Наконец, рост антиклерикальных настроений, в первую очередь во Франции, также пошел на благо животным. Вольтер, любивший бросать вызов любым догмам, сравнил христианские практики с индуистскими – и это сравнение было не в пользу первых. Он пошел дальше, чем нынешние британские сторонники гуманного отношения к животным, когда заявил о «варварском обычае подкрепляться плотью и кровью существ, подобных нам», хотя, судя по всему, сам продолжил следовать этому обычаю[370]. Руссо, по-видимому, тоже признавал силу аргументов в пользу вегетарианства, но не стал вегетарианцем сам; в его романе-трактате «Эмиль, или О воспитании» содержится длинный и имеющий мало отношения к основному повествованию пассаж из Плутарха, в котором употребление животных в пищу критикуется как противоестественное, ненужное, кровавое убийство[371].
Под влиянием идей Просвещения отношение к животным изменилось не у всех мыслителей. Иммануил Кант в лекциях об этике продолжал рассказывать студентам:
Что же касается животных, здесь у нас нет прямых обязанностей. Животные не обладают самосознанием и служат лишь средством для достижения цели. Цель же – человек[372].
Но в том же 1780 году, когда Кант читал эти лекции, Иеремия Бентам завершил свое «Введение в основания нравственности и законодательства». В пассаже, который я уже цитировал в этой книге, он дал Канту решительную отповедь: «Вопрос не в том, способны ли животные мыслить или говорить; вопрос в том, могут ли они страдать». Сравнивая положение животных с положением чернокожих рабов и ожидая того дня, «когда все прочие животные обретут те права, которые никогда не могли бы быть отняты у них иначе, чем рукой тирана», Бентам, возможно, первым в истории объявил «власть человека» тиранией, а не законным правлением.
За интеллектуальным прогрессом, достигнутым в XVIII веке, в следующем столетии последовали реальные улучшения положения животных. Были приняты законы против бессмысленной жестокости по отношению к ним. В Великобритании начались первые битвы за права животных, и первоначальная реакция британского Парламента показала, что идеи Бентама не повлияли на его соотечественников.
Первым проектом закона против жестокости к животным, который был вынесен на рассмотрение, стало предложение запретить такой «вид спорта», как травля собаками привязанного быка. Оно поступило в Палату общин в 1800 году. Министр иностранных дел Джордж Каннинг назвал предложение нелепым и воскликнул: «Что может быть более невинным, чем травля быков, бокс и танцы?» Поскольку никаких попыток запретить бокс или танцы не предпринималось, этот проницательный государственный муж, по-видимому, упустил суть законопроекта: он счел его попыткой запретить сборища «черни», которые могли способствовать распутному поведению[373]. Это ошибочное допущение возникло потому, что в то время действия, причиняющие вред только животному, не считались подлежащими законодательному регулированию. Эту позицию разделяла и газета Times, которая посвятила редакционную колонку следующему принципу: «Когда кто-то посягает на частное право человека распоряжаться своим временем или собственностью, это тирания. До тех пор, пока не пострадает другой человек, власти не вправе вмешиваться». Законопроект был отклонен.
В 1821 году Ричард Мартин, ирландский дворянин, землевладелец и член парламента от Голуэя, внес проект закона против жестокого обращения с лошадьми. Об атмосфере его обсуждения можно судить по следующему свидетельству:
Когда олдермен Ч. Смит предположил, что следует обеспечить защиту еще и ослам, раздались такие взрывы хохота, что репортеру Times с трудом удалось расслышать сказанное. Когда председатель повторил это предложение, смех только усилился. Другой член Палаты предположил, что в следующий раз Мартин внесет предложение по собакам, что вызвало новый приступ веселья, а после выкрика «И по кошкам!» Палата начала биться в конвульсиях[374].
Это предложение тоже не прошло, но через год Мартину удалось провести закон, запрещающий «беспричинное» нанесение вреда некоторым домашним животным, «являющимся собственностью другого человека или группы людей». Впервые жестокое обращение с животными стало наказуемым деянием. Несмотря на былое веселье, в число защищаемых законом животных включили и ослов; а вот на собак и кошек этот закон не распространялся. Важно отметить, что Мартину пришлось так сформулировать законопроект, чтобы он выглядел мерой по защите частной собственности и был направлен на благо не самих животных, а их хозяев[375].
Предложение стало законом, но нужно было обеспечить его исполнение. Поскольку сами жертвы не могли составить жалобу, Мартин и ряд других видных гуманистов основали общество для сбора доказательств и подачи исков. Так появилась первая организация по защите прав животных, которая впоследствии стала Королевским обществом защиты животных от жестокого обращения.
