Возникла пауза — с моей, конечно, стороны. Сразу двое иностранных журналистов, свалившихся как снег на голову, желающих побывать в колонии строгого режима для бывших госслужащих, отбывающих наказание за крупные взятки, шпионаж, заказные убийства — это для Главного управления исполнения наказаний в далеком Иркутске является чрезвычайным происшествием. Надо было что-то предпринимать, и я взял инициативу в свои руки.
— Хорошо, приезжайте к нам, в Управление, — назвав адрес, я поинтересовался. — А почему у вас интерес именно к третьей колонии?
— Я сейчас объясню. Недавно в Москве я разговаривал с коллегой-журналистом из журнала «Шпигель» Уве Клуссманном — вы его тоже знаете — так он очень интересно рассказывал про вашу колонию. На Западе таких колоний — для бывших госслужащих — нет. Поэтому я хочу написать об этом для своей газеты.
— Хорошо, приезжайте.
Тем временем начинаю выяснять судьбу пропавшей бумаги. Звоню в Москву, в центр общественных связей ГУИН. Выясняется, что действительно, еще в прошлый четверг они направили в Иркутск факсом бумагу-разрешение.
— А на чье имя? — интересуюсь.
— На имя начальника вашего Управления, генерала Гроника.
Немного поразмыслив, предлагаю:
— А вы могли бы ее продублировать? На мое имя.
Через десять минут с узла связи мне приносят листок бумаги с коротким текстом: «Начальнику пресс-службы Наумову Александру Викторовичу. Руководство главка не возражает против оказания содействия в установленном законом порядке корреспонденту швейцарской газеты… Москва. Б. Бронная, 23. Заместитель начальника ГУИН Минюста России…»
…По колонии нас сопровождает Александр Иванович Ильин. Маршрут прежний: молельная комната, помещение отряда, школа, клуб. После «экскурсии» — интервью с осужденными.
Крепкого телосложения интервьюируемый отвечает на вопросы односложными фразами.
— Я работал прокурором, отдал надзорной службе двадцать три года своей жизни.
— А за что попали в зону?
— За взятку.
— Сколько взяли?
— Взял десять лет строгого режима.
Перестав делать записи в своем блокноте, Штефан растерянно смотрит на собеседника:
— Я не понял, э-э… простите, сколько вы взяли?
— Деньги мне подсунули — сделали так, будто я хотел их взять. Потом пригласили «свидетелей», которые указали на меня, дескать, я взял. А потом меня осудили по нашим несовершенным законам. Поверили свидетельским показаниям, хотя сама система доказательств не выдерживала никакой критики. Ну представьте себе, что не было ни видео, ни фотоматериалов.
— А кто вам подсунул деньги?
— Как — кто? ФСБ! Я стал жертвой их интриг.
— Зачем они это сделали?
— Рассказывать подробности долго. Скажу только, что до своей провокации они пытались оказывать на меня давление.
— Это правда?
— Конечно, правда. И за полгода до предъявления мне обвинения я уже знал, на сколько лет меня посадят. Так меня запугивали.
— Понятно, — обронил интервьюирующий. — Спасибо за ответы.
— Можно идти?
Штефан посмотрел на Ильина.
— Можно, можно, — махнул рукой Александр Иванович. — И скажи там, чтобы следующий сюда заходил.
Следующим оказался бывший заместитель прокурора войсковой части.
— Приговорили меня к восьми годам лишения свободы. Но вину за собой не чувствую, потому что мою вину доказали с точки зрения формальной, но не истинной. Суть моего действа, повлекшего такое наказание, следующая. У меня был друг… друг детства, он — директор строительной фирмы. Попросил меня оказать посредничество в поиске подрядчиков на строительство. Я нашел заказчиков, за что мне, как посреднику, полагалось десять процентов от суммы, на которую составлялся договор. Но меня вдруг обвинили в вымогательстве.
— А вы куда-нибудь жаловались? В высшие судебные инстанции.
