Из проёма выглянул поджарый Алекс, улыбнулся приветливо и приглашающе махнул рукой.
Вот так! Придёшь как будто в неведомые края, а там, оказывается, знакомых полно. И начинаешь чувствовать себя как дома.
Я человек компанейский, во всяком случае, таковым себя считаю, и стал, пожалуй, держаться раскованнее по отношению к ним, чем они ко мне. Тем более что они тут народ умный и обижать меня, как брата меньшого, поостерегутся. Мало ли что, думалось мне об их осторожности, может выкинуть обиженный непониманием или выражением превосходства потомков перед предком, то бишь передо мной.
Вот я и начал…
— О! Алекс! — наигранно весело воскликнул я, как мне показалось, правильно выбирая линию поведения. Быстро прошёл к нему в комнату. — Рад с тобой поговорить не по переписке, как нам пришлось это проделывать в первый раз. А?
Я хохотнул, ожидая от него подобного же ответа.
— Я тоже рад… Ваня, — отрезвляюще холодно отреагировал он на моё игривое приветствие и безразличным жестом, будто надоевшему посетителю, пригласил меня сесть за низкий стол.
Алекс неторопливо, сохраняя серьёзное лицо, присел напротив меня и пододвинул к себе небольшую плоскую коробочку. Наверное, это был пульт какой-то, потому что в продолжение нашего разговора он время от времени притрагивался к его поверхности кончиками длинных пальцев,
— Показывай, что принёс! — сказал приказным тоном.
Я стерпел, но…
Моей недовольной гримасы он не заметил.
Из расшнурованного рюкзака я вынул первый попавшийся образец — пучок травы — и молча подал его Алексу. Он и это моё нарочитое молчание пропустил мимо.
Всё, что я ему потом доставал и показывал, он, после придирчивого осмотра и кратковременной работы с пультом, откладывал в сторону, постепенно загромождая стол камнями, пакетами с водой, почвой, полиэтиленовым пузырём с воздухом, кусками деревьев из котловины и её окрестностей. О каждой вещи, увлекаясь, я давал свой собственный комментарий — где взята проба или добыт данный образец. При моих объяснениях Алекс внимательно смотрел мне в лицо.
— Теперь, — сказал он ровным, спокойным голосом, когда я свернул опустевший рюкзак в небольшой веретёнообразный жгут, — мы сможем сделать кое-какие выводы о… Симон говорит, ты назвал это отстойником?
— Не очень удачно, — скромно повторил я слова Симона, — но другого слова не нашёл. Можно, правда, назвать и ловушкой, и тупиком, и пределом.
— Неважно как назвать. Отстойник, так отстойник. Главное, что мы считаем так же. Неспроста и ты, и наши сотрудники встретились именно там, в кратере от метеорита. Мы нашли этот кратер и обследовали его. Метеорит упал около двух миллионов лет назад. В тех местах сейчас идёт активное горообразование. Так что за последние восемьсот тысяч лет там произошли такие изменения, что твои описания кратера совершенно не совпадают с современным его обликом. Но озеро и поныне там.
— Да, я читал как-то. Горы могут расти быстро. Анды вот, якобы, выросли на памяти человечества в несколько раз.
— Вот именно. Есть предположение о возникновении отстойника благодаря метеориту. И эффект движения ходоков, а теперь, похоже, и аппаратчиков, во времени — от него же. От метеорита
— Почему же тогда не все могут проникать так далеко, как я? — Алекс вскинул на меня зеленоватые глаза и не ответил, ожидая моих новых вопросов. Они у меня были. — Почему к моему, и тем более к вашему, времени ходоков становится меньше? И почему я тогда не могу уйти в прошлое на два миллиона лет, а только лишь на половину возможного?..
Алекс кивнул головой, останавливая меня.
— Первые два… Скажем так, недоумения… Мы уже задались выяснением, и как будто можем ответить на них. Но почему твой предел ограничен не днём падения метеорита, то, признаюсь, у нас такой задачи даже в мыслях не было поставить. Ин-те-рес-но!
За время разговора я заметил: Алекс говорит и одновременно скучает, оттого и предложения строит как-то необычно. А в его сказанном с расстановкой «интересно» не слышалось никакой заинтересованности. Я же так считаю: если интересно, то и голос это должен подтверждать, и взгляд, и жест.
Вскоре он и вообще повёл себя странно.
Он сидел со скучным видом уже всё увидевшего и услышавшего в жизни, склонив голову к плечу, как бы прислушивался к чему-то в себе, и на меня смотрел невидящим взглядом. Правая рука его шевелила пальцами над пультом.
Я встал, постоял — не скажет ли он мне что-нибудь. Не сказал. Пришлось вернуться к Симону и Маркосу. Они голова к голове склонились над столом, где на просторной столешнице возникали какие-то картинки, по которым гулял палец Маркоса.
Он первым заметил меня.
— Всё? Закончили?
Я пожал плечами, почти пожаловался:
— Он там в каком-то столбняке. Сидит, ничего не видит, как будто.
— С ним бывает такое, когда он о чём-нибудь размышляет. Побудь с нами.
— Хватит с него, — сказал Симон, внимательно посмотрев на меня. — Иди, Ваня, прогуляйся на свежем воздухе.
