В то время как люди мучаются и гибнут по надуманным причинам, продолжается мерный природный ход вещей, а стрепета бьются за право продолжить свой род. Соединяя в пейзаже человеческую историю и природное бытие, Шолохов показывает, насколько война уклоняет человека от природного порядка.
Вторая черта шолоховского стиля — экспрессивные художественные образы. Вот, например, из рассказа «Калоши» (сборник «Лазоревая степь»): «По дороге мягким войлоком лежала взрыхленная колесами пыль. Ночь текла над слободкой, подгоняемая ветром. Ущербленный месяц, бездельничая, слонялся по небу…»[162].
Та же экспрессивность и в «Тихом Доне»: «За розовеющим, веселым, как девичья улыбка, облачком маячил в небе тоненький-тоненький краешек месяца. Из трубы дыбом вставал дым и, безрукий, тянулся к недоступно далекому, золотому, отточенному лезвию ущербного месяца» (т. 5, кн. 1, с. 157).
Та же рука писала и «Поднятую целину»: «Там, где ветры слизали снег, земля по ночам гулко лопается. Курганы в степи — как переспелые арбузы — в змеистых трещинах. За хутором возле зяблевой пахоты снежные наносы слепяще, нестерпимо блещут. Тополя над речкой все серебряного чекана. Из труб куреней по утрам строевым лесом высятся прямые оранжевые стволы дыма» (т. 6, кн. 1, с. 112).
Три версии об авторстве «Тихого Дона»
Вопрос про авторство романа «Тихий Дон» остро вставал трижды. Основная причина скепсиса заключалась в том, что роман, написанный на уровне мировой литературы, не может принадлежать молодому малообразованному станичнику. Версий о подлинном авторе появлялось очень много, но мы вслед за исследователем творчества Шолохова Ф. Г. Бирюковым рассмотрим три основные[163].
Вопрос об авторстве поставили уже во время публикации первых двух книг. Ответить на него была призвана комиссия от РАПП: А. С. Серафимович, В. М. Киршон, А. А. Фадеев, Л. Л. Авербах и В. П. Ставский. Шолохов представил комиссии для анализа вещественные доказательства: рукопись, черновики. Он рассказал о содержании следующих частей романа. 29 марта 1929 года газета «Правда» опубликовала «Письмо в редакцию»: версию о плагиате признали обывательской клеветой.
Повторно вопрос встал по поводу публикации письма Л. Н. Андреева 1917 года С. С. Голоушеву о статье последнего «С тихого Дона», которую он предложил Андрееву для газеты «Русская воля». Из письма выхватили фразу «забраковал твой “Тихий Дон”». Никакого отношения к роману Шолохова статья не имеет, а потому версия оказалась совершенно несостоятельной.
Третья версия возникла в 1974 году. Согласно ей, автором «Тихого Дона» является Ф. Д. Крюков. В Париже опубликовали анонимную работу «Стремя “Тихого Дона” (Загадки романа)», а предисловие к ней написал А. И. Солженицын. В 1975 году Р. А. Медведев также публикует в Париже исследование «Кто написал “Тихий Дон”?». Шолохову отводилась роль редактора.
Остановимся на фигуре одного из самых убедительных кандидатов в авторы романа. Фёдор Дмитриевич Крюков родился в 1870 году и умер в 1920‑м. Он был известным и уважаемым писателем своего времени. Его творчество высоко оценивали Короленко, Горький, Серафимович.
Между Шолоховым и Крюковым много общего: оба родом из станицы, занимаются самообразованием, поэтизируют земледельческий труд. Казачество — это ключевая проблема в творчестве обоих. Соприкасаются они и в политических взглядах: оба осуждают анархизм и экстремизм.
Но они во многом и различаются. Известный исследователь творчества Шолохова Ф. Г. Бирюков приводит такие аргументы авторства Шолохова.
1. Крюков очень интересовался миром духовенства, что отразилось в его короткой прозе, например в рассказах «К источнику исцеления», «Жажда», «Воины-черноризцы», «Сеть мирская», «Неопалимая купина», «Отец Нелид», «О пастыре добром (Памяти о. Филиппа Петровича Горбаневского)». А вот в «Тихом Доне» эта тема мало отражена. Будь Крюков его автором, то почему интересовавшая его тема столь мало раскрыта на страницах эпопеи?
2. К 1914 году у Крюкова был большой опыт общественной деятельности. В 1906‑м его уполномочили выбирать членов Государственной думы. Когда же она открылась в мае, Крюков выступал от фракции трудовиков и участвовал во многих общественно-политических акциях, но этот опыт в «Тихом Доне» никак не раскрыт: до событий 1914‑го автор изобразил лишь быт станицы.
