуг под дворским и черных крестьян: имели ли место обычные земельные сделки, или акты коммендации и закладничества, или, наконец, захваты явочным порядком через тех самых тиунов, которые, как было известно еще Даниилу Заточнику, «аки огнь трепетицею накладны», через «рядовичей», которые «яко искры»? Во всяком случае с точки зрения великокняжеского правительства эта деятельность — нарушение порядка, интересов феодального государства и как таковая подлежит расследованию. Настороженное отношение к земельным акциям великой княгини, которая морально, если не по существу, связана идеями, традициями и стилем поведения с удельно-княжеской оппозицией, и стремление к эффективному контролю над всеми землями и землевладельцами явственно прослеживаются в этой клаузуле.
Основная часть статьи об ордынском «выходе» текстуально воспроизводит соответствующую статью договора 1473 г. Это, разумеется, явный анахронизм; никакого «выхода» ни в какую «Орду» после Угры никто никогда не платил и платить не собирался. Но составители докончании заботливо включили эту архаику в текст нового документа. В этом проявилась, как мне представляется, не только свойственная средневековому мировосприятию инерционность, любовь к традиции и старой форме. Думается, что сбор «выхода» продолжался, хотя сам «выход» и не шел ни в какую «Орду», а оставался в составе княжеских доходов.[669] В 1000 руб. «выхода» Углицкий удел платил 100 руб. 30 алт. 3 ден., т. е. около 11 %; соответствующая квота Волоцкого удела составляла около 6 %. Если считать, что «выход» был более или менее пропорционален другим платежам, то удельные князья начала 80-х гг. контролировали около 17 % всех доходов великого княжества (не считая, разумеется, Новгородской и Псковской земель, с которых «выход» как таковой никогда не шел, и Твери, которой формально был «к Орде… и ко царю путь чист»). Добавляя к этому несколько процентов, шедших с Верейско-Белозерского удела, убеждаемся, что непосредственно в руках московского правительства было к этому времени сосредоточено не менее трех четвертей доходов со старой территории великого княжения. Для сравнения можно вспомнить, что по духовной Донского его старший сын должен был платить немногим более трети «выхода» с великого княжения (342 руб. из тысячи, причем 72 руб. должен был получать с волостей матери — великой княгини Евдокии).[670]