Правительство в Швеции переменилось и желало мира. К русскому главнокомандующему были посланы парламентеры. Они были пропущены в нашу Главную квартиру, но кн. Багратион шел дальше. Идя во главе колонны гр. Строганова, забирая пушки и пленных, Кульнев настиг арьергард шведов у Эккера, на крайнем западном пункте острова. Разбитый, он поспешно бежал в Швецию.
У Фребенсби гусары атаковали на льду неприятельский арьергард, взяли 400 пленных и отбили знамя Сюдерманландского полка. У острова Сигналскера взяты снова с боем 2 пушки, 144 пленных, а полк. Энгельбрехтен с 14 офицерами и 422 ниж. чина положили оружие. Бросая оружие, обоз, противник бежал в Швецию.
Главнокомандующий приказал оставить на Аландских островах отряд кн. Багратиона, а на шведский берег послать через Аландсгоф только конный отряд в составе трех эскадронов гродненских гусар, лейб-уральской сотни и 400 донцов, под командой Кульнева. Прибыли обувь и обмундирование; многие до этого тряпьем обматывали ноги.
Собравшийся у рыбачьих хижин Сигналскера отряд услышал хорошо знакомый грозный голос:
— Поход до шведских берегов венчает все труды наши. Сии волны истинная награда наша, честь и слава бессмертная. Море нестрашно тому, кто уповает на Бога. Отдыхайте же, товарищи!
Ночью выступил Кульнев. Шел 8 часов по следам шведов, через ледяные громады Аландсгофа, оглашаемые громом «ура».
Изумленные передовые отряды шведов не верили своим глазам, видя, как гарцевали казаки на льду моря. Шведские егеря встретили Кульнева за версту от берега. С обыкновенными его словами: «С нами Бог» — атаковали гусары шведов с фронта, казаки бросились с флангов и понеслись в их тыл. Шведы были смяты, бежали, оставив 86 пленных и отстреливались из-за береговых утесов и деревьев. Кульнев спешил уральцев, послав их перестреливаться, выстроил на льду спешенных гусар и потребовал сдачи прибрежного местечка Гриссельгама, уверив, что сопротивление бесполезно — идет сзади сильный русский корпус на Нертель, ближе к Стокгольму. Шведы прекратили бой.
— Благодарение Богу, честь и слава российского воинства на берегах Швеции. Я с войском в Гриссельгаме воспеваю «Тебе, Бога, хвалим». На море мне дорога открыта, и я остаюсь здесь до получения ваших повелений, — докладывал Кульнев кн. Багратиону, который эту типичную депешу послал императору Александру I.
От Гриссельгама до Стокгольма расстояние менее 100 верст.
Эскадроны расположились на большой дороге биваком, выслав разъезды в глубь страны. В этот же вечер в Стокгольме стало известно о появлении «Кульнева гусар» на шведской земле, что породило там панику.
Отряду угрожали две опасности: шведы, узнав о малочисленности отряда русских, могли выслать подавляющие силы, а кроме того, перемена погоды. 7.III.1809 г. началась оттепель, что при южном ветре и прошедшем дожде угрожало взломом льда.
Посланный Кульневым корнет Глебов привез от ген. Кноринга приказ немедленно вернуться в Сингалсквер. В 6 часов вечера эскадроны достигли Аланда, море начинало вскрываться, пришлось сделать обход версты на три. Сделав привал в Сингалскере, гродненцы к утру 9.III пришли в Фребенсби, совершив, с потерею только четырех человек, поход, казавшийся немыслимым.
Прибывший в Або император Александр I пожаловал Кульневу орден Св. Анны 1-й степени, а всем бывшим в Швеции войскам по два рубля и серебряную, на голубой ленте, медаль. Для России особенно важно было удержать Аландские острова, где был оставлен сильный гарнизон ген. Демидова, помощником был назначен Кульнев.
Военных действий больше не происходило, а по Фридрихсгамскому миру Финляндию и Аландские острова получила Россия.
В преданиях Гродненского гусарского полка «Поход через море» стал вечной полковой легендой. Еще в 20-х годах прошлого века пели:
Вот вам, братцы, как ходили,
По льду к шведским берегам,
Да как ворога разбили,
Как заняли Гриссельгам.
Б.К. фон Царевский
Могила героя
Где Кульнев наш, рушитель сил,
Свирепый пламень брани?
Он пал, главу на щит склонил,
И стиснул меч во длани.
Жуковский
В жизни часто бывают странные воспоминания… Они приходят вдруг; как будто свежий ветер налетел издалека в раскрытое окно… Всколыхнул занавеску, стряхнул пепел с догорающей папиросы и ушел, оставив на душе грусть.
Сегодня, глядя на заснеженные березы, я вспомнил, как когда-то в Латвии я посетил могилу героя Отечественной войны генерал-майора Якова Петровича Кульнева.
Тогда так же, как сегодня, стыли в розовом дымке морозные дали, так же в серебряном инее стояли старые березы и злая поземка заметала дорогу.