То побегай во времени, то теперь — прогуляйся на свежем воздухе…
— Пожалуй, — согласился Маркос. — Сюда, Ваня.
Он показал на дверь, от которой я находился в двух шагах. До того я её воспринимал створкой встроенного шкафа.
И этим, оказывается, я помешал!
Думал, выйду и грохну дверью. Покажу, как мне у них не нравится.
Открыл её и — замер поражённый…
Там, за дверью, могла быть ещё одна комната, зал имитационной, коридор, улица, да мало ли что за ней могло быть!
Но в лицо мне пахнуло осенью и чистым воздухом неухоженного парка. Я стоял на невысоком, в три ступени, крыльце, а передо мной — во всей красе золотая осень.
Люблю осень. И умру когда-нибудь осенью, наверное. До того она настраивает меня на минорный лад, и легко мне, шурша ещё не совсем усохшими листьями, идти в полном изумлении. Люблю песню, петую когда-то в студенческие годы, написанную моим другом:
К нам осень, к нам осень
Пришла в кружевах волшебства.
Вновь осень, вновь осень,
Шуршит золотая листва…
Вернулся к Маркосу умиротворённым и покладистым. Не хотелось раздражаться и выискивать какие-то крючки, которые могли поцарапать моё самолюбие — хотели этого они, люди будущего, или нет. Вернее всего, не хотели, а мне в каждом их слове чувствовался подвох.
Алекс ли меня так расстроил?
Ну что я к нему прицепился, если даже его местные (по времени) считают, что с ним такое бывает часто?
На предложение посмотреть что-либо меня интересующее, я, не задумываясь, отказался.
И думаю, был прав.
На Луну или Марс — летают же они уже, наверное, туда запросто — попросить доставить меня постеснялся. В конце концов, я трезво осознавал, кто я такой, да и кто может это просто так устроить? А посмотреть, чего достигла их техника, так это же надо заглядывать куда-то на завод, а там, уверен, автоматика сплошная, роботы, словом, работающая сверх техника и супертехника. А располагается она, естественно, в спецпомещениях, в которые, естественно, вход-то запрещён. Не только мне, а вообще людям.
Конечно, посмотреть бы, чем и как обычные люди живут: быт, повседневный отдых. Но это — в гости напрашиваться, значит… А по гостям я ох, как не люблю ходить. Придёшь, сидишь болваном, хозяев развлекаешь, а твой приход для них — лишние заботы…
Уж лучше, пришло ко мне решение, я здесь сам как-нибудь побываю. Без опекунов. Тогда всё и посмотрю. А то — по улицам слона водили, как видно на показ… Ещё чего! Не столько я буду смотреть, сколько на меня, как на реликт прошлого.
И Симон, и Маркос, по-видимому, иного от меня и не ожидали и больше никаких предложений не делали. Перешли сразу к вопросу об аппаратчиках.
— Твоё соображение, Ваня, — сказал Леви, — до сих пор уточняется. Возможно, метеорит запустил нечто, влияющее на субстанцию времени, и теперь мы можем до определённого предела уходить в прошлое. Но вот что это такое? Что могло протянуть нам руку из прошлого и связать в единое целое такой громадный промежуток времени? И насколько уникально подобное событие в истории Земли? Может быть, в эпоху до этого метеорита каналы во времени уже существовали? Да и единственное ли это каналообразующее место на Земле? К тому же, метеорит — этот только гипотеза. Возможно, он никакого отношения ко всему случившемуся с вами не имеет отношения, а просто так совпало….Видишь, сколько сразу проблем, требующих разрешения, принёс ты нам. И это только те, что лежат на поверхности и сразу приходят на ум. А сколько ещё иных, уже просматриваемых, и тех, что ещё возникнут. — Он энергично потёр руки. Радостно улыбнулся. — Работы хватит всем.
— Чем могу вам ещё помочь? — спросил я ради вежливости.
— Пока ничем. Мы будем разбираться. Подумаем. Уж потом обратимся к тебе. И тебе придётся опять сходить к нашим сотрудникам и передать наше решение. Кстати, у тебя не было с ними языковым трудностей?
— Нет. У них же эти… Симон говорил. Лингвистические устройства есть.
— Лингвамы?
— Да, — я оглянулся на Симона, ища подтверждения.
Он кивнул. И тут у меня мелькнуло! Вот что надо заиметь. Это вещь стоящая. С кем хочу, с тем и поговорю без переводчиков. А то ходоки общаются между собой не столько словами, сколько жестами.
— А мне можно дать такой лингвам?
Они переглянулись.
— В принципе, да, — сказал Маркос. — Но вам тогда придётся задержаться. Лингвам трансплантируется.
— Если ненадолго… — поторопился сказать я, прежде чем до меня дошло, что означает это — «трансплантируется». — Он что, вшивается?
— Вводится.
— Куда?
— Да хоть куда. Мне вот ввели его в ухо, — Маркос коснулся правой рукой мочки. — А тебе, Симон?
Я рассмотрел его ухо. Никаких следов: ни подкожных бугров, ни швов каких-либо.
— Мне встроили в вечный зуб, — повёл челюстью Симон.
Леви качнул головой.
— А я отказался, когда мне его предложили поставить. Да, Ваня? Что ты хочешь сказать?