Беркли во время чумы
Чума взяла нас и землю из-под нас,
Поднялась, как кипяток, заключив нас внутри.
Мы ждали и голубое небо скорчилось в тот час,
Почернев от смерти.
Чума взяла нас и стулья из-под нас,
Осторожно в комнату вошла
(Мы обсуждали Йейтса): помедлила немного,
Потом улыбнулась и умертвила нас.
Чума взяла нас, изменив пропорции наши,
Раздув до чудовищно необычных размеров нас.
Мы умирали чудовищно; было больно сначала,
Но оставила след тишины в наших глазах.
Гомосексуальность
Розы надевшие розы
Радуются зеркалам.
Розы надевшие розы явно рады
И самим их надевшим цветам.
Розы надевшие розы гибнут –
Встает зеркало за спиной.
Молодеть мы не молодеем, а розы
Всё гибнут.
Женщинам и мужчинам – свадьбы-похороны,
Зарождаться и истребляться чинной
Колонной.
Розам – гибнуть на ложе из роз,
Их оплакивать – зеркалам в пустоте.
Орфей в аду
Когда он впервые играл в аду
Он был до абсурда уверен в себе. Даже заглушая шум бесформенных огней
И музыкальный автомат с воем проклятых
Некоторые из них слышали его. В верхнем мире
Он заставлял камни слушать.
Это было не совсем как теперь. И люди, которых он помнил,
Были тоже другими. Он начал всматриваться в лица,
Задаваясь вопросом, был ли весь ад лишен музыки.
Он попробовал спеть старую песню, но боль
Вопила из музыкального автомата и яркого костра
Отшвыривая лица и он услышал голос: «Орфей!»
Он был у входа опять
И маленький трехголовый песик залаял на него.
Позже он вспомнит все эти мертвые голоса
И назовет их Эвридика.
Любой дурак может войти в океан
Любой дурак может войти в океан
Но нужна Богиня,
Чтоб из него выйти.
Что верно об океанах, верно, конечно,
О лабиринтах и стихах. Когда начинаешь плыть
Сквозь быстрину ритмов и водоросли метафор,
Нужно быть хорошим пловцом или прирожденной Богиней,
Чтоб совладать с ними.
Гляди, как морские выдры прыгают бурно
В середине стихотворения
Они столь жизнерадостно и миролюбиво играют там, где едва движется вода.
Можешь преодолеть все волны и скалы,
Дойдя до середины стиха, чтоб их коснуться,
Но когда ты вдоволь насытился блаженством вод
И захочешь двинуться обратно,
Тогда-то и начинаются всякие проделки,
И если ты не поэт или выдра или что-то сверхъестественное,
Ты утонешь, дорогой. Ты утонешь.
Любой грек может завлечь тебя в лабиринт,
Но нужен герой, чтобы выбраться из него.
Что верно насчет лабиринтов, верно, конечно,
О любви и памяти. Когда начнешь вспоминать.
Завитушки на гробовой доске
Прогуливаться с мертвецом по улицам или вести с ним беседу за чашкой кофе в заведении общепита было бы поведением совсем пропащего эксцентрика. Пригласить труп в гости на тет-а-тет, теребить его в четырех стенах своей комнаты или же в четырех стенах рассказа, где давка-то пострашнее будет, – такую эксцентричность простят и не заметят.
Рассказ тесней номера в дешевой гостинице; он теснее даже утроб, из которых мы появились на свет. Заталкивать в него сколь-нибудь крупного мертвеца настоящее надругательство над последним. Чтобы такого впихнуть (да хотя бы одно его тело) в домовину считаных абзацев, всего придется перекрутить и покорячить; негнущиеся руки, протянувшиеся ноги – либо обкарнывай, либо выламывай с концами. В памяти шурует трупное окоченение; облик его деревенеет и упирается что есть сил. Чтобы впихнуть его в рассказ, придется покалечить.
Потом, когда автор, весь в мыле, добился-таки успеха, захлопнул наконец свой гроб с абзацами и в образцовом раже заколачивает крышку, чтобы придавленное ею тело не вырвалось наружу, – что потом? Вот гроб теперь при нем, некрупный ящик правильной формы, внутри труп, всё это дело можно неплохо загнать на рынке, где, собственно, таковые ящики имеют хождение – и как все-таки славно миновали все острые углы, и эксцентрики заметно меньше, и уж точно солидней барыш, чем тот, что вообще возможно извлечь из прогулок по улицам с мертвецом.