Спустя несколько лет после появления этого первого, еще скромного законодательного запрета на жестокое обращение с животными Чарльз Дарвин записал в дневнике: «Человек в своем высокомерии считает себя величайшим творением, достойным статуса божества. Скромнее и, на мой взгляд, вернее было бы полагать, что он произошел от животных»[376]. Прошло еще 20 лет, и в 1859 году Дарвин решил, что собрал достаточно доказательств в поддержку своей теории, чтобы ее опубликовать. Но даже тогда в «Происхождении видов» Дарвин тщательно избегал рассуждений о том, в какой степени его теория эволюции одних видов из других применима к людям. Он лишь отмечал, что его работа прольет свет на «происхождение человека и его историю». В действительности к тому моменту у Дарвина уже было достаточно свидетельств, подтверждающих происхождение Homo sapiens от других животных, но он посчитал, что публикация таких материалов только добавит предубеждений против его взглядов[377]. Лишь в 1871 году, когда общую теорию эволюции признали многие ученые, Дарвин опубликовал «Происхождение человека», тем самым разъяснив тезис, скрытый в одной фразе своей более ранней работы.
Так началась революция в человеческом понимании взаимоотношений между нами и другими животными… Но началась ли она? Можно было бы ожидать, что интеллектуальный подъем, вызванный появлением теории эволюции, серьезно изменит отношение людей к животным. Когда накопилось значительное количество научных данных в поддержку теории, потребовалось пересмотреть почти все аргументы в защиту нашего исключительного места среди всех существ и нашего господства над животными. С интеллектуальной точки зрения теория Дарвина действительно произвела революционный эффект. Люди поняли, что не могут считаться особыми творениями Бога, созданными по его образу и принципиально отличающимися от животных; они осознали, что и сами являются животными. Более того, доказывая свою теорию, Дарвин отмечал, что различия между людьми и животными не так велики, как принято было считать. В третьей главе «Происхождения человека» Дарвин сравнивает мыслительные способности людей и низших животных. Он приходит к следующему выводу:
Мы видели, что чувства и впечатления, различные ощущения и способности, как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассудок и т. д., которыми гордится человек, могут быть найдены в зачатке или в хорошо развитом состоянии в низших животных[378].
В четвертой главе той же книги мысль развивается еще дальше. Дарвин утверждает, что истоки человеческой морали тоже можно найти в социальных инстинктах животных, которые побуждают их находить удовольствие в обществе друг друга, сочувствовать и помогать друг другу. В своей следующей работе «Выражение эмоций у человека и животных» Дарвин приводит новые свидетельства многочисленных сходств в эмоциональной жизни людей и других животных.
Мы все знаем, какое сопротивление вызвала теория эволюции и идея происхождения человеческого вида от животных; эта история показывает, насколько глубоко укоренились в западной мысли идеи видизма. Невозможно было с легкостью отказаться от представления о том, что человек – результат особого акта творения, а другие животные были созданы ради нашего блага. Впрочем, научные доказательства общего происхождения человека и других животных были неопровержимы.
Постепенно теория Дарвина получила общее признание, и вместе с ней мы обрели нынешнее понимание природы, которое с тех пор менялось лишь в деталях, но не в своей основе. Только те, кто предпочитает религиозную веру взглядам, основанным на рассуждениях и доказательствах, могут продолжать считать, что человеческий вид – любимец вселенной, что животные созданы для того, чтобы мы их ели, или что мы обладаем божественной властью над ними или наделены божественным правом их убивать.
Если добавить к этой интеллектуальной революции развитие гуманности, которое ей предшествовало, можно решить, что уж с этого момента все должно было пойти на лад. Однако, как, надеюсь, стало очевидно из предыдущих глав, «рука тирана» по-прежнему угнетает другие виды, и сегодня мы, вероятно, причиняем животным больше боли, чем в любую другую историческую эпоху. Что же пошло не так?
Если обратиться к тому, что́ писали о животных сравнительно прогрессивные мыслители с конца XVIII века, когда начинали допускать право животных на учет их интересов хоть в какой-то степени, можно отметить интересный факт. За очень редкими исключениями, даже лучшие из этих авторов останавливались там, где аргументы подводили их к выбору между отказом от укоренившейся привычки есть плоть других животных и признанием того, что сами они не следуют своим моральным принципам. Эта история повторяется постоянно. В источниках начиная с конца XVIII века часто встречаются пассажи, в которых тот или иной автор решительно заявляет о недопустимости существующего отношения к животным – в таких выражениях, что, кажется, можно сказать наверняка: вот человек, который полностью избавился от видизма, а значит, и от главной видистской привычки есть других животных. Однако всякий раз, за исключением одного-двух случаев, нас ждет разочарование (из мыслителей XIX века к исключениям относятся Льюис Гомперц и Генри Солт