Я вылез тогда из мучительно медленного товарно-пассажирского поезда на крошечной станции в бывшей Псковской губернии, недалеко от советской границы. Там, куда в снежной пыли уходил, раскачивая сигнальным фонарем, последний вагон моего поезда, была Россия. Та Родина, которую я видел в последний раз сквозь грязный иллюминатор, мальчиком-кадетом, уходя на итальянском пароходе «Прага» из Новороссийска. Как давно это было…
Маленькая, занесенная глубокими сугробами станция жила своей незаметной, но кропотливой жизнью. Скрипя снегом, по платформе прошел начальник станции с свернутым, полинялым красным флагом под мышкой. Из-за запотевшего окна дежурной комнаты слышался стук телеграфного аппарата. Где-то хлопнула дверь и чей-то женский голос, смешно цокая по-псковски, крикнул: «Аленка, идешь, что ли?» Я оглянулся. От колодца невдалеке, еле справляясь с огромными валенками, шла девочка-подросток, повязанная синим платочком. На ее детских плечах лежало гнутое крестьянское коромысло и покачивались два ведра воды. За станцией, на унавоженном рыжем снегу, у изгрызенных деревянных коновязей понуро жевали сено несколько крестьянских лошаденок, запряженных в розвальни. Это была Россия…
— Кульнево-то? Эвоно, за лесом, баринок… — весело блестя коричневыми медвежьими глазками сказал мне тщедушный мужичок в рваном тулупе, подпоясанном веревкой, обдав меня запахом самогона. — За лесом, баринок.
Через полчаса я ехал, подпрыгивая на ухабах, к синевшему бору. Ходко бежала ладная крестьянская лошаденка, комья снега летели мне в лицо, и перед глазами маячила сбившаяся в сторону сыромятная шлея.
— Кульнев? — говорил за моей спиной подвыпивший возница. — Знаем его. А как же? Герой… Отечественный… — Затем он неизвестно для чего сплюнул в сторону и принялся скручивать козью ножку. Через минуту до меня долетел запах махорочного дыма. Мы ехали около часу молча.
— Вот оно, Кульнево, — сказал, наконец, возница, указывая кнутовищем вдоль дороги. Невдалеке на пригорке, окруженная старыми березами, стояла церковь. Бледное зимнее солнце тускло горело на ее крестах, давно не золоченных. Было видно, как редкие галки вились, борясь с ветром, вокруг ее зеленых куполов.
— Вот тут-ай и есть его могила… Отечественный!.. — еще раз убедительно повторил мой мужичок и в сердцах хлестнул свою лошаденку под заросшее зимней шерстью брюхо.
Мы свернули с большака и подъехали к домику настоятеля Кульневского храма. Маленький, с подслеповатыми замерзшими окнами, весь заваленный огромными снежными сугробами, стоял он на косогоре, со всех сторон открытый ветрам. Полуразвалившийся плетень, около которого вились зигзагом следы и жалась дрожащая под ветром рябина, — все такое старое и бедное… такое родное.
На мой стук мне долго не открывали. Мне даже стало казаться, что дом пуст, но свежепорубленный хворост и чьи-то следы, ведшие от колодца к крыльцу, говорили о том, что в доме живут. Наконец я услышал за дверью осторожные, шаркающие шаги. Дверь отворилась. На пороге стоял старик в потертой лиловой рясе. Медный, местами позеленевший крест висел у него на груди. Я попросил благословения. Батюшка благословил меня красной старческой рукой, глядя поверх меня в синее, холодное небо. Только теперь я увидел, что он был слеп… Я с трудом объяснил ему цель моего прихода.
— Так, так… — наконец поняв меня, закивал он. — На могилу… Провожу, провожу, — бормотал он, одевая на голову меховой треух. — Уж так и быть, провожу…
Через минуту мы шли с отцом Василием по заметенной снегом дороге к церкви. Вокруг нас с далеких снежных просторов ветер мел поземку и печально и тонко пел в облетелых прутьях придорожных кустов…
— Сорок лет… вот этак… хожу… — бормотал, шаркая рыжими кожаными калошами, подле меня отец Василий. — Храм-то заштатный ныне… Попадью схоронил… Бог с ней… Сам ослепнул… все хожу… Раньше, бывало, храмовой праздник… народу… телег… из Петербурга некоторые господа приезжали, а теперь тишь… холод… Бог с ним… — И он, махнув рукой, закашлялся долгим старческим кашлем. Мы подходили к церкви.
Белая и легкая, в дивной прелести своего александровского ампира, она, как сказка, стояла на холме, окруженная столетними березами, убранными в серебро морозного инея.
Отец Василий вынул из-за пазухи огромный ключ и, сняв свой треух, перекрестился: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа…»
Тяжело скрипнула зеленая тяжелая дверь, и мы вошли в церковь. Было полутемно, и гулко звучали наши шаги… Пахло ладаном и сыростью — так пахнет в пустых церквах, в старых гробницах. В занесенные снегом окна с толстыми решетками скупо пробивался дневной свет.
Направо у стены — каменное надгробие… Несколько жестяных венков с поблекшими от времени георгиевскими лентами прислонилось к нему. На зеленой от сырости стене в стеклянном ящике — кривая гусарская сабля с георгиевским темляком. На гробовом камне старинной вязью начертано:
«Под камнем сим покоится тело героя Отечественной войны, генерал-майора Якова Петровича Кульнева», а еще ниже: «Прохожий. Кто бы ты ни был — воин, гражданин или купец, стань на месте сем, сними шляпу и почти память его слезою…»
Сын городничего заштатного городка Люцина, он грозил когда-то Стокгольму, перейдя по льду Ботнический залив… Наполеон сказал про него: «Если бы не этот Кульнев… мне было бы легче»… Это он взял в плен первого французского генерала и оставил ему его шпагу… Это его молодцы-гусары пели песенку: «Не боимся Удино, он для нас одно…» Это он, этот огневой гусар, с заросшим бакенбардами лицом, лежа в луже собственной крови, в бою под Клястицами, крикнул: