у первый лейтенант Лакки Мартин из Джи-2. — Кто знает, может быть, мне вас бог послал, а меня — вам.
Сначала Виктор принял Лакки, счастливчика Мартина, в штыки. Нашли кого подсунуть ему в Джи-2 — разведотделе первой армии США генерала Кортни Ходжеса — белоэмигрантского отпрыска, который сразу спросил:
— Вы не из дворян Кремлевых, нет? А то у нашей фамилии соседями в Пензенской губернии были помещики Кремлевы. Вижу, вижу, каким взглядом вы меня подарили. Надеюсь, вы не считаете меня повинным во всех грехах царизма и его верной опоры — российского дворянства?
— Я вовсе не намерен, — резко отвечал Кремлев, — вникать здесь, в этом КПЗ, в историю российского дворянства. Я сделал вашему командованию два заявления: во-первых, сообщил вам, кто я такой, и попросил, потребовал, черт возьми, чтобы меня немедленно связали с моим командованием, а во-вторых, дал вам координаты штаба группы армий «Б» во главе с фельдмаршалом Моделем в Мейероде и предложил вам два варианта захвата или бомбежки Мейероде. Допрашивать меня вы не имеете права.
Лакки Мартин совсем расстроился, начал уверять, что он делает все возможное, чтобы помочь ему ускорить выяснение его личности.
— Да это же так просто! — возмущался Кремлев. — Свяжитесь с нашим посольством в Лондоне, с полковником Сусловым. Я вам давал его телефон.
Или еще проще: позвоните в Версаль, в штаб Эйзенхауэра, советскому представителю генералу…
— Да я каждый день напоминаю о вас нашему «чифу» и не сомневаюсь, что вот-вот, с часу на час мы получим необходимое подтверждение.
— Но ведь я здесь торчу уже целую неделю!
— Пять дней, господин Кремлев, всего пять дней. Что поделаешь: «снафу»!
Будучи разведчиком, а следовательно, неплохим психологом и физиономистом, Кремлев уже на третий день знакомства с Лакки Мартином перестал сомневаться в его искренности. Не он был виноват в проволочках и задержках, во всем этом проклятом «снафу». Что-то мудрило его начальство. Он-то, Кремлев, может подождать в этом КПЗ, благо кормят знатно, даже пиво дают — от виски он отказался: уж не хотят ли споить его!.. Но фельдмаршал Модель не станет ждать. Судя по всему, скоро, может, завтра американцы начнут контрнаступление — и поминай как звали, ищи этого Моделя за линией Зигфрида!
Лакки Мартин охотно рассказал ему о себе. Гораздо более охотно, чем Виктор. Учился мальчишкой в московском кадетском корпусе, в том самом, в котором учился и который описал писатель Куприн, — во 2-м кадетском. Кстати, Александр Иванович тоже пензенский, хоть и из чиновников. Лакки Мартин — тогда, в Москве, его звали Коленькой Мартыновым — тоже вслед за Куприным должен был после кадетского пойти в юнкерское училище, а оттуда в конную гвардию и, если повезет, в кавалергардский полк. Семейные планы нарушила революция. Не столько февральская, сколько Октябрьская. Родители успели вовремя убраться из красной Москвы к белым, на юг. У отца было имение под Киевом, доставшееся ему от бабки, дочери киевского губернского предводителя дворянства Проскур-Сущанского. Отец поддерживал гетмана Скоропадского, с которым служил в конной гвардии, атамана Каледина, дрался с Красной гвардией Антонова-Овсеенко, входил в правительство генерала Сулькевича, хотя и противно было ему, и зазорно как русскому дворянину полагаться на немецкие кайзеровские штыки. А Коленька продолжал учебу в Киевском, а затем в Донском кадетском корпусе. Из Крыма кадетов вывезли сначала в Турцию, потом в Югославию — она называлась тогда Королевством сербов, хорватов и словенцев. В городке Бела-Церква на Дунае Коленька перешел в Крымский кадетский корпус, там и учился, пока родители не забрали его в Америку. По протекции графа Вонсяцкого, сумевшего жениться на американской старухе миллионерше, отец устроился в РООВА — Русское объединенное общество взаимопомощи в Америке, работал в ее главной конторе на углу Второй авеню и 14-й улицы в Манхэттене, потом стал гражданином США.
А Коленька превратился в Ника Мартина, окончил хай-скул и исторический факультет Нью-Йоркского городского университета. Изучал русскую историю, твердо усвоил ту истину, что отец и его единомышленники в РООВА и вообще в белой эмиграции, в Толстовском фонде, Литфонде (отец пописывал стихи), в Русском общевоинском союзе, Союзе российских дворян в Америке, в Ассоциации помощи жертвам коммунистического террора, в Российском антикоммунистическом центре и так далее и тому подобное, пошли по гибельному пути, неверному пути, защищая царизм или буржуазную революцию.
— Всю жизнь я знал своего отца, — говорил Лакки Мартин, — как вполне порядочного, честного, мужественного человека, но его трагедия состояла в том, что верность своему классу вступила у него в конфликт с верностью своему народу. И я поклялся самому себе, что не повторю ошибку отца. И сразу же жизнь поставила мне шах. После колледжа я поступил в Институт современной России Фордгэмского университета в Бронксе. Интересно, что он был основан в 1941 году — роковой для нашего рода год. Я счел это неким знамением свыше, ибо верил тогда еще в провидение. Мне казалось, что это провидение указывает мне путь к искуплению кровавого и непростительного греха нашего рода. А я должен был смыть каинову печать с нашего герба, бредил этим чуть не с детства. Я выбрал тему для докторской диссертации: «Советы и культурное наследие», поклялся писать правду, только правду и ничего, кроме правды. И скоро понял, что в Фордгэме от меня ждут совсем не того, что правда их не интересует, что нужны антисоветские басни. Дело шло к решительному объяснению, к разрыву. Отец не хотел понять меня, а может быть, и не мог. Выручил меня Перл-Харбор. Началась война. Белая эмиграция — она и так не отличалась сплоченностью — раскололась окончательно. Одни русские еще в начале войны Гитлера против СССР выступили за поддержку Родины, другие записались в гитлеровский обоз. Я добровольно пошел в американскую армию, гордясь, что Америка и Россия — союзники.
Виктор Кремлев почувствовал, что Лакки Мартин чего-то недоговаривает, но хочет рассказать ему что-то очень важное. Наделенный, как и все настоящие разведчики, могучим воображением, которое, с одной стороны, осложняет, а с другой — обогащает их деятельность, он строил самые фантастические догадки и предположения. Казалось, вот-вот сработает в мозгу какое-то реле и вспыхнет нужная лампочка, но, видимо, слишком занят был он собственными заботами. Тем неожиданнее для него было признание, которое сделал ему в тот вечер Лакки Мартин, переводчик и сотрудник разведотдела Первой армии США.
— Скажите, Виктор, вам не знакомы такие стихи, обращенные к декабристам?
И нараспев начал читать:
Не многие из вас в живых еще остались, Полвека протекло без малого с тех пор…
Но памятен тот день: вы в крепости собрались, Одних вели на казнь — а прочих на позор!
С утра гулял палач у Кронверкской куртины,
По гласису над рвом виднелись шесть столбов, Тяжелый брус скрепил их тонкия вершины, Готово торжество: ряд виселиц готов!..
На площади войска, и пушка между ними, Блестит на солнце медь — начальники верхом, И вправду торжество — над жертвами святыми, Несущими свой крест с сияющим лицом. Разложены костры, вот слышны в отдаленьи Командные слова — зловещий будто крик. Безмолвствует народ, он в страхе и смятеньи: От казней на Руси давно уж он отвык!..
И как нам не почтить участия слезою Ратующих за чернь вельмож и богачей.
То цвет России был, поблекший под грозою И скошенный с земли руками палачей.
— Нет, не слышал, — ответил недоумевающий Кремлев.
Прерывающимся от волнения голосом первый лейтенант Мартин тихо произнес:
— Это написал в 1870 году, за пять лет до своей смерти, мой прадед — Николай Соломонович Мартынов.
— Тот самый?! — вырвалось у изумленного разведчика.
— Тот самый, что, увы, убил вечером пятнадцатого июля 1841 года на левом склоне Машука под Пятигорском Михаила Юрьевича Лермонтова, — проговорил первый лейтенант Мартин, волнуясь при этом так, словно он и был тем Мартыновым.
Кремлев не знал, что сказать.
— Ну, что вы на это скажете? — хрипловато спросил Мартин. — Как вы теперь ко мне относитесь?
— У нас говорят, что сын за отца не отвечает, а тем более потомок.
— А вот библия, — сокрушенно заметил Мартин, — объявляет, что за смертный грех отцов дети караются до седьмого колена. А Мартынов был моим прадедом. Чем выжечь такой позор?
— Ну уж это — достоевщина, — нашелся Кремлев.
— Достоевский знал, что говорил, — безнадежно заявил первый лейтенант. — А не выпить ли нам все-таки виски?
— А как ваш прадед сам относился к тому, что убил Лермонтова на дуэли? — напрямик спросил Кремлев, отказавшись от виски.
— До конца жизни оправдывался, мучился и казнился. И эти его стихи о декабристах я понимаю как косвенную дань Лермонтову. Выпьем все-таки — за Лермонтова!
— Ну разве что глоточек…
Под эту бутылку — целую кварту «Хейга» — Лакки Мартин стал декламировать стихи Лермонтова. Узник Си-ай-си пил мало; но усердно подливал Мартину, а когда тот захрапел богатырским храпом, отказался от намерения бежать из своей КПЗ.
А кто тогда займется Моделем?
«В этот день, 22 января, я позвонил генералу Брэдли, чтобы настоять на переходе в наступление всех армий, невзирая на их усталость и потери, поскольку я был убежден, что сейчас, в связи с русским наступлением, следует нанести удар…»
В этот же день в 15.30 генерал Уэйланд из 19-го соединения тактической авиации сообщил Паттону, что все его части атакуют крупные скопления противника. Как он доложил впоследствии, в этот день его самолеты совершили семьсот боевых вылетов и записали на свой счет две тысячи уничтоженных вражеских автомашин, что значительно превышало прошлые успехи этого соединения.
И в этот же день Эйзенхауэр, Паттон и другие американские генералы со смешанными чувствами узнали, что русские взяли в Восточной Пруссии Танненберг, а в Западной Польше — город Лодзь, переименованный Гитлером в Лицманштадт.