— Нет, не жаловался никуда, и не собираюсь жаловаться. Просто я знаю, что это бесполезно. Я очень хорошо знаю, как работает эта система. Сам работал в ней. И если тот или иной человек уже попал под… наверное, правильнее будет сказать — под жернова правосудия, то у него нет никаких шансов реабилитироваться. Представляете, в какой ситуации я сейчас оказался? Двадцать лет я сам садил людей. А теперь оказался в шкуре тех, кого своей рукой отправлял за решетку. И вот что хочу сказать по этому поводу… У нас, в нашей стране, не отработан судебный механизм. Ведь что такое лишение свободы? Это лишение свободы тех, кто опасен для общества, кто закоренелый преступник. А если человек уже прочувствовал свою вину? Если он раскаялся еще тогда, когда велось следствие, и он находился в СИЗО. Вот по моему делу следствие шло четыре года. Это не месяц, не два, а целых четыре года! А вы знаете, что происходит в российских СИЗО!? Какая там обстановка, атмосфера, какие там, гм… ну, что ли, неуставные отношения между задержанными. Это самый настоящий адов круг — русские СИЗО! И многие из тех, кто проходит этот круг, уже впоследствии не встанут на путь преступления, зарекаются спорить с законом. А их — в зону! Зачем, почему? Они уже не представляют такой угрозы для общества… Или взять такой пример: как проходят у нас суды. Меня сначала оправдали — на первом суде, где мой друг подтвердил, что я — посредник. Его слова были записаны на видеопленку. А потом он вдруг резко изменил показания. Началось новое расследование, состоялся новый суд. Меня обвинили в вымогательстве. Я говорю судье: дескать, есть видеопленка, покажите ее. А судья отвечает: «Не хочу». Как? Почему? Потому! Не хочет, и все тут. Куда тут жаловаться? Я вам так скажу: вся практика работы правоохранительных органов в нашей стране требует критической оценки. Скажем, деятельность следователя оценивают по тому, чем больше уголовных дел он отправит в суд. Если меньше — значит, он не получит премию. А уж если по его делу будет вынесен оправдательный приговор — это уже настоящее ЧП. Представьте такого судью… он уже должен писать объяснительную, почему выпустил на свободу человека. Его имя склоняют в инстанциях, указывают и показывают, что он должен делать и чего нельзя допускать, словом, воспитывают его на свой лад… Обо всем этом я знаю по собственной практике работы в системе правоохранительных органов. После подобной массированной атаки на следователя, вынесшего оправдательный приговор, он в следующий раз сделает все, чтобы очередного обвиняемого обязательно осудить. Поставим вопрос шире: для чего, вы думаете, повсеместно создаются следственные отделы — при самых разных структурах: ФСБ, УВД, таможенном управлении, налоговой полиции… Да чтобы оказывать давление на людей! Захотели — открыли уголовное дело, вскрыли какое-то нарушение, а захотели — наоборот, закрыли дело, а вместе с ним и глаза на вскрытое нарушение. А делается это так: дают указание следователю — что скажут, то и сделает. Так же происходит в прокуратуре. Никакой независимости прокуроров нет. Это я вам точно говорю… Заводят уголовные дела, чтобы заставить обвиняемого откупиться.
Фотограф Александра Штарк со скучающим видом разглядывает осужденного. По-русски она понимает хуже, чем ее спутник Штефан. Посмотрев на Ильина, она произносит фразу, растягивая ее на отдельные слова:
— Может быть… я… пройтись… по территория… эта колония… А? Мне надо… фотографировать… эта колония.
Александр Иванович охотно поднимается с места, собираясь сопровождать иностранку. Мы со Штефаном остаемся. Выходя из кабинета, Ильин напутствует бывшего прокурорского работника:
— Закончишь рассказывать — зови других осужденных: они в коридоре.
Журналист едва успевает делать пометки в блокноте.
— Это любопытно, — говорит он, когда второй осужденный вышел.
В помещение заходит рослый мужчина в робе. Присев на стул, охотно дает интервью. Осужден на четыре года за взятку и вымогательство. Занимал должность начальника кафедры филиала института МВД в одном из областных центров.
— Справедливости у нас ноль целых и три десятых процента, — возмущается он. — Я помог поступить абитуриенту. И хотя они поступают к нам, но учатся потом в Москве. Конкурс на учебу — бешеный. Ну и вот, обращается ко мне одна мамаша, дескать, помогите поступить сыну. Я звоню в Москву, кому надо объясняю ситуацию, он говорит: такса такая-то. Я потом называю сумму мамаше, беру деньги, часть оставляю себе, а все остальное пересылаю в Москву. Сына ее принимают, а меня вдруг обвиняют в вымогательстве. Но послушайте, зачем мне было вымогать? У меня каждый год — очередь желающих поступить. Они сами предлагают деньги. Словом, я признал только факт получения взятки в размере одной тысячи семисот долларов США. Но я же не вымогал. Я так и сказал: у меня в очереди стоят, чтобы дать взятку! А с той женщиной у нас был уговор на две тысячи долларов. Она еще должна была донести мне триста долларов. Но вместо этого написала заявление в ФСБ. Кстати, тоже вопрос: почему именно в ФСБ, а не в милицию. Наверное, у нее там, в ФСБ, были знакомые. Надоумили, посоветовали. И главное, что ее сын теперь учится — с моей помощью, а сам я теперь — в тюрьме. Где справедливость? Пожалела она, что ли, еще триста долларов.
— Спасибо, — говорит Штефан, намекая на то, что больше спрашивать не о чем.
Бывший педагог, шурша робой, выходит в коридор.
— Я думаю, хватит с ними беседовать, — резюмирует представитель газеты «Вельтвохе». — Слишком много информации. Для статьи достаточно.
— Ну достаточно так достаточно, — соглашаюсь я. — Сейчас пойдем.
В тот же момент в дверь кто-то стучит, потом в проеме показывается пожилой человек в спортивном костюме. Очередной осужденный похож на отдыхающего из пансионата для престарелых. Беспричинно улыбаясь, старик спрашивает, здесь ли находится корреспондент. Штефан растерянно кивает головой.
— А мне сказали, что я должен к вам зайти, — поясняет старик. — Что вы хотели бы от меня услышать?
Журналист тяжело вздыхает. Слушать истории, похожие одна на другую, — тяжелое занятие.
— Вы за что попали в колонию?
— За убийство.