3. Крюков очень много ездил по стране, а у Шолохова такого потенциала не было. Основные места его пребывания — Москва и Вёшенская. И «Тихий Дон» скорее отражает жизненный опыт Шолохова, чем Крюкова.
4. Крюков участвовал в Первой мировой войне на турецком фронте. В «Тихом Доне» турецкий фронт не отражен.
5. Материалы Крюкова связаны с Кубанью и рекой Медведицей, а у Шолохова — с Доном. И именно шолоховский Дон вошел в эпопею, равно как и материал о злодеяниях комиссара Малкина в станице Букановской — шолоховский. В центре внимания автора «Тихого Дона» — станицы Вёшенская, Казанская, что также косвенно подтверждает авторство Шолохова.
6. Крюков умер в 1920 году, а последняя книга эпопеи показывает события 1922‑го и считается художественно самой сильной.
Ф. Г. Бирюков обращает внимание на то, что Крюков был образованнее и начитаннее Шолохова. По мнению исследователя, именно это его качество и доказывает, что он никак не мог быть автором «Тихого Дона». Крюков слишком педантично следует традициям русской классической литературы, он был добросовестным писателем, но не новатором. Шолохов же, хотя и был менее начитан, но при этом более зоркий и умеющий добиваться в своих произведениях такой силы экспрессии, которую классическая литература до него не знала.
Сравним два описания станицы — у Крюкова и у Шолохова.
Читаем у Крюкова: «Перед нами широкая низменность Медведицы, с мелкими, корявыми, голыми рощицами в синей дымке, с кривыми, сверкающими полосками озер и реки, с зеркальными болотцами в зеленой раме лугов, с мутными плешинами песков, с разбросанными у горы хуторами и с нашей станицей в центре.
Направо и налево буланые жнивья, черные квадраты пашни и веселая первая зелень на скатах.
Белая церковка посреди станицы играет золотом на солнце. Острым блеском сверкает облезшая железная крыша мельницы. Соломенные хатки рассыпались вокруг церковки, как овцы вокруг старого пастыря.
Чуть доносится праздничный перезвон. Издали он звучит мягко, нежно, мечтательно… Праздник… Полагается торжествовать, славить звоном радость воскресшей жизни…
Звенят далекие колокольчики. И звенит, заливается где-то над нами жаворонок»[164].
Перед нами гладкое добротное повествование в традициях классической прозы второй половины XIX века.
А вот станица Вёшенская из «Тихого Дона»: «Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отрогов правобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких с левой стороны станиц до моря, до синего Азовского. <…>Вешенская — вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая, без садов станица. На площади — старый, посеревший от времени собор, шесть улиц разложены вдоль по течению Дона. <…> На маленькой площади, заросшей иглисто-золотой колючкою, — вторая церковь, зеленые купола, зеленая крыша, — под цвет зеленям разросшихся по ту сторону озера тополей.
А на север за станицей шафранный разлив песков, чахлая посадка сосняка, ендовы, налитые розовой от красноглинной почвы, водой. И в песчаном половодье, в далекой россыпи зернистых песков — редкие острова хуторов, левад, рыжеющая щетина талов» (т. 2, кн. 1, с. 164–165).
В этом отрывке просто невозможно встретить, в отличие от первого, «церковку… которая играет золотом на солнце». Здесь сравнения с татарским сагайдаком, здесь ландшафт невеселый и плешивый, а за ним — «шафранный разлив песков».
Или сравним лирическую прозу.
Вот у Крюкова: «Тебя люблю, родимый край… И тихих вод твоих осоку, и серебро песчаных кос, плач чибиса в куге зеленой, песнь хороводов на горе, и в праздник шум станичного майдана, и старый, милый Дон — не променяю ни на что… Родимый край…
Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разгула и грусть безбрежная — щемят мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкой и родной… Молчанье мудрое седых курганов, и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной… — Не ты ли это, родимый край?»[165].
Очень напоминает стихи в прозе Тургенева, но не поражает своеобразием.
А вот о том же у Шолохова: «Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу… Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь!» (т. 4, кн. 3, с. 64).
Сколько здесь деталей, которые невозможно представить и тем более встретить в крюковской прозе: и «сухой конский храп», и «шелковистые губы», и «затравевший гнездоватый след конского копыта».
Завершая размышления об авторстве «Тихого Дона» несомненным признанием Шолохова, Бирюков обращает внимание еще вот на какую мысль: Серафимович, участвовавший в работе комиссии, призванной установить авторство, прекрасно знал творчество обоих писателей — и Крюкова, и Шолохова, — но кражи, приписываемой Шолохову, не заметил.