Покупатели, правда, жалуются. Гробы, за какой ни возьмись, все на одно лицо. Гроб встречается коричневого, либо серого, либо бордового (исключительно редко – черного) цвета; покупатели жалуются, что ни один на человека не похож.
Покупатели правы. Внешние стенки гроба целиком почти сколочены из писателя, его описаний, чувств его, фантазий, скорбей – о трупе внутри мало что говорит, то есть вообще ничего. Ничего, кроме горстки оброненных слов. Но именно эти слова, и только они одни, придают рассказу дополнительное измерение, говорят о том, что в гробу скрыто пространство. Вот почему стоит мне приняться читать рассказ, как я перескакиваю через все абзацы с авторским повествованием и сосредотачиваю свое внимание на диалогах. (Вот они – завитушки на гробовой доске.)
«Стоит мне приняться читать рассказ», – сказал Кен, оторвав взгляд от своей чашки кофе, – «как я перескакиваю через все абзацы с авторским повествованием и сосредотачиваю свое внимание на диалогах». Он сделал короткую паузу. «Это они – завитушки на гробовой доске», – добавил он, как бы в скобках.
Кен, понятно, и есть наш мертвец. Заколачиваемая сейчас мной доска – его гроб. В заколачивании гробов есть, очевидно, свой галлюцинаторный эффект. Стоит мне вбить гвоздь во внешнюю стенку гроба, как тут же доносится эхо того, кто вбивает свой гвоздь изнутри. В этом-то вся загвоздка нашего похоронного дела; поди разберись, кто внутри, а кто снаружи, живые ли хоронят своих мертвецов или мертвецы хоронят живых.
«Мертвецы хоронят живых», – сказал Кен. Он натянул на плечи пальто и пошел гулять, держась впереди меня на несколько ярдов. «Мертвецы никогда не возвращались к живым; это живые возвращаются к мертвецам. Люди разыскивают ими же обретаемых призраков». Он молча прошел еще несколько шагов, так и держась впереди, и встал как вкопанный. Он наклонился над массивным ящиком и взглянул на меня едва ли не с жалостью. «Кажется, меня сейчас стошнит», – сказал он.
Кажется, меня сейчас стошнит.
Вторая вагонная песня для Гэри
Когда поезда прибывают в странные города
Граждане выходят встречать странников.
Я люблю тебя, Джек, он сказал
Я люблю тебя, Джек, он сказал
На другой станции.
Когда пассажиры приезжают из странных городов
Граждане выходят помочь странникам.
Я люблю тебя, Джек, он сказал
Я люблю тебя, Джек, он сказал
С другой станции.
Граждане добры к проезжающим странникам
И кормят их и целуют их в губы с добротой.
Я иду по невероятным улицам
Я иду по невероятным улицам
В странном городе.
Ночью в холодных новых постелях радушно принятые странники
Выполняют в памяти обещанья города.
Я просыпаюсь с любовью к тебе
Я просыпаюсь с любовью к тебе
На последней станции года.
Они говорят до свиданья горожанам и городу
Признают что они были добры к чужакам.
Я оставляю свою любовь с тобой.
Я оставляю свою любовь с тобой.
В городе этом странном.
Стихотворение для дня ДАДА в кабаке «Плейс» 1 апреля 1958 года
У бармена
Глаза цвета спелых абрикосов
Легко ублажаем как кассовый аппарат он
Любит искусство и хорошие шутки.
Шлеп
Готова картина
Хлоп
Готов стишок.
Он
Мы
Хохочем.
Нелегко помнить что другие люди умерли
кроме Дилана Томаса и Чарли Паркера
Умерли в поисках красоты в мире
бармена
Этот человек, тот человек, этот и тот
умерли в поисках красоты
Даже бармен умер.
Данте прочищал нос
И нос остался в его руке
Рембо сорвал голос
Пытаясь прокашляться
Дада не смешон
Это серьезная атака
На искусство
Потому что искусством
Может наслаждаться бармен.
