Затем она спела вторую песню, и проделала это с такой силой, страстью, с отчаяньем, что зал не выдержал. Первым поднял руки полковник Евстигнеев и захлопал. И за ним загремел, застонал от восторга весь зал. Аплодировали все. И заключенные, и вольные кричали «браво». Руководитель культбригады, меццо-сопрано Большого театра, а теперь зэчка Лидия Александровна Баклина, сделав руки рупором, басом кричала как бы из зала: «Валенки, валенки». Это была коронная вещь Руслановой, нам очень хотелось, чтобы она ее спела. И она-таки спела «Валенки» на сцене лагерной столовой. У Руслановой, помимо очень выразительного лица и прекрасного голоса, была удивительная жестикуляция. Особенно запомнился ее жест, когда она руку, согнутую в локте, поднимала к своему лбу и таким царственным движением опускала ее книзу».
Юлиана Алексеевна Ильзен (г. Москва):
«В лагерях люди не смеялись. Иногда только вдруг доносился какой-то звериный хохот блатных — значит, над кем-то издеваются. Но вот Л.А. Русланова и Л.А. Баклина, бывало, предавались веселым воспоминаниям и даже разыгрывали сценки. Ну, например, мы просто умирали от хохота, когда они изображали двух торговок. Помню я, как Русланова изобразила заключенную старуху, которую встретила в пересыльной тюрьме. Желая ободрить и как-то утешить отчаявшуюся Русланову, старуха приплясывала и приговаривала: «А я их обману, обману, они мне дали 25 лет, а я их не проживу, не проживу». Русланова часто прихварывала, и однажды ее положили в маленький стационар при санчасти. Случилось так, что я тоже заболела, и на несколько дней мы оказались в одной комнате. Этих дней я не забуду никогда. Не забуду, как однажды мы устроили «баню»: растопили печь, на углях подогрели воду и вымылись с головы до ног. Я занялась приготовлением чая. Чай вскипел, разлит, а Руслановой все нет и нет. И вдруг Лидия Андреевна входит, и в руках и нее моя постиранная кофточка. — «Ты знаешь, теплая мыльная вода осталась, вот я не хотела, чтобы она пропадала». И при том, что Лидия Андреевна очень плохо себя чувствовала. Тогда-то я узнала кое-что из ее жизни. Жили бедно. Мать умерла рано, оставив троих детей. Жили милостыней, нищета была непроглядная. Уже во время войны маленькую Лиду определили в приют, где она и начала петь в церковном хоре…»
Как отмечают В.И. Сверчков и В.Г. Миронова, первые культурно-воспитательные части (КВЧ) были организованы Управлением лагерей ОГПУ еще в конце 1920‑х годов. При каждой КВЧ был клуб и кружки самодеятельности, руководители которых назначались начальником КВЧ (как правило, это был лейтенант НКВД— МВД).
Продолжением и развитием КВЧ в Управлении лагеря в системе ГУЛАГа в1934—1953 годах стал культурно-воспитательный отдел (КВО). Деятельностью отдела руководило политуправление ГУЛАГа. Отдел издавал пропагандистские бюллетени и многотиражки для заключенных, содержал хор, оркестр, театр, где художественными руководителями и членами труппы были заключенные, освобожденные от других работ.
Участники коллективов КВО имели ряд небольших привилегий — лучшее питание, премвознаграждение. В отличие от артистов КВО, артисты КВЧ, занимавшиеся в самодеятельных коллективах, не освобождались от основной работы. После целого дня тяжелейшего физического труда они шли в свои «клубы» (чаще ими служили помещения столовых), чтобы готовить концерты, репетировать спектакли.
Самодеятельные театры существовали в многочисленных лагпунктах Озерлага. Все здесь, начиная от декораций и костюмов, создавалось руками заключенных. Женщины и мужчины находились в разных зонах, поэтому в одних пьесах все женские роли играли мужчины, в других все мужские — женщины. Но это, по воспоминаниям очевидцев, присутствовавших на тех спектаклях, нисколько не умаляло достоинств постановок, по яркости и выразительности встававших в один ряд с работами благополучных профессиональных коллективов.
В репертуаре каждого театра должны были обязательно присутствовать пьесы, прославлявшие советскую действительность, рассказывавшие о строительстве коммунизма. Но кроме этого ставили классические произведения. Заключенный Озерлага В.В. Чеусов вспоминает, как в лагпункте 013 близ Вихоревки заключенные по собственной инициативе построили сцену для театральных постановок, создали небольшой оркестр. Все мелодии музыканты аранжировали по памяти. В этом лагпункте были поставлены оперетты Кальмана и Штрауса.
Были случаи, когда в лагере создавались творческие кружки в обход начальства. Бывший заключенный П.И. Набоков вспоминает: «Дали десять лет по 58‑й, и попал я в Особый режимный лагерь № 7. Вот там фамилия помогла мне выжить. Среди зэков было много интеллигентнейших людей. Один из них — доктор-фтизиатр Товий Николаевич Пешковский. Он заведовал в лагере туберкулезным отделением госпиталя и забрал меня к себе, обучил фельдшерскому делу. Начальство боялось нашего отделения и носа не совало. Пользуясь этим, Пешковский собрал вокруг себя поэтов, музыкантов, философов и основал кружок, который мы назвали «Братское Болдино» (рядом был город Братск). Так я впервые услышал стихи Владимира Набокова, которые Товий Николаевич читал наизусть».
