[257]. Богатый эстетический опыт — это единственное лекарство против бессмысленного исторического хождения по кругу, по одним и тем же ошибкам: «Чем богаче эстетический опыт индивидуума… тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и не счастливее».
Человек отличается от остальных животных тем, что он существо эстетическое. Эстетика делает человека личностью. Поэтому литература как вершина развития речи — это «наша видовая цель». И этот тезис подводит нас к третьей группе вопросов, а именно — к значению литературы в нашей жизни.
Литература и личность. Бродский называет книгу «антропологическим феноменом», равным по своему значению изобретению колеса. Но если колесо — это способ перемещения в пространстве мира, то книга — это перемещение в пространстве опыта. И этот способ перемещения позволяет бежать от общего знаменателя в сторону личности.
Только искусство очерчивает будущее. Отказ от искусства чреват возвращением в прошлое: «По чьему бы образу и подобию мы ни были созданы, нас уже пять миллиардов, и другого будущего, кроме очерченного искусством, у человека нет. В противном случае нас ожидает прошлое — прежде всего, политическое, со всеми его массовыми полицейскими прелестями». Замечу, что в этой мысли о спасительности искусства для человечества Бродский также продолжает линию, начатую в выступлении Солженицына. Различие только в том, что, по Солженицыну, искусство спасет людей, поскольку оно помогает народам понимать друг друга и тем самым спасает от абсолютизации частных представлений о добре и зле, Бродский же оставляет за искусством возможность создания образа будущего.
Правителей следует выбирать не по их политическим программам, а по их читательскому опыту, потому что только литература выступает противоядием от «попыток тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования».
Самое тяжелое преступление — это нечтение книг: оно приводит к откату в прошлое. То общество, в котором литература — это доступная только меньшинству роскошь, обречено на трагедию, как это случилось с русским обществом, в котором литература была достоянием исключительно интеллигенции.
Нечтение ведет к торжеству несостоятельных политических доктрин, а эстетическая реальность ставится в приоритет даже в политической жизни: «Мне не хочется распространяться на эту тему, не хочется омрачать этот вечер мыслями о десятках миллионов человеческих жизней, загубленных миллионами же… во имя торжества политической доктрины, несостоятельность которой уже в том и состоит, что она требует человеческих жертв для своего осуществления. Скажу только, что — не по опыту, увы, а только теоретически — я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительней, чем для человека, Диккенса не читавшего»[258].
По сути, Бродский объявляет искусство основным средством социализации человеческой личности, потому что именно оно ведет к «частности человеческого существования», иными словами — к свободе человека оставаться внутренне искренним.
Все сказанное о спасительной роли литературы и искусства для сохранения человеческой индивидуальности, для того, чтобы человек имел возможность прожить частную, а не навязанную государством жизнь, я назвала бы писательским манифестом.
Но Бродский, так же как Шолохов и Солженицын, формулирует свой взгляд на ответственность поэта, которая, по Бродскому, носит не социальный, а лингвистический характер: «Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он — тот, кем язык жив. Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому, что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к мутации». Вот так, по Бродскому, поэт не принадлежит ни государству, ни обществу, для него не стоит вопрос о свободе или ответственности, потому что поэт принадлежит языку — стихии древней и вечной.
Так пусть же последним словом в нашем сюжете нобелевских речей станет «слово», смыслово смыкающееся со стихотворением «Слово» нашего первого героя — И. А. Бунина.
Конец и бессмертие
Получив Нобелевскую премию и почетную должность главного библиотекаря Конгресса США в 1991 году, Бродский занялся популяризацией поэзии. Он предложил продавать дешевые поэтические издания вместе с товарами повседневного спроса; он придумал помещать стихи в виде наружной рекламы, в вагонах метро — и другие способы их распространения. Он верил, что для человека есть только одно средство спастись — это поэзия.
В 1990‑м Бродский познакомился с Марией Соццани, происходившей по матери из русского дворянского рода. Она была его студенткой, приехала из Сорбонны, где изучала русскую литературу. Прослушав цикл лекций у Бродского, она вступила с ним в переписку. Они сблизились, летом вместе отправились в Швейцарию и уже 1 сентября 1990 года в Стокгольмской ратуше заключили брак. Позже многие говорили, что последние пять лет оказались для Бродского счастливее предыдущих пятидесяти. В браке в 1993 году у них родилась любимая дочь Нюша.
В эмиграции Бродский перенес четыре инфаркта. 28 января 1996 года он поднялся к себе в кабинет поработать, а утром жена нашла его мертвым. Прах Бродского захоронен в любимом городе поэта — Венеции. На его надгробии начертаны слова «Letum non omnia finit» («Со смертью не все кончается») из элегии Проперция, которого, со слов Л. В. Лосева, Ахматова считала лучшим элегиком.
Советуем почитать
Иосиф Бродский. Большая книга интервью. М., 2000.
Кормилов С. И. Ахматова и ахматовское в стихах Иосифа Бродского 1962 года о смерти и вечности // Ученые записки Новгородского государственного университета. 2021. № 1 (34). С. 120–128.
Лосев Л. В. Иосиф Бродский: опыт литературной биографии. М., 2011.