Бармен – не Соединенные Штаты
Или интеллектуал
Или бармен
Он – любой сукин сын, который не плачет
Когда читает это стихотворенье.
Представь Люцифера
Представь Люцифера
Ангелом без ангельства,
Яблоком,
Сорванным начисто волей вкуса, цвета,
Силы, красоты, округлости, семени
Без всего, что живописал Бог, являющее все,
Чем яблоко является.
Представь Люцифера
Ангелом без ангельства,
Стихотворением,
Которое себя отредактировав, лишило звука
Вообрази, рифму, гармонию,
Лишенную всего, о чем говорил Бог, являющее все,
Чем является стих.
Закон, говорю я, Закон
Есть ли?
Что есть Люцифер
Император без одежды
Без кожи, без плоти, без сердца
Император!
Стихотворение без единой птицы
Что могу я сказать тебе, милый
Когда ты просишь меня о помощи?
Я даже не знаю будущего
Или даже какие стихи
Мы напишем.
Покончи с собой. Сойди с ума. Люди лучше
Нас с тобой испытали это.
Я любил тебя когда-то, но
Я не знаю будущего.
Я знаю, что люблю силу в моих друзьях
И величье
И ненавижу, как трескаются их тела, когда они умирают
И образы их поедают.
Веселью конец. Пикник закончен.
Сойди с ума. Покончи с собой. Ничего не останется,
После того, как умрешь или сойдешь с ума,
Кроме покоя поэзии.
Из книги «Наставления»
Джо
Те кому неприятен запах блевотины педиков
Никогда не поймут как это женщины могут быть неприятны мужчинам
Не уразумеют с чего вдруг этим незабвенным бедрам
Елены (скажем) доводить нас до истошного хохота.
Пародия (чего мы не желаем) вот в чем вся штука.
Не нес бы ты нам почты сегодня, почтальон.
Не слали б вы нам писем. Детородный орган женщины омерзителен. Мы
Не желаем быть растроганы.
Простите нас. Приведите
Хоть один пример тому что природа несовершенна.
Мужчинам следует любить мужчин
(Они и любят)
Как сказал один мужчина
Вот
Розмарин для воспоминания.
Радар
Послесловие для Марианны Мур
Никто в точности не знает
Как в точности выглядят тучи на небе
Или очертания гор под ними
Или в каком направлении плывут рыбы.
Никто в точности не знает.
Глаз ревнив ко всему, что движется
А сердце слишком далеко
Погребено в песке
И не расскажет.
Они отправляются в плавание
Эти глубинные синие создания
Минуя нас, словно они солнечный блеск
Гляди
Эти плавники, эти закрытые глаза,
Наслаждаются каждой каплей океана.
Я забрался в постель опечаленный в ту ночь
Не мог прикоснуться к его пальцам. Увидеть всплеск
Воды
Шумное движение тучи
Напор горбатых гор
В глубине песков на краю пустыни.
Бриллиант
Перевод для Роберта Джоунса
Бриллиант
Лежит там
В сердце луны или в ветвях или в моей наготе
И во вселенной ничего подобного бриллианту нет
Ничего в целом сознанье.
Стихотворение – это чайка, сидящая на пирсе на грани океана.
Собака воет на луну
Собака воет на ветви
Собака воет на наготу
Собака воет с чистым сознаньем.
Я требую, чтобы стих был чист, как брюшко чайки.
Вселенная распадется и откроет бриллиант
Два слова, зовущие чайку, мирно плывут там
среди волн.
Собака сдохла там с луной, с ветвями, с моей
наготой
И во вселенной ничего подобного бриллианту нет
Ничего в целом сознанье.
Из книги «Из Лорки»
Дорогой Лорка!
Мне бы хотелось делать стихи из реальных предметов. Чтобы лимон был лимоном, который читатель бы мог разрезать, выжать или лизнуть, – реальным лимоном, как когда в коллаже газета остается реальной газетой. Мне бы хотелось, чтобы у меня в стихах луна была реальной луной, которая могла бы вдруг скрыться за никак со стихами не связанной тучей, – луной, целиком и полностью свободной от образов. Воображение лишь представляет реальность. Мне бы хотелось на нее указать, разоблачить реальность, сделать стихотворение, лишенное каких-либо звуков кроме звука вздымающегося указательного пальца.
Мы оба пытались освободиться от образов (ты – с самого начала, а я – только когда достаточно повзрослел, чтобы попытки всё связать воедино потеряли свою привлекательность), пытались делать предметы зримыми, а не делать из них картинки (phantasia non imaginari[207]). Как легко выдумать прекрасного юношу в эротическом забытье или даже в более истинном воображении сна. Как сложно взять юношу в синем купальном костюме, на которого я глядел без какого-либо умысла, как глядят на какое-нибудь дерево, и сделать его столь же зримым в стихах, как зримо дерево, не образом или картинкой сделать его, но чем-то живым – схваченным навек структурою слов. Живые луны, живые лимоны, живые юноши в купальных костюмах. Стихотворение – коллаж из реальности.
Но тления не избежать, напоминает нам разум. Всё реальное загнивает и оказывается на помойке. На приклеенном к холсту и покрытом шеллаком лимоне заводится грибок, газета повествует о делах дикой давности на забытом уже жаргоне, у юноши давно свои внуки. Да, но помои реального проникают и в нынешнее мироздание, делая зримыми уже свои теперь новые предметы: один лимон окликает другой, газета вызывает газету, юноша звонит другу. Дотлевая свой век, всякая вещь вызывает к жизни свой эквивалент.
Связей не существует – но есть соответствия. Только благодаря этому поэт может передать реальные предметы, перевести их через языковые границы с той же легкостью, что и через временные пласты. Мне никогда не увидеть в Калифорнии такое же дерево, как то, что ты видел в Испании, запах и вкус того лимона не перепутаешь с этим, но разгадка такова: во всяком месте и во всякое время найдется хоть один такой реальный предмет, который будет соответствовать твоему – тот лимон может стать этим лимоном, а может – этим кусочком морской капусты, или этим конкретным серым цветом в этом вот океане. Не надо этот лимон себе представлять – надо его обнаружить.
Взять даже эти письма. Они соответствуют чему-то (чему – не знаю) из написанного тобой (возможно, столь же неявным образом, как и соответствие того лимона этому кусочку морской капусты) и в будущем какой-нибудь поэт тоже напишет, уже теперь что-то свое, что будет соответствовать им. Мы, мертвецы, переписываемся именно так.
С любовью
Джек.
Орфео
Остр как стрела Орфей
Направляет музыку вниз.
Ад там
На дне под морской скалой.
Не исцелишь
Ничего этой музыкой.
Эвридика – птица-фрегат или скала или морская водоросль.
Не славь ничего
Преисподняя –
Это скользкая сырость на горизонте.
Ад – это:
Когда не на что смотреть, кроме вечности,
Необозримость соли,
Нет кровати, кроме
Музыки вместо постели.
Конкордский гимн
Твоя шутка
Похожа на озеро
Что лежит там без единой мысли
И видит
Мертвые моря
Птицы летят
Над ними
Сбитые с толку голубизной без единой мысли о воде
Без единой мысли
О воде
Из цикла «Елена: новая версия»
Ничего не известно о Елене кроме ее голоса
Странные блестящие искры
Молнии без огней, но что в отзвуках эхо
Аккордах, в музыке ледяного моря.
Вся история едина, как Северный Полюс один
Магнетичен, музыка чтобы сыграть, лед
Имеющий отношение к прозренью
И каждый из нас – наг.
Партнеры. Обнажены.
Зевс: Предполагается, что я не существую, в то время, как большинство людей в видениях утверждают, что я существую. Это должно свидетельствовать о разнице значений между актерами и публикой.
Мне приходится так говорить, потому что я бог обоих видов небес – я не имею в виду ваше небо и их небо, ибо они – знаки, я имею в виду яркое небо и пылающее небо. Я не намерен показывать тебе пределы моих возможностей.
Актеры в этом стихотворении – лицедеи. Они приняли свои роли, не для того, чтобы обмануть тебя (или меня, если на то пошло), но потому, что им заплачено любовью либо деньгами, чтобы они были лицедеями. Я давно знаю, что в пьесе нет четвертой стены. Меня зовут Зевс и я знаю это.
Терсит: [Выбегая из декораций на сцене.] Четвертая стена не столь важна, как ты думаешь.
Зевс: [Встревожен, но продолжает себя вести как хороший Церемониймейстер.] Терсит не волен. [Он обнимает его.] Я бы не смог сыграть роль если бы не был лицедеем.
Терсит: Откройся мне и не делай вида, что смотрят люди. Я один на сцене с тобой. Расскажи мне сюжет пьесы.
Зевс: [Отступая.] Не пытайся говорить, когда не надо. Ты должен признать, что публики нет. Все делается для тебя.
Терсит: Перестань повторяться. Ты, старый хрен. Твои небеса прохудились. [Он смотрит на землю.] Пародия лучше каламбура.
Зевс: Я не понимаю твой язык.
[Они оба замолкают на миг, и потом занавес падает.]
Средоточие песни
Их не касается. Их спины возлежат,
Но не вполне присутствуя там.
И здесь и там в болотах и селах.
Как глупый крокодил
Развлекает Музу
И небесный марш плоти
Та пограничная линия, где нет плоти
Храни нас, господь, от боли и увечий
И даруй мне мою смерть.
И воздух и вода громыхают здесь
И грязь и пламя
Храни нас, господь, от удела савана
И даруй мне мою смерть.
Перелетная птица летит к блестящим краям
На поле брани урон. От деревьев – половина
Их ветви срублены. Храни нас, господь,
От волос и грязи и плоти.
Если он умрет на этой дороге брось дикую ежевику в призрак его тени
А если нет, а он не умрет, надейся на искупленье
Надейся на искупленье
И смысл ЧТО встречает Зачем на краю обрыва
Как перевернутый образ ужаса крова
Каждого ужаса крова
И если вскричит, погаси его сердце козьим фонарем
Как говорят все пути ведут к оплате долга
Что еще освещен долго.
Плач по умельцам
Ни до кого нет дела кроме древесины, плавающей на волнах
Это чурбаны, колоды древесины.
Звуки там, вдали от берега, слабые и отрывистые
Они стучат или созвучно бьются друг о друга – лесосплав напролет всю ночь плывет там, чуть повыше этой бухты. Они ухают или бьются друг о друга. Звук лесосплава – этот звук и не звук вовсе.
Вовсе.
Все они
Брошены
В призрак лунного света, льющегося на них.
Красная тележка
Передохни и взгляни на эту чертову тележку. Чем бы
Она ни была. Собаки и крокодилы, соллюксы. Не
Из-за их значения.
Из-за их значительности. Из-за того, что ты человек,
Знак не дается тебе. Ты, кто не слишком блестящ,
Сигнал для них. Нет,
Я имею в виду собак и крокодилов, соллюксы. Не
Их значение.
Книга Галахада
Задворки и амбары
Если б только он остановился на минутку поговорить, он мог бы
понять прерии американского
Уитмена, я имею в виду не Галахада, оба они родились
с какой-то вестью в глотках
Созерцать Америку из Лонг-Айлендского пролива или Грааль
из чистоты глупо, не в плохом смысле, а глупо-вато, словно
слова или поэзия могут спасти.
Индейцы, все еще шагавшие по Равнинам, были мертвы и
искатели Грааля были мертвы, и никто из них об этом не знал.
Невинный на ветру звук голоса настоящей птицы
Из-обретен.
Галахада изобрели американские шпионы. Нет причины
считать, что он существовал.
Есть в мире агенты, для которых истина и ложь
смехотворны. Галахад смеялся,
Когда родился, потому что утроба его матери была
Потешна. Пока он смеялся, плоть с него слезла
И Грааль явился перед ним, как вспышка фонарика.
Что бы не привиделось
С испода.
«Мы отбываем узреть Волшебника, чудесного Волшебника из страны Оз»,
Чертовы австралийцы маршируют в Грецию по дурацкому поручению.
Чаша сказала: «Испей меня», и мы выпили,
Сокращаясь или разрастаясь, в зависимости от того, как попадали в нас пули,
У Галахада было зрение яснее. Был офицер СС в той войне или
нервный офицер (албанец, скажем), который пытался увидеть эту чашу
сквозь очки.
Грааль живет и воспаряет,
Как пчелы
Вокруг лагеря и их возлюбленные, их трупы. Пчеловоды
Чертовы австралийцы маршируют в Грецию по дурости.
Выпить этот крепкий напиток из холодной чаши горечи.
