Солженицын начинает не с приветственно-благодарственной части, а с размышлений о вечности искусства, история которого начинается вместе с историей человечества, но имеет все шансы продолжиться после того, как человечество сойдет со сцены. Искусство принципиально правдиво, в отличие от философии, публицистики и всех прочих видов речи, и в этом тайна его убедительности: «…убедительность истинно-художественного произведения совершенно неопровержима и подчиняет себе даже противящееся сердце»[211]. В основании любого произведения искусства — искренность, и в ней их тайна власти над любым человеком: «Произведения же, зачерпнувшие истины и представившие нам ее сгущенно-живой, захватывают нас, приобщают к себе властно, — и никто, никогда, даже через века, не явится их опровергать». Мысль о том, что искренность, то есть правдивость, — непременная часть искусства, в конце речи обретет решающее значение при рассуждении о долге и общественной роли художника.
Третья часть лекции раскрывает надличностное значение награждения: как Бунин говорил о том, что Шведская академия, награждая его, сообщает миру, что литература выше паспорта и гражданства, как Шолохов видел в своем награждении — награждение советских писателей и признание социалистического реализма, так и Солженицын говорит о том, что ступени, по которым он поднялся на нобелевскую кафедру, выложены жизнями людей, замученных в лагерях, людей безымянных, но, вероятно, более талантливых, чем он: «Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги. Ни на миг не прерывалась русская литература! — а со стороны казалась пустынею».
В четвертой части звучит мысль о том, что человечество в ХХ веке информационно спрессовано, но этически разобщено. Добро в глазах одних народов понимается как зло народами другими. Относительность в понимании добра и зла губительна для человечества: «Но для целого человечества, стиснутого в единый ком, такое взаимное непонимание грозит близкой и бурной гибелью. При шести, четырех, даже при двух шкалах не может быть единого мира, единого человечества: нас разорвет эта разница ритма, разница колебаний. Мы не уживем на одной Земле, как не жилец человек с двумя сердцами». Это очень «достоевская» мысль: роман «Преступление и наказание» заканчивается сном Раскольникова про трихины, разные идеи о добре и зле, которыми одержимы люди, истребляющие друг друга во их имя. Солженицын же обозначает опасность прямо, минуя художественный символизм.
Первое значение литературы для человечества в том, что она — единственный путь найти взаимопонимание и спастись от взаимного истребления, она дает возможность пережить чужой опыт, принять его и сделать своим: «От человека к человеку, восполняя его куцее земное время, искусство переносит целиком груз чужого долгого жизненного опыта со всеми его тяготами, красками, соками, во плоти воссоздает опыт, пережитый другими, — и дает усвоить как собственный».
Вторая же миссия литературы — сохранение истории в том виде, в каком ее невозможно оболгать. Литература — живая память нации, по Солженицыну: «Так она теплит в себе и хранит ее утраченную историю — в виде, не поддающемся искажению и оболганию». «Тем самым литература вместе с языком сберегает национальную душу», и потому любое вмешательство государства в ее дела, любой идеологический диктат над ней губителен для нации, потому что лишает литературу возможности полноценно оставаться живой в памяти нации.
В шестой части нобелевской лекции Солженицын ставит вопрос об ответственности писателя перед обществом и отвечает на него однозначно: «Однажды взявшись за слово, уже потом никогда не уклониться: писатель — не посторонний судья своим соотечественникам и современникам, он — совиновник во всем зле, совершенном у него на родине или его народом. И если танки его отечества залили кровью асфальт чужой столицы, — то бурые пятна навек зашлепали лицо писателя».
Вопрос об ответственности писателя имеет своей оборотной стороной вопрос о его возможностях. А многое ли писатель может изменить и на что он вообще может повлиять? На эти вопросы Солженицын отвечает в седьмой части своей речи: «Скажут нам: что ж может литература против безжалостного натиска открытого насилия? А не забудем, что насилие не живет одно и неспособно жить одно: оно непременно сплетено с ложью. Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием. Всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом. Рождаясь, насилие действует открыто и даже гордится собой. Но едва оно укрепится, утвердится, — оно ощущает разрежение воздуха вокруг себя и не может существовать дальше иначе, как затуманиваясь в ложь, прикрываясь ее сладкоречием. Оно уже не всегда, не обязательно прямо душит глотку, чаще оно требует от подданных только присяги лжи, только соучастия во лжи».
