[139]. Когда о подобных экспериментах на людях становится известно, это обычно вызывает вспышку справедливого общественного негодования. В дальнейшем такие истории часто приводятся как примеры бездушности ученых, которые находят оправдание всему, что может пойти на пользу науке. Но если экспериментатор заявляет, что его опыты достаточно важны, чтобы оправдать страдания животных, то почему они не настолько важны, чтобы оправдать страдания людей, находящихся на той же ступени умственного развития? В чем разница между такими подопытными? Только в том, что одни представляют наш вид, а другие – не наш? Но ссылаться на эту разницу – значит проявлять предрассудки не более содержательные, чем расизм или любая другая форма сознательной дискриминации.
Аналогия между видизмом и расизмом применима в области экспериментов как в теории, так и на практике. Неприкрытый видизм ведет к проведению болезненных опытов на представителях других видов на том основании, что эти эксперименты позволяют получить потенциально полезные знания о нашем виде. Столь же неприкрытый расизм поощрял болезненные эксперименты на представителях других рас на том основании, что благодаря им можно получить потенциально полезные знания о людях той расы, к которой принадлежали экспериментаторы. При нацистском режиме в Германии почти двести врачей, многие из которых были признанными авторитетами в области медицины, ставили эксперименты на узниках из числа евреев, поляков и русских. Тысячи других врачей знали об этих опытах и даже читали о них лекции в медицинских академиях. При этом, судя по конспектам, никого не беспокоили ужасные травмы, наносимые людям «низших рас»: доктора сразу переходили к обсуждению новых медицинских знаний, которые можно извлечь из опытов. И никто даже в самой мягкой форме не выражал протеста по поводу самой природы экспериментов. Поразительны параллели между тогдашней ситуацией и поведением экспериментаторов сегодня. Тогда, как и сейчас, жертв экспериментов подвергали переохлаждению и перегреву, помещали в декомпрессионные камеры. Тогда, как и сейчас, эти опыты описывались бесстрастным научным жаргоном. Следующий абзац взят из отчета нацистского ученого об эксперименте на человеке, помещенном в декомпрессионную камеру:
Через пять минут начались спазмы; между шестой и десятой минутой участилось дыхание, подопытный потерял сознание. С одиннадцатой по тридцатую минуту дыхание замедлилось до трех вдохов в минуту и полностью остановилось к концу. Через полтора часа после остановки дыхания было начато вскрытие[140].
Эксперименты с декомпрессионной камерой не прекратились с поражением нацистов: ученые просто переключились на представителей других видов. Например, в университете английского города Ньюкасл-апон-Тайн ученые брали для опытов свиней. Животных на протяжении девяти месяцев подвергали сеансам декомпрессии (вплоть до 81 сеанса). Все свиньи испытали приступы декомпрессионной болезни; некоторые особи умерли[141]. Этот пример слишком хорошо иллюстрирует то, о чем писал выдающийся еврейский писатель Исаак Башевис-Зингер: «В своем отношении к животным все люди – нацисты»[142].
Эксперименты на существах, не входящих в ту группу, к которой принадлежит сам экспериментатор, проводятся регулярно – различаются только их жертвы. В США самым печально известным случаем опытов на людях в ХХ веке был сознательный отказ от лечения сифилиса у пациентов из Таскиги (Алабама) с целью пронаблюдать за естественным развитием заболевания. Это происходило уже в то время, когда пенициллин доказал свою эффективность при лечении сифилиса. Жертвами эксперимента были, разумеется, чернокожие[143]. Едва ли не крупнейший за последнее десятилетие международный скандал с экспериментами на людях разразился в 1987 году в Новой Зеландии. Уважаемый врач из ведущей больницы Окленда решил не лечить пациентов с первыми признаками рака. Он стремился найти подтверждение своей смелой теории о том, что данная форма рака не прогрессирует, но пациентам об этом не сказал. Его теория оказалась неверна, и 27 его пациентов умерли. На этот раз жертвами оказались женщины[144].
Когда появляется информация о подобных историях, общественное возмущение ясно показывает, что мы, в отличие от нацистов, испытываем моральное беспокойство в отношении более широкого круга существ и что мы не готовы пренебрегать страданиями отличающихся от нас людей; между тем есть множество чувствующих существ, о которых мы, похоже, не беспокоимся вовсе.
Мы все еще не ответили на вопрос о том, когда эксперимент может быть оправдан. Ответ «Никогда!» явно ошибочен. Такая черно-белая мораль кажется привлекательной, поскольку исключает необходимость рассматривать каждый случай в отдельности; но в чрезвычайных обстоятельствах подобные абсолютные истины оказываются неприменимыми. Пытать людей почти всегда плохо – но и это не абсолютная истина. Если пытки – единственный способ узнать, где в Нью-Йорке спрятана атомная бомба, которая взорвется через час, то пытки вполне оправданны. Если один-единственный эксперимент позволит лечить такие заболевания, как лейкемия, то он оправдан. Но в реальной жизни польза от эксперимента далеко не столь очевидна, а чаще всего ее и вовсе нет. Итак, как же решить, оправдан ли тот или иной эксперимент?
Мы уже поняли, что экспериментаторы отдают предпочтение собственному биологическому виду, проводя эксперименты на животных других видов с целями, которые, по их мнению, не оправдывают использование людей, даже с тяжелыми поражениями мозга. Этот принцип указывает нам на возможный ответ. Поскольку видистские предрассудки, как и расистские, не оправдываются ничем, то эксперимент не может считаться оправданным, если он не настолько важен, чтобы его можно было провести и на людях с пораженным мозгом.
Этот принцип не предполагает полного запрета опытов. Я не считаю, что эксперименты на людях с необратимым поражением мозга нельзя оправдать ни при каких обстоятельствах. Если бы действительно было возможно спасти несколько жизней, проведя эксперимент, который отнимет лишь одну жизнь, и при этом не существовало бы других способов спасения, то провести такой эксперимент было бы необходимо. Но подобные случаи чрезвычайно редки. И этому условию совершенно точно не соответствуют эксперименты, описанные выше в этой главе. Разумеется, как и в случае с любыми разграничениями, здесь могут быть промежуточные ситуации, когда трудно определить, можно ли оправдать конкретный эксперимент. Но сейчас нас не должны отвлекать такие соображения. Как показано в этой главе, сегодня положение дел таково, что невероятные страдания причиняются миллионам животных, и любой адекватный наблюдатель признал бы, что поводы для этих страданий явно не соответствуют их масштабам. Когда мы перестанем проводить подобные эксперименты, у нас будет достаточно времени, чтобы решить, как быть с остальными опытами, которые считаются необходимыми для спасения жизней или предотвращения более серьезных страданий.
В США, где отсутствие контроля над экспериментами позволяет проводить опыты, описанные на предыдущих страницах, следует для начала ввести требование, согласно которому ни один эксперимент не может быть проведен без предварительного одобрения комиссией по этике, включающей представителей зоозащитных организаций и уполномоченной отказывать в проведении эксперимента, если она сочтет, что потенциальные выгоды не оправдывают наносимый животным вред. Как мы знаем, подобные системы уже действуют, например, в Австралии и Швеции, и научные сообщества этих стран считают их разумными и справедливыми. Если исходить из этических соображений, изложенных в этой книге, такая система далеко не идеальна. Члены зоозащитных организаций в подобных комиссиях представляют группы с разными взглядами на проблему, но очевидно, что лишь наименее радикальные участники движения получают и принимают приглашения в комиссию по этике. Они и сами могут не считать, что интересы животных других видов достойны равного с интересами человека внимания; или же они могут решить, что им не удастся претворить свои принципы в жизнь при оценке заявок на эксперименты, поскольку они не смогут повлиять на других членов комиссии. В итоге они обычно настаивают на должном рассмотрении альтернатив, стремятся уменьшить боль подопытных животных и требуют четких доказательств того, что возможная польза перевешивает боль и страдания, неизбежные при проведении эксперимента. Сегодня любая комиссия по этике экспериментов на животных почти наверняка будет применять эти стандарты с видистским уклоном, полагая, что страдания животных менее важны, чем потенциальные сопоставимые страдания людей; но как бы то ни было, введение таких стандартов позволит прекратить многие ныне разрешенные болезненные опыты и уменьшит страдания животных в процессе других исследований.
В видистском по своей сути обществе комиссии по этике не способны раз и навсегда покончить с проблемами. Поэтому некоторые борцы за права животных не хотят иметь с ними ничего общего и настаивают на полном и немедленном прекращении всех экспериментов на животных. Эти требования противников вивисекции за последние полтора столетия выдвигались неоднократно, но ни разу не находили достаточной поддержки ни в одной стране. Тем временем число животных, страдающих в лабораториях, продолжало расти вплоть до последних прорывов, о которых говорилось в этой главе. Эти прорывы были достигнуты благодаря тем, кто отказался от подхода «все или ничего», который для животных неизменно означал «ничего».
Одна из причин, по которым требования полной и немедленной отмены опытов на животных не возымели действия, состоит в том, что исследователи продолжают настаивать: такие эксперименты необходимы, чтобы найти способы излечения множества болезней, продолжающих убивать нас и наших детей. В США, где ученые могут делать с животными буквально все, что заблагорассудится, первый шаг на пути к прогрессу может состоять в том, чтобы спросить у отстаивающих необходимость опытов, будут ли они готовы соглашаться с вердиктом этической комиссии, в которую, как и во многих других странах, будут входить зоозащитники и которая будет наделена правом оценивать риски для животных и возможную пользу эксперимента. Если ученый откажется, станет очевидно, что защита экспериментов на животных со ссылкой на поиск средств от неизлечимых заболеваний – всего лишь лицемерная ложь, призванная ввести общество в заблуждение относительно истинных целей экспериментаторов: делать с животными все, что угодно. Ведь в ином случае почему бы ученому не передать право принятия решения о проведении эксперимента комиссии по этике, которая, безусловно, будет заинтересована в скорейшем излечении болезней не меньше всех остальных? Если же ученый ответит утвердительно, его нужно попросить подписать петицию о создании такой комиссии по этике.