В лагере находилось около 40 тысяч осужденных. Тут был не только особый контингент, то есть осужденные по 58 статье, но и осужденные за разные бытовые преступления. До 1950 года их держали вместе — особый и не особый контингент, а с 1950 года стали держать раздельно. Особый контингент состоял в основном из тех людей, которые в период войны служили фашистам.
Работали осужденные по десять часов. Вечером — отбой, бараки закрывались на замки, чего не было на бытовых лагпунктах.
Конечно, сейчас спрашивают: а виноваты ли были те люди, которые были осуждены до… Ну, когда начались эти сталинские репрессии, еще до войны. Конечно, многие были не виноваты. Большинство. В особенности люди, которых ссылали как кулаков, или ведущих вроде агитацию против Советской власти, хотя у такого «агитатора» могло быть образование всего один-два класса, он даже расписываться не мог. Ну как такой человек, судя по приговору, мог вести какую-то агитацию? Когда я работал в архиве, где хранятся все дела, сюда писали родственники осужденных. Скажем, сын или дочка запрашивают, вот, мой папа сидел и последнее письмо получили из Тайшета в таком-то году, просим сообщить, что с ним стало. Поднимаешь его дело. И дело-то такое: две-три бумажки в нем, и больше ничего. Малограмотный. Осужден. Статья АСА. Антисоветская агитация. Десять лет. И таких дел очень много. Помню, уже незадолго перед передачей архива, его же перевезли из Тайшета, запрашивал сын одного осужденного, писал: его отец умер в лагере в 1941 году. Семья получила документ о том, что он реабилитирован. А семьи реабилитированных могли обеспечиваться квартирами. И вот просит выслать справку, что его отец действительно умер в местах лишения свободы. Я поднял дело, посмотрел: да, жил такой, умер, похоронен в Гоголевке. Малограмотный. Колхозник. Осудили его на десять лет за агитацию против Советской власти. Писалась уже выработанная формулировка, таких дел было очень много, по шаблону. И так думаешь: за что людей судили? Может быть, он только где-то, что-то сказал, а его за слово уже сажали. Ведь говорят, что брались в те годы вплоть до обязательств, сколько человек посадить. Я сам знаю, что такое «воронок», видел, как говорится, своими глазами, как забирали людей. До войны я жил и работал в Харькове. Тогда Харьков был столицей Украины. Работал я на заводе «Свет шахтера».
И вот мы верили, что кругом враги народа. Когда я служил в армии, у нас весь командный состав забрали. Потом нам разъясняли, что они враги народа. А был конец тридцатых годов, обстановка в мире тревожная, война, как говорится, чуть ли не на носу, а у нас, думаем, кругом враги народа. И не задавались вопросом, что так много людей сажают. А наоборот, считали, что все правильно делается. Настолько в населении было убеждение, что зря никого садить не будут, что от репрессированных и членов их семей сразу все отворачивались. Так работала пропаганда и по радио, и в газетах. Целые полосы выходили: осужден тот-то, осужден тот-то. А народ только думал: и как это мы раньше просмотрели столько врагов народа, да еще вовремя их сейчас обнаружили. Может, правда, кто-нибудь и думал, что кого-то незаконно осудили, но вслух этого не высказывал. Потому что повсюду были стукачи. Доносили. Сказал что-то прилюдно, и его забирали. Даже в период войны, на фронте, а в сорок первом году при отступлении мало ли что человек в горячке мог сказать, тоже арестовывали. В нашем подразделения оказались, мы уже потом разобрались, два таких стукача. В сорок первом году, в сентябре, осудили у нас одного рядового, он был шофером, ехал с кем-то машине и говорит, что немецкий самолет не дает голову поднять, летит над самой машиной, уж бы сразу ударил по ней, чтоб нам отмучиться. Все. Приезжает он там куда-то, его вызывают, листок на него заполнили, очную ставку сделали, а тому, кто на него донес, сто грамм наливают — пей. Так же осудили у нас одного младшего лейтенанта. За что? За разговор. Я увидел его в Волоколамске, он заросший, их человек двадцать гнали на вокзал. Кричит: «Андрей Николаевич!» и показывает мне восемь пальцев, значит, восемь лет схватил за то, что поговорил с одним военным, там покурили, посидели, он спрашивает: «Как там Ржев-то, штурмуют его наши?» — «Да ну, уже давно взяли». «А я слышал только вчера, один подходит, говорит, что никаких боев там нет, затишье. А вы говорите, что взяли Ржев». Вот так они побеседовали: за это восемь лет — и в штрафной дивизион. Не говори, дескать, чего не знаешь. А если разобраться, то что он такого недозволенного сказал. Ничего. Выходит, вообще людям нельзя было разговаривать?
В армию я был призван в 1936 году. 25 октября я был уже отправлен в часть, служил в Молдавии. Два года. И вот, помню, всех уже демобилизовали, а нас, человек семь, оставили, и начиная с августа 1938 года стали нас прорабатывать, мол, поступайте в школу офицеров, они нужны армии. Нам уже не до шуток. Всех наших погодков домой отправили, а к нам какую-то принудиловку применяют. Мы уже ни есть, ни спать не хотим, обиваем пороги. Так нас держали-держали, но видят, что ничего не выходит, говорят: ладно, езжайте, а нужно будет, вас все равно возьмут. И в самом деле, в мае 1939 года снова вызывают. На полтора месяца. Потом в сентябре опять призывают: нужно было присоединять западную Украину. В ноябре вернулся домой, а в декабре снова вызывают — на Финскую поедешь. Погрузились в эшелон, поехали. Доехали до Бологое — война закончилась. Что ж, перекрестились, да обратно домой.
5 мая 1941 года меня вызвал военком, доводит до меня: есть указание направить вас или в Выборг, или во Львов. Кем, сейчас неизвестно. По прибытии назначают в должность. Или, последний вариант, — это обучать допризывников при ОСОАВИАХИМЕ. Здесь, в Харькове. Куда согласен? Только здесь, говорит, без отрыва от производства, с пяти часов вечера до десяти вечера. Я говорю: конечно, дома лучше останусь. И вот я так обучал допризывников. Война началась, а я все еще их обучал, и получилось, что не попал в свою часть, в ту, к которой был приписан. Что получилось? В военном билете ясно написано: с объявлением мобилизации явиться немедленно в военкомат. Где-то в обед, в час дня, по радио объявили о начале войны. Я уже в третьем часу был в военкомате. К военкому зашел, а он мне говорит: ты давай иди, а когда потребуешься, тебя позовем. И вот так несколько дней. Потом приду домой, смотрю повестка лежит: «Немедленно явиться». Прибегаю с этой повесткой, на меня посмотрят: ладно, иди обратно. Дня три так бегал.
В конце июня меня призвали. Начал я войну от Великих Лук. Шли. Ржев оставили. Волоколамск оставили. Истру оставили, дошли до Москвы. Конечно, переживали отступление. Паники много было. Первое время не удержать солдат было: бежит без винтовки, шинель нараспашку, а куда бежит, чего бежит… Его и не остановишь. И было всякое: да мы уже окружены, кричит кто-то, там впереди танки немецкие. А это не окружение, а самая настоящая паника начиналась, потому что никаких танков впереди не было. Водители бросают машины, дескать, черт с ней, а сами — в лес. Вот так происходило. А потом как приказ издали, что государство — не бездонная бочка, от машины не отходи, даже если она горит, за потерю оружия сразу отправляли в штрафные батальоны, которые бросали на самые опасные места. Это все и было. А потом, уже когда наступил перелом в войне, нас перебросили под Руссу. Я еще не видел, чтобы у нас в центре России люди не знали и не видели, что такое трактор или машина. Старики с бородами выходили смотреть на узкоколейку для паровозиков, которую проложили для подвозки боеприпасов. И старики смотрели на этот паровозик, как он бежит-пыхтит. А было так: нигде не пролезешь — болото, окопаться никак нельзя, снегу много, докопаешься до травы, так воды вот столько поднимается, елки этой набросаешь, а тут снова вода выходит. Дороги были бревенчатые — только по ним можно было проходить. Здесь мы были до апреля 1943 года, потом нас перебросили под Орел. Освободили Орел и пошли на Карачев и Брянск. В районе Брянска долго находились, а я там был еще в оперативной группе недели две. Как взяли Брянск, пошли на Гомель. До Гомеля мы немножко не дошли. Это было осенью 1943 года. Наше подразделение отправили в Латвию… Но это была война. Когда она кончилась, нас отправили сюда, на восток. Помню, в Тайшете я дежурным по эшелону был. К вечеру должен сменяться. Дежурили сутки. В Тайшете все поезда останавливались. Пошел к коменданту: «Сколько будем стоять? — «Часа два — три». Здесь еще один эшелон стоял. Тут команду дали: на завтрак. Покормили людей. А здесь паровозы заправлять водой, братва давай душ делать. А в одиннадцать часов мы выехали. Вот все, что я помню про Тайшет, свое первое знакомство. В Сибирь я тогда вообще первый раз ехал. И не мог тогда подумать, что буду после жить в Тайшете.
Hу вот, поехали мы дальше. Прибыли на место — в Дарасун. Выгрузились. Часть вагонов с продовольствием и боеприпасами пошли в Чойболсан. А мы три дня отдыхали в санатории, а потом своим ходом отправилась в Чойболсан, и уже через два дня пошли в наступление. В районе Малого Хингана японский гарнизон в 25 тысяч человек капитулировал, а мы вернулись обратно в Чойболсан. Оттуда я и был направлен сюда для работы в НКВД. Было постановление Государственного комитета обороны о направлениях офицерского состава для работы с военнопленными. И меня направили в Тайшет для работы в лагере военнопленных, который существовал около двух лет до 1947 года. Работал я начальником лагерного отделения — так они назывались. В 1947 году лагерь был расформирован, я не собирался оставаться здесь, рассчитывал уехать, но меня не пустили. Сюда приехало управление Ангарского лагеря, ему передавались дела, а со мной даже не стали разговаривать: приказом назначили начальником учетного стола по обмену военных билетов. Потом меня назначили старшим инспектором в отделе кадров. Позже работал начальником отделения комплектования кадрами всего управления. Так и работал до закрытия лагеря в 1964 году.
В пятидесятых годах проводились освобождения, сокращения сроков и так далее. Самое большое освобождение прошло после Ука