Насилие и искусство противоположны друг другу в том, что насилие основано на лжи, а искусство — на правде. Не поддерживать насилие, не допускать зла через себя — это уже достойный способ сопротивляться злу: «И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть это приходит в мир и даже царит в мире — но не через меня».
Солженицын развивает мысль Шолохова об ответственности писателя говорить правду. По Шолохову, правдивость — это именно долг, а вот по Солженицыну — это природная составляющая профессии, без которой писатель просто несостоятелен. Ведь если искусство всегда правдиво, неспособно ко лжи, то художник, создатель его, служит истине по призванию. Выбрав стезю художника, человек выбирает служить истине. В этом и свобода писателя, и его ответственность: «Писателям же и художникам доступно большее: победить ложь! Уж в борьбе-то с ложью искусство всегда побеждало, всегда побеждает! — зримо, неопровержимо для всех! Против многого в мире может выстоять ложь — но только не против Искусства. А едва развеяна будет ложь — отвратительно откроется нагота насилия — и насилие дряхлое падет».
Мысль Солженицына о том, что искусство имеет в своем основании правду и тем самым неминуемо и непременно побеждает насилие, удивительным образом перекликается с заповедью блаженства: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся». Конечно, более точным переводом было бы слово «праведность», но для нас привычнее именно «правда». И в такой текстовой перекличке рождаются еще более глубокие и высокие ассоциативные связи с текстом куда более высокого порядка, чем выражение личного мнения писателя.
В этой финальной части речи сливаются воедино этические и эстетические представления Солженицына, представления о том, что обязанность и свобода художника, по сути, две стороны одной истории о борьбе художника с ложью, а потому четвертым словом в нашем сюжете нобелевских речей станет слово «правда».
Неуживчивый мессия
В 1974 году в прессе появились отрывки из «Письма вождям Советского Союза» Солженицына, написанного годом ранее, и наметился конфликт писателя и с западной общественностью, поскольку письмо сочли антидемократическим. Академик Андрей Сахаров[212] откликнулся на него заметкой «О письме Александра Солженицына “Вождям Советского Союза”», и я приведу некоторые его возражения писателю, которые проливают свет на причину начавшегося конфликта между Солженицыным и западным обществом[213].
1. Солженицын убедительно говорит о страданиях русского народа, но сужает тему, говоря только о русском народе, в то время как антинародные репрессии коснулись всех народов многонациональной страны.
2. Солженицын говорит о том, что именно западное учение — марксизм стал причиной того, что Россия сошла с пути здорового развития. Но разве справедливо разделять идеи на русские и нерусские? И разве изыщется хоть какой-то эпизод в истории России без катаклизмов и потрясений, который можно было бы назвать «здоровым путем развития»?
3. Сахаров не мог согласиться с критикой идеи прогресса, поскольку полагал прогресс настоятельно необходимым для решения многих насущных проблем человечества.
Солженицын много ездил с выступлениями. Побывал в Западной Европе, Канаде, США. Обосновался же писатель в штате Вермонт (США) и там воплотил свой грандиозный замысел — многотомную историческую эпопею «Красное колесо». Работа потребовала от него колоссальных усилий: он трудился по 10–12 часов в сутки без выходных. Эпопея повествует о жизни России между августом 1914 года и апрелем 1917‑го. В ней писатель размышляет о том, почему страна оказалась на своем скорбном пути после этих событий.
Будучи человеком сложной мысли, Солженицын не присоединился к пропаганде Запада против Советской России. В западном мышлении и в социальном укладе он видел не меньше изъянов, чем в мышлении и укладе советском. Он критиковал американскую действительность не в меньшей степени, чем СССР. Пример такой критики — его статья «Расколотый мир», известная также как «Гарвардская речь», с которой он выступил в 1978 году. Основы у коммунистического мира и мира западного противоположны только на первый взгляд. Они словно две головы дракона, две стороны медали, и обе губительны. Коммунистическое общество ужасно, потому что построено на произволе. Но юридический диктат ничем не лучше любого другого, потому что точно так же не требует от человека полного осуществления духовных и нравственных усилий. Диктат юриспруденции ведет к консерватизму, который означает остановку в развитии общества, а не сохранение его созидательных сил. Статью писатель завершил мыслью о том, что мир подошел к развилке между гибелью и историческим поворотом к новому возрождению: «Если не к гибели, то мир подошел сейчас к повороту истории, по значению равному повороту от Средних веков к