В мае 1957 года в Москве прошла теоретическая конференция по вопросам советского исправительно-трудового права. Собравшимся ученым и практикам предстояло решить непростую задачу: фактически реанимировать разработку теоретических и практических вопросов исправительно-трудового права, а в конечном итоге сблизить науку и практику, оказав реальную помощь работникам исправительных учреждений в деле «|исправления и перевоспитания заключенных». В том же, что спецконтингент как таковой подлежит скорому исправлению и перевоспитанию, никто из присутствовавших не сомневался, поскольку, как сказал один из выступавших, «в социалистическом строе заложены такие возможности, которые создают у нас уверенность в ликвидации преступности». Считалось, что при социализме не должно было быть противоречий между обществом и отдельной личностью. Еще на заре Советской власти в подписанном В.И. Лениным декрете «О лишении свободы и о порядке условно-досрочного освобождения заключенных» указывалось: «…Принимая во внимание, что, лишая свободы лиц, признанных для советского строя опасными, судебные и административные органы Советской республики должны преследовать цель: 1) поставить таковых лиц в физическую невозможность причинить вред и 2) предоставить им возможность исправления и приспособления к трудовой жизни.
Совет Народных Комиссаров постановляет: установить следующие общие начала изоляции лиц, признанных опасными для Советской республики, и перевода их от более строгих форм изоляции к менее строгим, вплоть до досрочного освобождения от наказания.
1. Установить высший предел наказания лишением свободы, а также принудительными работами без содержания под стражей в пять лет».
Весьма примечательно, что вплоть до начала 1930‑х годов в практике судебных инстанций еще сохранялись «несерьезные» приговоры за уголовные преступления: лишение свободы сроком в один месяц и даже… в один день! Осужденные на более длительный срок имели право на ежегодный отпуск, а по отбытии двух третей срока — на условно-досрочное освобождение…
Но вернемся к событиям середины века. В 1957 году на уровне Совета Министров и ЦК КПСС было принято решение о новом порядке содержания под стражей: теперь осужденные к лишению свободы должны были отбывать наказание в пределах области, края, республики по месту жительства или по месту осуждения. Большая роль в деле исправления осужденных отводилась общественности. При исполнительных комитетах местных Советов депутатов трудящихся создавались постоянно действующие наблюдательные комиссии из представителей профсоюзных и комсомольских организаций. Такие комиссии должны были осуществлять постоянный контроль за деятельностью исправительно-трудовых учреждений и оказывать помощь в перевоспитании спецконтингента на основе приобщения осужденных к общественно полезному труду. Члены комиссий могли «в любое время посещать исправительно-трудовые учреждения, проверять их работу, производить прием заключенных, знакомиться с их личными делами, получать от администрации документы, необходимые для работы комиссии, вносить на обсуждение исполкома вопросы, связанные с выполнением Положения об исправительно-трудовых учреждениях, ставить вопрос о досрочном освобождении заключенных», а главное, наблюдательные комиссии должны были «содействовать трудоустройству лиц, освобождаемых из мест заключения».
Рекомендовалось использовать и другие формы взаимодействия с общественностью: шефство различных организаций над исправительно-трудовыми учреждениями, связь заключенных с теми коллективами, в которых они работали до ареста, посещение исправительно-трудовых учреждений родственниками заключенных. Общей задачей всех мероприятий, осуществлявшихся в рамках взаимодействия заключенных с общественностью, являлось «обращение коллектива заключенных в «социальный организм» и приучение заключенных жить в таком социальном коллективе, не вступая с ним в конфликты». По этому поводу на всесоюзной теоретической конференции по вопросам советского исправительно-трудового права в мае 1957 года особо подчеркивалось: воспитание сознательного соблюдения заключенными требований режима обеспечит по освобождении из места заключения такое же сознательное выполнение этими лицами правил социалистического общежития.
Что же происходило на практике? Сотрудникам уголовно-исполнительной системы приходилось прилагать немалые усилия, чтобы контролировать положение дел в местах заключения. В 1957 году руководство Ангарского ИТЛ и политотдела приняло решение о разложении воровских группировок и развенчании так называемых воровских авторитетов перед всеми осужденными. Был составлен развернутый план мероприятий, которым предусматривалось вовлечение в эту работу сотрудников разных служб: оперативно-режимных работников, сотрудников политаппарата, службы военизированной охраны… В подразделениях, согласно этому плану, началась работа по подбору актива, поиску с их помощью компрометирующих материалов на воров. Полученные агентурным путем, а также от активистов сведения, рассказывавшие о нарушениях ворами их неписаного закона, публиковались в многотиражной газете политотдела, которая рассылалась в подразделения.