Такой же ответ можно дать охотникам и работникам так называемых «заповедников», которые утверждают, что для сокращения избыточной популяции оленей, морских котиков или других животных необходимо выдавать охотникам лицензии на отстрел, что якобы в интересах самих животных. В публикациях охотничьих хозяйств такой отстрел нередко называется «добычей», что никак не позволяет думать, будто эти убийства в интересах животных. Этот термин свидетельствует о том, что охотник считает оленей и морских котиков чем-то вроде зерна или угля – тем, что ценно не само по себе, а только как источник удовлетворения человеческих потребностей. Такое отношение во многом разделяет Служба охраны рыбных ресурсов и диких животных США; при этом, однако, упускается из виду тот факт, что олени и другие животные, которые становятся объектами охоты, способны страдать и наслаждаться. Поэтому они вовсе не средства достижения наших целей, а существа со своими интересами. Верно, что в некоторых обстоятельствах их популяция настолько разрастается, что они наносят вред своей среде обитания, снижая шансы на свое выживание или выживание других животных, обитающих рядом, так что люди в таких случаях вправе принимать какие-то меры; но очевидно, что, если действительно учитывать интересы животных, такие меры не могут заключаться в выдаче разрешений на отстрел, в процессе которого наверняка будут нанесены болезненные, но не смертельные раны другим особям. Следует каким-то образом ограничить репродуктивные способности животных. Если попытаться разработать более гуманные методы контроля популяции диких животных в заповедниках, это наверняка окажется не самой сложной задачей. Но пока организации, отвечающие за дикую природу, мыслят категориями «добычи», они не будут заинтересованы в поисках методов контроля популяции, которые сократят и число животных, «добываемых» охотниками[418].
Я уже говорил, что разница между животными (оленями, свиньями, цыплятами), которых нельзя рассматривать как добычу, и растениями (например, кукурузой), которые можно собирать, состоит в том, что животные способны чувствовать удовольствие и боль, а растения – нет. Тут кто-то обязательно должен спросить: «Откуда мы знаем, что растения не страдают?»
Этот вопрос может быть вызван реальной заботой о растениях; но гораздо чаще те, кто его задает, не задумываются всерьез о равном учете интересов растений в том случае, если вдруг выяснится, что и они могут страдать; эти люди надеются показать, что если бы мы руководствовались принципом, который я защищаю в этой книге, то нам пришлось бы перестать питаться не только животными, но и растениями, после чего мы все умерли бы с голоду. Они заключают, что жить без нарушения принципа равного учета интересов невозможно, так что и беспокоиться по этому поводу не стоит – можно продолжать, как и прежде, есть и растения, и животных.
Это возражение несостоятельно как с точки зрения фактов, так и с точки зрения логики. Нет достаточных доказательств того, что растения способны чувствовать удовольствие и боль. Несколько лет назад в популярной книге «Тайная жизнь растений» утверждалось, что растения обладают совершенно исключительными и удивительными способностями, в том числе умением читать мысли людей. Однако поразительные эксперименты, результаты которых описывались в книге, проводились вовсе не серьезными научными организациями, а попытки ученых из крупных университетов воспроизвести эти опыты ни к чему не привели. Сейчас изложенные в книге факты полностью опровергнуты[419].
В первой главе этой книги я привел три четких критерия для уверенности в том, что животные способны чувствовать боль: это их поведение, природа их нервной системы и эволюционная польза от боли. Ни по одному из этих критериев у нас нет оснований полагать, что растения могут чувствовать боль. В отсутствие достоверных экспериментальных данных нет внешних свидетельств какого-то поведения растений, которое может быть вызвано болью; у них не найдено ничего, что напоминало бы центральную нервную систему; и сложно понять, для чего видам, которые даже не стараются скрыться от источника боли или, почувствовав боль, избежать гибели каким-то иным путем, развивать в себе способность чувствовать боль. Таким образом, гипотеза о том, что растения могут чувствовать боль, не подкрепляется фактами.
Теперь обратимся к логике. Допустим, что ученые, как бы это ни было маловероятно, все же обнаружат у растений способность ощущать боль. Это вовсе не будет означать, что мы сможем есть все, что ели до этого, включая мясо животных. Оказавшись перед выбором: причинить боль или умереть с голода, мы должны будем выбрать меньшее зло. Вероятно, все равно выяснится, что растения страдают меньше животных, так что лучше есть растения, чем животных. Это заключение будет верным, даже если окажется, что растения так же чувствительны, как животные: ведь мясная промышленность настолько неэффективна, что мясоеды косвенно ответственны за уничтожение примерно в десять раз большего числа растений, чем вегетарианцы! Тут я признаю, что перехожу к гротескным аргументам, и привожу их лишь для того, чтобы показать: те, кто выдвигают это возражение, не понимая его возможных следствий, просто ищут оправдания мясоедению.
