Следуя традиции, Тассо считал магию священной мудростью, а волшебство – проделкой Дьявола, Князя тьмы Плутона, вредящего крестоносцам, на стороне которых Бог, ангелы и тени героев, павших на войне с неверными. Подобно театральному постановщику, он убедительно применяет в своей поэме фантасмагорию, рассчитывая на некий высший сценический эффект. Повествование настолько логично, элементы конструкции настолько тщательно выверены, что фантастическое кажется порой убедительней самой приземленной механики – присутствующим здесь же детальным описаниям метательных снарядов, осадных башен и устройству клумб в волшебном саду коварной Армиды. Калейдоскоп беспрерывно сменяющихся эпизодов ошеломляет, оправдывая самые смелые ожидания. «Поэма эта, – отмечал Шатобриан, – превосходна по своей композиции. Она учит, как сочетать предметы изображения, не смешивая их между собою: мастерство, с которым Тассо переносит вас с поля битвы к любовной сцене, от любовной сцены на совет, с крестного хода в волшебный замок, из волшебного замка в военный лагерь, от штурма в грот отшельника, из шума осажденного города в тишину пастушеской хижины, – мастерство это достойно восхищения»[26].
То, что «Освобожденный Иерусалим» изначально построен на конфликтах, именуемых литературоведами амбивалентностью, было отмечено давно. Конфликты присутствуют здесь на всех уровнях – военном, идеологическом, нравственном, символическом. Это и столкновение двух миров – христианства и ислама, и борьба цивилизации против варварства, и противопоставление сельской стихии нарождающемуся городу. На этом возвышенном фоне выявляется множество противоречий не столь масштабных, продиктованных чувствами, свойственными человеческой натуре, – завистью, тщеславием, оскорбленной гордостью, жадностью.
Сегодня, спустя почти четыре с половиной столетия после выхода «Освобожденного Иерусалима», Тассо-страдалец вытеснил из сознания широкого читателя Тассо-поэта. Его трагическая биография заслонила поэму. Вокруг стихотворца нет больше романтического ореола, однако интерес к перипетиям его жизни, несомненно превосходит интерес к его творчеству. «Торквато Тассо, – отмечал еще Н. Кукольник, – может быть, в истории человеческого рода составляет единственный пример, до какого бедственного состояния доводит неотлучное присутствие гения!»
У переводчика поэмы это подчинение шедевра жизнеописанию вызывает категорическое неприятие. «Освобожденный Иерусалим» – творение самодостаточное, и хотелось бы, чтобы оно именно так воспринималось всеми, кто верит в особое, «царственное» предназначение поэзии. Талант Тассо громаден. В сравнении с картинами, созданными его безграничным воображением, тускнеют споры о том, насколько устойчивы были религиозные воззрения автора и в какой мере языческие мотивы поэмы противоречат христианскому аскетизму, декларируемому в его письмах и трактатах.
В пасторали «Аминта» Тассо рассказывает, как «певец любви» Тирсид, под именем которого он вывел самого себя, бродит по лесам, охваченный пламенем безумного вдохновения:
Для пастухов и ласковых дриад
Достойны жалости и осмеянья
Его поступки, но смешным и жалким
Не назовешь написанного им.
Легкая, полная лукавства пьеса, обыгрывающая развлечения провинциального двора, была блистательной интермедией в творчестве Тассо, гениальной безделкой, на короткое время отвлекшей его от главной работы. Вслед за своим героем, «избранником Божьим» Готфридом, верным «обету Креста», поэту предстояло исполнить собственный, данный еще в молодости обет: завершить великую драму о торжестве Долга, чтобы, одержав победу, войти в пантеон бессмертных.
Весь мир, – изрек архангел, – жаждет мига,
Когда, бесстрашен и неодолим,
От нечестивого спасешь ты ига
Многотерпимый Иерусалим.
Песнь первая
1.
Хвалу святому воинству пою
И предводителю дружины братской!
Господень гроб он отстоял в бою
С разноплеменной силой азиатской.
Премного претерпел за жизнь свою,
Но, торжествуя над геенной адской,
Под знаменем Креста сумел собрать
Паломников рассеянную рать.
2.
О Муза, на вершине Геликона
Увядшим лавром не венчаешь ты
Своей главы – тебе к лицу корона
Предвечных звезд надмирной высоты!
Прости же, если противозаконно
Я необыкновенные цветы
Вплету в обыденную правду нашу
И вымыслом чело твое украшу.
3.
Парнасским опьяненная питьем,
Певучим строчкам, после битвы краткой,
Сдается правда на пиру твоем.
Так мальчику, больному лихорадкой,
Мы блюдечко с лекарством подаем,
Обмазанное патокою сладкой:
Настойку горькую он пьет до дна —
Обманом жизнь ему возвращена!
4.
О благостный Альфонс, от злого рока
Ты спас мой парус в океане бед!
Прими же труд поэта и пророка —
Тебе вручить его я дал обет.
О как бы я хотел дожить до срока,
Когда сияние твоих побед
Отобразить открыто я сумею —
О чем покамест говорить не смею.
5.
Когда от замков и монастырей,
Объединительному внемля кличу,
Уйдут в поход полки богатырей,
Дабы вернуть фракийскую добычу,
Тебя владыкой суши и морей,
Совместник Готфрида, я возвеличу!
Прочти мою поэму, Государь,
Перчаткой латной в колокол ударь!
6.
Шесть лет прошло с тех пор, как на Востоке
Сраженье грянуло за гроб Христа.
Никеи затянулся штурм жестокий,
Но Бог помог – и цитадель взята!
Персидской крови пролиты потоки,
И древней Антиохии врата
Открылись хитростью. Тортоса пала.
Зима на Киликию наступала.
7.
Но дождь, губительный для ратных дел,
Вслед за зимой ушел с полей окрестных.
Создатель землю сверху оглядел —
От солнца, от созвездий, нам известных,
Блаженный дальше отстоит предел,
Чем самый нижний ад от звезд небесных:
Мгновенно от начала до конца
Вселенную вбирает взор Творца.
8.
В сирийскую пустыню, к пилигримам
Он зрением всеведущим проник
И по сердечным письменам незримым
Читал, как по страницам вещих книг.
Он видел, как в пылу необоримом
Там Готфрид, светлой веры проводник,
Не домогаясь ни казны, ни трона,
Мечтал изгнать неверных из Сиона.
9.
Он видел, что не Божий страх порой,
А жадность верховодит Балдуином,
Что смерть Танкреду кажется игрой,
Что страсть томит его кольцом змеиным,
Что Боэмунд вернул красу и строй
Спасенной Антиохии руинам,
Законы царству новому даря
Во имя истинного алтаря.
10.
Так погружен строитель в планы эти,
Что не мечтает ни о чем другом.
Вот, памятуя о святом обете,
Ринальд спешит расправиться с врагом.
Блистающий в седле, а не в совете,
Кипит душой на поприще благом:
Уроки Гвельфа сызмальства усвоив,
Он древности прекрасной чтит героев.
11.
Затем в иные заглянув сердца,
Узрел Господь усталость от скитаний,
И Гавриила, горнего гонца,
Призвал к себе – второго в райском стане:
Он людям повеления Творца
Несет, и нет посланца неустанней:
К престолу Божьему, на небосклон,
Молитвы смертных доставляет он.
12.
Наставил Гавриила Царь Вселенной:
«Пред Готфридом предстань, спроси его,
Когда освободит он город пленный?
Чего он ждет и медлит отчего?
Пусть войско приведет к присяге ленной
И, правды утверждая торжество,
Баронов с Именем Моим в девизе
Поставит командирами дивизий!»
13.
Спешит архангел выполнить приказ,
Но прежде, в райском схоронясь покое,
Для жителей земли, для смертных глаз
Себе обличье создает мирское.
Незримый дух, одетый в зримый газ,
Приемлет облачение людское:
Подросток или юноша на вид,
Венцом лучей полуденных увит.
14.
Белее снега прикрепляет крылья
К плечам гонец Небесного Царя
И в дольний мир слетает без усилья,
Одолевая сушу и моря.
Долину, тучную от изобилья,
Увидел он и, птицею паря,
Короткий миг помедлил над Ливаном:
Что ждет его в краю обетованном?
15.
Вознесся над скалистою грядой
И вниз, к Тортосе, прянул с перевала.
Наполовину скрытое водой,
Из моря солнце новое вставало,
И Готфрид, день встречая молодой,
На берегу молился, как бывало,
Когда, смиряя блеск иных светил,
Ему огонь о госте возвестил.
16.
«Весь мир, – изрек архангел, – жаждет мига,
Когда, бесстрашен и неодолим,
От нечестивого спасешь ты ига
Многотерпимый Иерусалим.
Войска тебе вручили жезл стратига,
Мы в небесах к тебе благоволим.
Простерта над героем власть Господня! —
Совет военный созови сегодня!
17.
От имени Всевышнего с тобой
Я говорю – доверься горним силам!
С какой надеждой ты вступаешь в бой,
С каким усердьем, рвением и пылом!» —
Умолк посол и в тверди голубой
Виденьем испарился белокрылым.
А Готфрид, как младенец меж пелен,
Блаженствовал, сияньем ослеплен.
18.
Он удивился Божьему посланью