Я расскажу тебе эту историю. Галахад, незаконнорожденный сын Элейн,
Был единственным, кому разрешили найти его. Найти его так,
чтобы мертвецы оставались мертвецами, пустыня пустыней.
Не было побегов из вереска или вязов.
Я научу тебя любить приказ рейнджера
Держать шестизарядник и не убегать никогда
Вереск и вяз, поскольку не люди они, выдержат
Долгую прогулку по чьему-то полусну. Ужасно.
Преображение тогда. Стать не дураком грааля, как
другие, но стрелой, земным туманом, который поднимался
и опускался на болотах, теряя душу, каковая могла затеряться в тенях
Слез плюща. Вся потерянная земля вышла встречать этого
солдата.
Одинокого соль дата в земле тех, кто должен выжить,
Морока
Монстр,
Случайно, беспризрачно
Покинул рассказ,
И земля была та же
Рассказ тот же
Ни одна рука
Не выползала из тени.
Грааль был просто котлом каннибала,
Из которого кому досталось, а кому не досталось.
Думает сей Галахад.
Грааль был в целом воздухом эмпирей
Где мужчины не трахались, а женщины отводили взгляд
Думает сей Галахад.
Грааль был живым, как скворец на заре
Сотрясающий землю шумной песней своей
Думает сей Галахад.
Но Грааль есть. Точно красный аэростат
Унося его ввысь мимо луны
Бедный думает Галахад.
Кровь на звездах а на земле пища
Единственная связь, которую сыщешь
Вот что думает богач Галахад.
Грааль обычен, как водоросли в море или крысы,
Не потерян, а запропастился.
Ищешь, как письмо, которое точно в доме,
И находишь, наконец, что не лучший выход для письма.
Страна грааля сейчас влажна от проливных дождей
И выращивает тыквы и артишоки или капусту или все, что угодно,
что они выращивали, пока не стали тревожиться из‐за
погоды. Человеку
В конце концов некуда больше идти, кроме как вверх: Евангелие от
Галахада.
Конец «Книги Галахада»
Язык вещей
Это море, унизительное в своих личинах
Крепче всего.
Никто (не) слушает поэзию. Море
Не имеет в виду, что его надо слушать. Капля
Или же крах воды. Оно
Ничто
(Не) имеет в виду.
Оно
Хлеб с маслом
Перец с солью. Смерть
Какой (не) чают юноши. Бесцельно
Грохает оно в берег. Белы и бесцельны сигналы. Ни
Кто (не) слушает поэзию.
Спортивная жизнь
Беда в сравнении поэта с радио в том, что радио
не образует рубцовую ткань. Лампы перегорают или
транзисторы, каковыми являются большинство душ, батареи питания
или схемы, заменяемые либо нет, но это не похоже на то, как
дерется пьянчуга-боец в баре. Поэт
Принимает слишком много сообщений. Правый в ухо, уложивший его
на пол в Нью-Джерси. Справедливости ради надо сказать, что он выстоял
шесть раундов в бою с чемпионом.
Потом они продают пиво или идут в спортивные комитеты, или, если
рубцы слишком грубые, выступают в баре, где
незримые чемпионы не смогли бы побить его. Их слишком
много.
Поэт – это радио. Поэт – лжец. Поэт – это
контратакующее радио.
И эти сообщения (Бог проклял бы их) даже не знают,
что они чемпионы.
«Я слышу, как барабанят в дверь в ночи…»
Я слышу, как барабанят в дверь в ночи
Бум, бум, бум, бум, бум, бум
Если откроешь дверь, впустит ли света лучи?
Бум, бум, бум, бум, бум, бум.
Если день является, как желтый батискаф
Мяу, мяу, мяу, мяу-у,
Его несет на голове желтый жираф
Мяу, мяу, мяу, мяу, мяу, мяу. Мяу, мяу
Если дверь поддастся, когда наползет мрак
Стучит и стучит; стук, стук, стук
Что различит свет того, кто внутри размяк?
Стучит и стучит; стук, стук, стук
Или свет и тьма пляшут в твоих глазах
Тени падают друг за дружкой
Свиньи, ужи, и разверзшиеся небеса
Танцоры падают друг за дружкой
Танцоры вопят друг за дружкой.