В этой главе мы пока разбирали подходы, которые разделяют многие представители западного общества, а также стратегии и аргументы, обычно используемые для защиты этих подходов. Мы видим, что с точки зрения логики все эти стратегии и аргументы очень слабы. Это скорее даже не аргументы, а апостериорные обоснования и оправдания. Впрочем, весьма вероятно, что их слабость вызвана неглубокими познаниями обычных людей в вопросах этики. Поэтому в первое издание этой книги я включил обзор мнений ведущих философов 1960–1970-х годов о моральном статусе животных. И эти мнения не делают чести философии того времени.
Философия должна подвергать сомнению базовые посылки своей эпохи. Тщательное критическое осмысление того, что большинство из нас принимает как должное, – на мой взгляд, основная задача философии, которая и делает ее достойным занятием. К сожалению, философия не всегда дотягивает до своей исторической роли. Слова Аристотеля в защиту рабства всегда будут напоминать о том, что философы тоже люди и они не свободны от всех предрассудков общества, в котором живут. Иногда им удается отбросить господствующую идеологию, но чаще они становятся ее самыми изощренными защитниками.
Так было и с философами того времени, когда выходило первое издание этой книги. Они не ставили под сомнение взгляды общества на отношения с другими видами. В своих работах большинство философов, затрагивавших этот вопрос, явным образом выражали те же взгляды, что и большинство других людей, а их слова только убеждали читателей в оправданности их удобных видистских привычек.
В то время в дискуссиях о равенстве и правах в моральной и политической философии почти всегда подразумевались проблемы человеческого равенства и прав человека. В результате проблема равноправия людей и животных вообще не попадала в поле зрения философов и их учеников, что уже говорит о неспособности философии того времени бросить вызов общепринятым взглядам. Однако философам трудно было говорить о человеческом равенстве, не поднимая вопроса о статусе животных. Причина этого – как, возможно, стало очевидно из первой главы этой книги, – связана с вопросом о том, как интерпретировать и защищать принцип равенства, если его вообще можно защитить.
Философам 1950–1960-х годов сложно было интерпретировать идею равноправия всех людей так, чтобы она не казалась ложной. Ведь в большинстве отношений люди вовсе не равны; и если мы попытаемся найти какую-то общую для всех характеристику, то она будет чем-то вроде наименьшего общего знаменателя – настолько малого, что он есть у всех людей. Проблема в том, что любая из таких характеристик будет присуща не только людям. Например, все люди, но не только люди, способны чувствовать боль; и хотя только люди умеют решать сложные математические задачи, это умеют делать не все из них. Поэтому оказывается, что в том единственном смысле, в котором люди действительно равны, по меньшей мере, некоторые представители других видов тоже равны – то есть равны некоторым людям.
С другой стороны, если мы сочтем эти характеристики не имеющими отношения к проблеме равноправия (о чем я писал в первой главе) и решим, что равноправие должно быть основано на моральном принципе равного учета интересов, а не на каких-то общих характеристиках, то найти основания для исключения животных из сферы равноправия будет еще сложнее.
Этот вывод не совпадает с убеждениями, которые отстаивали философы-эгалитарианцы того времени. Однако вместо того чтобы принять логически вытекавший из их рассуждений вывод, они пытались обосновать свои взгляды на равноправие людей и неравноправие животных аргументами, которые на поверку оказывались или недальновидными, или неискренними. Например, философскими разговорами о равноправии в то время прославился Ричард Вассерстром, профессор философии и права Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. В своей статье «Права, права человека и расовая дискриминация» Вассерстром определял права человека как такие права, которыми обладают люди и не обладают животные. Далее он утверждал, что люди имеют право на благополучие и свободу. В защиту идеи права человека на благополучие Вассерстром говорил, что отказ в избавлении от острой физической боли не даст человеку вести полноценную или удовлетворяющую его жизнь и что именно наслаждение этими благами отличает людей от других живых существ[420]. Однако если разобраться в том, что означает в данном случае выражение «эти блага», то мы видим единственный пример – избавление от острой физической боли, а это способны оценить не только люди, но и животные. Поэтому, если люди и имеют на это право, его никак нельзя считать специфическим правом человека в определении Вассерстрома. Животным оно тоже должно быть предоставлено.