Софронова Ю. Л. Нобелевская лекция Иосифа Бродского: социологические смыслы // Вестник НГТУ им. Р. Е. Алексеева. Серия «Управление в социальных системах. Коммуникативные технологии». 2014. № 4. С. 57–65.
Полный текст Нобелевской речи И. А. Бродского
Заключение
Двадцатый век сохранил имена 21 русского кандидата на Нобелевскую премию, из которых пятеро дошли до нобелевской кафедры. И награждение, и ненаграждение премией в равной мере являются высказыванием времени, поскольку такая премия — это событие, затрагивающее многие народы и государства.
Исследовать причины случившегося мне представляется более плодотворным, чем искать объяснение неслучившемуся. Конечно, ненаграждение Толстого или Ахматовой вызывает досаду и недоумение, но, идя на поводу у подобных чувств, мы рискуем найти то, чего не было, рискуем не только растравить обиды и ожидания некоего долженствования мира по отношению к нам, но и обесценить собственные достижения, которые случились.
А достижения есть: в истории ХХ века остались пять русских писателей-лауреатов, то есть в сухом арифметическом пересчете — по лауреату на каждое поколение. Что значит эта цифра? Она значит, что каждое поколение русская литература артикулировала такое веское слово, которое не могла обойти международная культура, которое фиксировала международная инстанция, известная нам как Нобелевская премия.
Жизнь и образ мысли каждого из пяти лауреатов оказывались тесно связаны с жизнью, катастрофами и надеждами страны. Все пятеро всегда были с родиной, но не всегда совпадали в понимании ее блага с правительством. Их судьбы и творчество не только являют патриотизм, они объясняют его природу: патриотизм не в том, чтобы помогать или «мешать царям друг с другом воевать». Он в том, чтобы слушать и доверять своему нравственному чутью, даже если оно шепчет не то же, что гремят вожди. Судьбы и творчество российских нобелевских лауреатов подтверждают, что история все расставляет по местам, что сохраняются имена людей, в ком соединились писательский дар и бесстрашная правдивость, которую требует всякий талант. История ХХ века показала, что произведения, которые старались не допустить до широкого круга читателей, становились высокими достижениями нравственного опыта и писательского мастерства. Русские писатели в своем творчестве все равно оказались правы, а те, кто осуждал их произведения за идеологическое несоответствие, нет. История нашего ХХ века через судьбы пяти писателей подтвердила историческую закономерность: коллективный страх перед ложью, толкающий к запретам книг и шельмованию их авторов, свидетельствует о коллективном ужасе перед истиной.
Истина, как память, равно разлита и в разуме, и в чувствах, и потому она не поддается одному языку, но выражается сразу на всех языках. Истина пронизывает творчество каждого из пяти лауреатов, потому что искусство говорит одновременно и с разумом, и с сердцем. Но в своих нобелевских речах каждый из пяти обратился к современникам с тем, что представлялось ему самым важным и насущным. Пятеро русских писателей по очереди восходили на нобелевскую кафедру с обращениями, заключавшими слова-маяки той самой истины, которую не могла заглушить ни одна политическая система — ни Запада, ни Востока. Из этих слов-маяков и составлен наш нобелевский сюжет: свобода — дух добра — мир — правда — слово.
Приложение
Нобелевская речь И. А. Бунина[259]
Ваше Высочество, милостивые государыни,
милостивые государи.
Девятого ноября, в далекой дали, в старинном провансальском городе, в бедном деревенском дому телефон известил меня о решении Шведской академии. Я был бы неискренен, ежели бы сказал, как говорят в подобных случаях, что это было наиболее сильное впечатление во всей моей жизни. Справедливо сказал великий философ, что чувства радости, даже самые резкие, почти ничего не значат по сравнению с таковыми же чувствами печали. Ничуть не желая омрачать этот праздник, о коем я навсегда сохраню неизгладимое воспоминание, я все-таки позволю себе сказать, что скорби, испытанные мною за последние пятнадцать лет, далеко превышали мои радости. И не личными были эти скорби, — совсем нет! Однако твердо могу сказать я и то, что из всех радостей моей писательской жизни это маленькое чудо современной техники, этот звонок телефона из Стокгольма в Грасс, дал мне, как писателю, наиболее полное удовлетворение. Литературная премия, учрежденная вашим великим соотечественником Альфредом Нобелем, есть высшее увенчание писательского труда! Честолюбие свойственно почти каждому человеку и каждому автору, и я был крайне горд получить эту награду со стороны судей столь компетентных и беспристрастных. Но думал ли я девятого ноября только о себе самом? Нет, это было бы слишком эгоистично. Горячо пережив волнение от потока первых поздравлений и телеграмм, я в тишине и одиночестве ночи думал о глубоком значении поступка Шведской академии. Впервые со времени учреждения Нобелевской премии вы присудили ее изгнаннику. Ибо кто же я? Изгнанник, пользующийся гостеприимством Франции, по отношению к которой я тоже навсегда сохраню признательность. Господа члены Академии, позвольте мне, оставив в стороне меня лично и мои произведения, сказать вам, сколь прекрасен ваш жест сам по себе. В мире должны существовать области полнейшей независимости. Вне сомнения, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнений, всяческих философских и религиозных верований. Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно, — она для него догмат, аксиома. Ваш же жест, господа члены Академии, еще раз доказал, что любовь к свободе есть настоящий национальный культ Швеции.