скрытые убийства — 4
лжесвидетельство — 2
лжедонос — 2
мужеложество — 1
беспорядки во время холеры — 7
распространение вредных слухов — 1
распространение ереси — 1
работорговлю — 1
бродяжничество — 99
Администрацией тюрем в течение уже нескольких лет принимались самые энергичные меры к возможному расширению арестантских работ. Заключенные Александровской центральной каторжной тюрьмы шили арестантскую одежду и обувь для всех мест заключения Иркутской губернии и Якутии. В мастерских Иркутского тюремного замка арестанты занимались портняжными, картонажными, столярными, кузнечными, переплетными и сапожными работами. Обитателей Балаганского и Нижнеудинского тюремных замков привлекали «возделывать огороды, и получаемые с них продукты вполне удовлетворяют собственные потребности поименованных замков».
Кроме того, арестантов использовали как наемную рабочую силу.
«В заводы: Иркутский и Устькутский солеваренные, находящиеся в ведении казны, и Николаевский железоделательный, перешедший во владение сперва потомственного почетного гражданина С. Мамонтова, а затем акционерной Ко, для воспособления вольнорабочему труду, отпускаются арестанты разных категорий из Александровской центральной каторжной тюрьмы.
Управление и снабжение арестантов, находящихся на означенных работах, установленными видами довольствия производится: в солеваренных заводах — согласно тюремному положению, а в Николаевском — на основании особой инструкции, утвержденной г. Иркутским Генерал-Губернатором, применительно правилам, указанным Его Высокопревосходительством, для работавших на постройке железной дороги арестантов.
Заработную плату на Николаевском заводе арестанты получают наравне с вольнонаемными рабочими, а на солеваренных — по усмотрению горного ведомства, при чем каких-либо отчислений из этой платы ни в пользу казны, ни в пользу тюрьмы нигде не делается, с целью повысить получаемую рабочими плату и увеличить таким путем с их стороны стремление к труду и посильному исправлению.
Все это вместе взятое, в отношении к Николаевскому заводу, дает надежду, что отправленные туда ссыльно-каторжные, по всем вероятиям, принесут заводу требуемую пользу; в то же время они, получив для себя верный и постоянный заработок в лучших условиях быта и жизни на заводе, а также в уповании на смягчение своей участи, будут иметь полную возможность и стремление исправиться и в будущем времени примкнут к числу мирных и трудящихся людей».
Глава пятая
Немецкий шпион для немецкого журналиста. — Кем был Сухомлинский? — Советы Карнеги для русских зэков. — Полковник, выстреливший в потолок. — Козел в кабинете майора. — Убийца, научившийся рисовать. — А в КГБ читают «Шпигель»?
Среди осужденных Иркутской области проводится конкурс «Искусство за колючей проволокой имеет право на жизнь». Инициатор мероприятия — главк, спустивший на места бумагу — положение о конкурсе.
В мой кабинет заглядывает заместитель начальника отдела по воспитательной работе среди осужденных Юрий Михно.
— Александр Викторович, если есть желание посмотреть на работы, которые мы представим на выставку, то милости просим в наш кабинет — из колоний прислали первые картины и поделки. Очень интересные работы. Советую посмотреть, — и сделав паузу, добавил. — Кстати, как насчет журналистов?
— Каких журналистов?
— Ну… мы будем приглашать прессу? Освещать мероприятие…
Поднимаюсь на этаж выше, в отдел воспитательной работы. Начальник отдела Александр Плахотин задумчиво разглядывает окно, открывающее вид на крышу конференц-зала ГУИН. Вокруг, на столах, стульях и даже на полу громоздятся картины в массивных рамках. Увидев меня, хозяин кабинета оживляется.
— Вот смотри, Александр Викторович, какая большая работа предстоит жюри: из всех этих картин нужно выбрать три лучшие, которые отправятся на всероссийский конкурс в Рязань. Лично мне нравится вот этот пейзаж. Зимний лес, сугробы, поляна, на которой стоит одинокое дерево. И вдалеке — сам лес. Посмотри, какую тень отбрасывает это одинокое дерево — слишком большую, широкую тень, какой в природе не бывает. А ведь это, я думаю, аллегория: в этой картине осужденный показал свою собственную жизнь, свою судьбу, и то, что ожидает его впереди. Это дерево — он сам. Стоит-растет один на поляне — попал в колонию, где каждый сам за себя. Жирная тень — черная полоса его жизни. А что его ждет? Синее небо — смотри, сколько места оно занимает в картине: почти половину полотна.
— Синее небо? В каком смысле.
— В самом прямом. Ну ладно, не буду интриговать. Все гораздо проще, — еще раз глянув на картину, он обронил, — проще и сложнее одновременно. Я знаю, что дни человека, который написал эту картину, сочтены. Это осужденный из колонии-больницы для туберкулезников. Как мне позвонили и сказали, у него уже разлагаются легкие… он в палате смертников. Ему осталось жить всего несколько дней. Может быть, мы вот стоим, рассматриваем его картину, а он уже…
Я внимательно посмотрел на Плахотина, который никогда не отличался сентиментальностью.
— Смотри, сколько здесь картин, — продолжил он, — и по каждой из них можно узнать, за что сидит ее автор. Даже сколько осталось ему отсидеть — тоже можно узнать. Ну вот, например, болото с редким лесом, вдали — горы. Горы — это большой срок. Небо в тучах — значит, ничего хорошего этот осужденный от жизни уже не ждет. По крайней мере, в ближайшие годы.
— А что ты скажешь про эту картину?
— Про натюрморт? Виноград, бананы на фоне вазы. И длинные шторы, скрывающие окно. Гм… занятно. Занятно то, что эту картинку прислали из тулунской тюрьмы. А я на сто процентов уверен, что человек, отбывающий срок в тюрьме, будет думать о чем угодно, но только не о винограде. Возможно, он думает о еде. Хорошо, согласен. Но виноград — а здесь нарисована крупная, на полкартины гроздь — виноград-то — это не еда. Виноградом не наешься. Наешься другой, более приземленной пищей. Так что я полагаю, автор картины скорее срисовал ее откуда-то. А думает он на самом деле о чем-то другом.
Дверь, скрипнув в петлях, впустила в недра кабинета воспитательной работы очередного посетителя.
— Проходи, Генрих Иванович. Что у тебя там? Картина? Ты не первый сегодня, вон смотри, сколько нам за день принесли уже.
Посмотрев в мою сторону, Плахотин пояснил:
— Вот с третьей колонии человек приехал — тоже представляют на конкурс полотно, — и уже обращаясь к представителю колонии, он спросил. — Кто у вас там рисовал?
— У нас в колонии один художник…
— Этот, что ли… ну, я понял. Так он как у вас рисует — срисовывает откуда?
— У него слайды есть. С пейзажами.
— Понятно. Слушай, Генрих Иванович, очень хорошо, что ты к нам зашел. А я хотел тебя увидеть вот по какому поводу. Ты случайно не подскажешь: ваша колония недавно не посылала некоего осужденного Барабанова заготавливать в Красноярский край сельхозпродукты для колонии?
— Осужденного? На заготовку? Да нет, никого мы никуда не посылали.
— Я так и думал. Значит, не посылали?
— Конечно, нет. Мы еще не рехнулись, чтобы зэков на заготовки отправлять.
— А этот Барабанов… он, случайно, не бывший мэр. Какого-то города в Красноярском крае?
— Есть такой. Был мэром. Сидит за заказное убийство. А в чем вопрос-то?
— В том и вопрос, что вот передо мной на столе письмо из Красноярского края. Написал его… впрочем, послушай, вот что он пишет: «В ГУИН по Иркутской области. Хочу довести до вашего сведения, что на днях в наш город приезжал бывший мэр Барабанов, который отбывает наказание в одной из колоний Иркутской области. Встретив его на улице, я удивился и поинтересовался, как он здесь оказался и что делает в городе. На что Барабанов ответил, что он был делегирован сюда колонией и приехал решать вопросы обеспечения исправительного учреждения сельхозпродукцией, выращиваемой в нашем районе. Поэтому хочу спросить: как могло такое случиться, что заготовкой сельхозпродукции занимаются осужденные, такие как Барабанов. С каких это пор их так свободно выпускают за колючую проволоку, где они должны отбывать наказание до окончания срока? И еще хочу сообщить о том, что на самом деле Барабанов никакую заготовку сельхозпродуктов в нашем городе не проводил. А вместо этого он собрал здесь свою братву и стал решать вопрос: как быстрее ему выйти из колонии. Для этого они решили фальсифицировать справку о якобы тяжелом заболевании Барабанова, которую он увез в колонию. Прошу проверить все сообщенные мною факты. Полковник КГБ на пенсии Фоменко».
Закончив цитировать, майор Плахотин с улыбкой посмотрел на собеседника. В ответ последний развел руками.
— В свой город Барабанов ездил на законных основаниях. За примерное поведение заслужил отпуск. Но никак не на заготовку сельхозпродуктов он ездил.
— Ну, понятно… Приехал на родину, встретил на улице отставного полковника КГБ. Тот, видимо, еще старой закалки: почему да отчего, и дескать — тебе сидеть еще и сидеть. Сразу за ручку и бумагу, которые у него, наверное, всегда при себе. А тот возьми и ляпни: приехал, мол, на заготовки. Кхе-кхе… А вот другой вопрос, действительно, серьезный: какую такую справку он привез с собой?
— Ни о какой справке не слышал.
— Надо узнать, Генрих Иванович.
— Узнаю.
Еще раз окинув взглядом картины, я вышел из кабинета. Спускаясь на свой этаж, я вдруг вспомнил, где еще раньше слышал про этого Барабанова. С бывшим мэром встречался московский корреспондент журнала «Шпигель» Уве Клуссманн. Немецкий журналист прибыл в Иркутск на два дня — специально для посещения колонии № 3. В ней отбывают наказание только бывшие сотрудники госаппарата и силовых структур. До недавнего времени иркутская колония № 3 являлась в стране единственным исправительным учреждением, где отбывали свои сроки такие осужденные. В конце 1990‑х годов где-то на западе России создали еще три колонии для госслужащих, но все три — общего режима, куда отправляют за менее тяжкие преступления. Колония в Иркутске — строго режима. Сюда попадают на длительные срока.