Черкес приходит в ужас и смятенье;
Охваченный унынием зловещим,
Он и дрожит, и стонет, и вздыхает,
И с возгласом неистовым врагу
Удар ошеломляющий готовит.
Но тот настороже и в плечевой
Сустав ему еще наносит рану.
Таков медведь в лесах вершин альпийских,
Когда он, тяжко раненный, свирепо
И смело на охотников идет
И сам свою погибель ускоряет;
Таков же и черкес Аргант, двойной
Позор двойною раною стяжавший:
Весь ярости и мщению отдавшись,
Он о своей охране уж не помнит.
Всю мощь свою в одной руке собрав,
Таким он разражается ударом,
Что из-под ног земля, дрожа, уходит,
И воздух ярко искрится вокруг.
Танкреду нападать уж не под силу:
Едва он в состоянье защищаться;
Ничто его не может оградить
От ярости стремительной Арганта.
В доспехах подобравшийся Танкред
Напрасно ждет, когда утихнет буря:
Все отступает он, и все нещадно
Теснит его спесивый сарацин;
Но больше он противиться не в силах
Могучему влечению и, сам
Переходя внезапно в наступленье,
Наскакивает бурно на Арганта.
Рассудок помрачается в них злобой,
И силы их усугубляет ярость:
Удары все без промаха, земля
Осколками оружия покрыта;
Оружие в крови; кровь льется с потом;
Мечи их, будто молнии, сверкают,
Раскатами небесными гремят
И падают, как стрелы грозовые.
Два стана и в смущенье, и в тревоге
На зрелище, не виданное раньше
И в ужас повергающее, смотрят,
С надеждой делят страх и ждут конца;
С бойцов не сводят глаз ни те, ни эти;
Ни там, ни здесь ни звука, ни движенья:
В безмолвии оцепенели все,
И лишь сердца волнуются незримо.
Дух испустить противники могли бы
От истощенья сил; но все предметы
В тенях ночных уж тонут, и тогда
Являются глашатаи с обеих
Сторон, чтоб прекратить единоборство:
То – честный Аридей, а от неверных —
Пиндор, разумный старец, что привез
В стан христианский вызов от Арганта.
С уверенностью в силе прав народных
И древнего обычая борцов
Они жезлами мира разнимают.
«О воины! – Пиндор им говорит, —
Вы каждый славу равную стяжали
И каждый храбрость равную явили;
Так прекратите ж схватку, окажите
Почет ночному мраку и покою!
Свой путь окончив, солнце прерывает
Ваш труд, и ночь приносит мир природе.
Сердца великодушные деяний
Под кровом тишины и тьмы не терпят».
Аргант на это: «Лишь при свете дня
Сражаться я хотел бы; но отсюда
Я не уйду, пока не даст мне клятвы
Противник мой, что он сюда вернется». —
«А ты, – Танкред ему, – поклясться должен
Что с пленником вернешься, не иначе;
Лишь под таким условием согласен
Я поединок отложить». Клянутся
Тот и другой; а чтобы дать им время
И отдохнуть, и раны залечить,
Глашатаи решают, что шестая
Заря для новой встречи будет сроком.
Ужасное единоборство это
В сердцах как христиан, так и неверных
Глубоко и надолго поселяет
И чувство изумления, и трепет:
Повсюду лишь одни ведутся речи
О храбрости и доблести обоих;
И сравнивая их по превосходству,
Во мнениях расходится толпа.
И ждут в недоумении, кому
Исход борьбы вручит победы пальму:
Над храбростью ль восторжествует ярость,
Иль доблесть покорится самохвальству.
Но в этой неизвестности являет
Нежнейшую заботу и тревогу
Прекрасная Эрминия: полжизни
Ее в руках таинственной судьбы.
Хассана дочь, царя Антиохии,
Эрминия в числе другой добычи
Досталась христианам, сокрушившим
Наследственный престол ее отца.
Но доблестный Танкред к ее несчастьям
С почтением и жалостью отнесся,
И на останках родины своей
Она еще царицею считалась.
Герой утешил пленницу свою,
Свободу ей вернул и все богатства;
Но узами крепчайшими ей сердце
Уже сковал всесильный бог любви.
Тоска ее, свободную, съедает
По милом, по тюрьме и по оковам;
Но честь велит, и с матерью она
Приют в стране приязненной находит.
Является она в Иерусалим,
Где принята тираном Палестины,
И вскоре же под скорбным покрывалом
В могилу мать с рыданьем провожает;
Но ни потеря эта, ни изгнанье
Из сердца у нее не могут вырвать
Ни той стрелы, что ранила его,
Ни пламени его объявшей страсти.
Несчастная, увы! безумно любит;
Но от нее возлюбленный далеко.
И страстный пыл поддерживают в ней
Воспоминанья лишь, а не надежды:
Чем глубже тайна в сердце залегает,
Тем ярче разгорается огонь.
Но, наконец, Иерусалим в осаде,
И счастье ей сулит надежда снова.
При виде рати гордой и отважной
Унынию весь город предается;
Одна со светлым, радостным лицом
Эрминия глядит на иноверцев.
Меж христианских воинов ревниво
Выслеживает милого она;
То нет его, то вдруг его разыщет
И говорит с восторгом: «Вот он, вот!»
Высокая есть башня во дворце
Почти у самых стен; с ее верхушки
Весь христианский стан как на ладони:
Открыты взгляду горы и долины.
Оттуда, чуть осветит солнце мир,
До той поры, как лягут тени ночи,
Эрминия за станом наблюдает,
Вздыхая и любовь свою лелея.
Отсюда и на бой она смотрела,
И сердце трепетавшее как будто
Твердило ей: «Вот тот, кого ты любишь;
Вот тот, над кем теперь витает смерть».
И взгляды беспокойные за каждым
Движением следили; меч Арганта,
Танкреда ударяя, каждый раз
Такую ж наносил ей рану в сердце.
Когда же до нее доходит весть
О том, чем день минувший завершился
И что еще Танкреду угрожает,
В ней новая рождается боязнь:
Она, от всех скрываясь, втихомолку
Со вздохами перемежает слезы;
Бескровного, поблекшего лица
Черты полны и горести и страха.
Одна другой ужаснее картины
К себе ее приковывают мысли:
Страшнее смерти сон ее во тьме
Зловещими виденьями пугает.
Ей чудится возлюбленный в крови,
Истерзанный, о помощи молящий;
В смятении проснется: и в глазах,
И на груди – невысохшие слезы.
И не одна опасностей грядущих
Боязнь ее волнует и тревожит;
Страшат ее и раны, что герою
Нанес Аргант в неистовстве своем.
Растут кругом обманчивые слухи,
Растут и муки в сердце у нее:
Танкред лежит, ей мнится, без движенья,
Готовый уж глаза закрыть навеки.
От матери своей она узнала
Про свойства чудодейственные трав;
Узнала, по обычаю Востока,
Как боли заговаривать и как
Залечивать на теле пораненья.
О, отчего она своей рукой
Не может приложить лекарство к ранам
Того, кто ей на свете всех дороже!
Как милого лечить она хотела б!
Меж тем его врага должна лечить.
Нередко мысль приходит ей Арганту
Намазать раны соком ядовитым;
Но руки непорочные ее
Противятся такому злодеянью:
Тогда она желает, чтобы силу
И чары и лекарства потеряли.
Она не побоялась бы пойти
Во вражий стан: давно уж пригляделись
Ее глаза к событиям военным.
Душа ее закалена привычкой
К опасностям, невзгодам и трудам,
И не из тех она трусливых женщин,
Что тени даже собственной боятся
И, чуть о страшном слышат, уж дрожат.
Особенно в ней гасит страх любовь.
Чтоб своему последовать влеченью,
Она спокойно в Африку пошла бы,
К чудовищам и гадам ядовитым;
Но если ей за жизнь свою не страшно,
Должно быть страшно ей за честь свою:
Любовь и Честь, на сердце посягая,
Его в соревнованье и терзают.
Ей Честь кричит: «Ты, юная царевна,