ки (1947)
Киче Маниту
Сама
земля
подсказала,
чье это имя,
что я
прочел,
тут что ни куст
то слух,
едва
жив где
я жил,
воздух не
входит.
Хоть и
славно
выгнать
пот, но я
споткнулся,
даже упал,
и на месте
паденья,
сколько
ни было
мира, и
взошло
слово оттуда
куда языки
достигают,
когда губы
в земле
от паденья.
Потом были
черепахи,
кабаны, позже
гагары, как
слух разошелся
на восток, на –
ружу из
Азии через
проливы,
что змеились
влажной землей.
Вились,
уловом
в иле, где
кровь, что
луна пьет,
нерожденная,
пока даже
мудрость
не сбросит
сожаление
иль уйдет ни с чем,
где сомненье,
куда все,
кроме
несчастья,
шагает.
Заминки гимн
– «му» часть восемнадцатая –
Зо-вут ко‐го в Зами –
нограде. Смех. Ни
один не дрогнул…
Лок-тём на рейку
бара,
шёпот. Не так тихо
что никому не – слышно
всем.
Псáлмится бёдер её
лёт, ткань падает
ей через выступ
груди…
Монк метатетически «по»
плёл, излагая, как
утром слинял из логова
«Eronel»[299]. Отсвет от
воды чуть
справа направясь на
юг, лоб неистощимо
пóтом затылка её
вспомненным оза –
рён…
Градом пули, бомбы
за окном, века конец не
андумбулей, чем о –
бычно. Мы были пол
он сказал был как
и был,
беглый зудёж, зá-вя́зь,
струг, сказ…
Радуги ласт,
редакции стоп…
Рецидивизм рыб, ирредентист:
чё…
В кашле без умолку,
так-се религия, так-се
возврат к тому, что
и было ли. Будто тем
самым стяжав южное
дно,
суб-дно, взрыв отдушины,
вздёрнут Стра. От пут ка –
ютных Анансе не развес –
ти глаз, богиньность
мчит
мелькóм, стрижена под «пер –
чатку», ротозей –
ка…
39 был тем, в чём мы ока –
зались, «му» само не «мей»,
чем андумбулу, оба,
’8‐й, ’7‐й, ’6‐й – в дым, без ведома
на –
с
·
Стéны с бумагу мир
зовём, а с той сторо –
ны что. Сон, чью
подачу кто-то прервал,
очнул –
ся от плача, как ни
крути его, так
не накрутишь, мы –
каясь, басом – чего
стоил
бы лучший мир… Где бы –
ла музыка, мы первым де –
лом как там, и близко
нет музыкиного где
будь
оно вообще где-то…
Ноги воздев, мы застывший
бег представили
танцем. Ляжки в пояс,
ра –
пидный бег, бег на ме –
сте. Мыкаясь, бас
выше делался на –
ших сил, в шаге
от
пункта, нет, сказал,
ни –
какого пункта… Что от –
стаивали, всё сдали уж,
запинуясь.
Без-у-ность.
На под –
ходе
Звук и разрыв
– «му», часть 59 –
Вдруг вдвоем, сидели бок о
бок. Он и он глядели из
двери дома кивков… Хотели
вернуться, хотели не
знать
что знали, глядели на
отступающий мир, в глазах
поволока, постоянно прощаясь
во снах… Хор эскорта…
хроника
убийства… Гадали что кроме
андумбулезности ждет
их. Казалось, что ждут своего
рожденья… То не был
один
он, одного не довольно, он ни он
то я и у я он и у того он,
он ни он то он и у он я и
я…
Самозванец гностический каждый
другому. Дудка из курьей ножки.
Фальцет. Вот-вот родится или
развоплотится, улетит, погодим
узнаем…
Бесперый чиж, говорят, –
душа, иль уж зяблик, пойман
ощипан, угроза для первого номера,
риск, на который второй
пошел… Увидел другое свое я,
казалось,
или только сказалось, он номер один
он номер два без конца… Дыра
чтоб стоять на краю, глядя вниз
незаведшийся двигатель должности,
миг, сколько было его, все что ни
было…
Но коль оба, то ни то, ни то не он. «Время
язык» – сказал он, имея в виду «Время
закон». Боль толчками в ноге у
бедра, он и он образцовый он…
Язык
времени свиток что он развернул
и писал. Будь мы клюваты читали б
и, в книге ветром открытой, писал
он, крылаты были б, лишены… Он
и
он читали в один голос, крестов цепь,
где
каждый херит другого… Выглянул из
дома кивков, в лица смотрел. Видели б
скрытое за фасадом лица, писал…
Увидел
из раньше, начала жизни, в начальной
жизни глаза глядели вне зримого…
Что вне лежало, взгляд намекал,
что позади, край взгляда скоро
пришел… Вне себя были б мы, он
писал,
ряд крестов. Исступленные, мы б
узрели себя извне… Лица куда бы
он и он ни смотрел, приглашали, душа
некая нагота, он и он думал… Он
что писал скорей комитет, чем он,
я и
я крестов у него и его. Язык времени груб
ковер, полукисть, полупапирус… Вода
сочилась под дверь… Он и он сидели бок
о бок боря дом кивков. Грядущее уж
почти пригребло… Загадка забора коль
нет
был бы козырь когда бы не ничто… Ничто
Тем
не менее
близко
Книга кусая себя за хвост стала
диском. Сучила звучие коему он и он
свидетельством были. Грядущее меж
досок застряв лежало… Доски
пола
выдраны или расшатаны, где он и
он сидели выглядывая из дома
кивков… Он и он ничего не знали
кроме несхожести, краденой роскоши,
что
осталась, когда б не все пропало.
Антифонный разворот ко рвущему
с корнем,
пролегомены, эпилог и пролог
как
пролог,
так и
Книга, зазвучав, превратилась в
диск, концерт Наморатунга-свинтета
в зале Дома Кивков, у он и он
глаза уставлены в небо… Лоб
промыт
звездами… Мясистость щек истерта
метеорным щебнем… Лицо хочет стать
тем что была душа… У него и его
глаза камни вылезшие из
орбит,
веки захлопнуты шквальным ветром,
космическая
кислота,
дрейф
Назавтра после Дня мертвых
– «му», часть 48 –
«Покуда живем» – мы все
твердили. Языки, глотки,
нёба сухие, как кость
скелетов, которыми станем
мы…
Маски ужаса, что мы носили
больше для вида, чем вида,
реальней, чем мы признаем…
Больше знать не желая,
чтó есть душа, рады
видеть
тень, знать наощупь…
Рады, что солнце в спину,
идем вслед за тенью,
рады тело иметь, заслонять
свет…
Вечернее солнце зажигало лист,
блестело в стекле без оглядки,
готово развоплотиться,
казалось…
Скоро тени лишимся, думали,
говорили, чтоб не застало врасплох
негаданно. С серым, мы думали,
утром
покончено, реквиемом столь
нежным, что забыли, по ком он,
зубами
засахаривающимися мы
улыбались
Назавтра после Дня мертвых впали
в отчаянье. Мрак, где накануне
видели свет, кости которыми
в итоге станем… Под вечер
счет
будет другой, но день-то едва
начат,
камень с часовой башни павший,
радужное надгробье, мгновенный
отпор… Душа, осознали и, осознав,
сказали –
печать незримая. Никто не хотел
знать
чтó есть душа… Назавтра после Дня
мертвых оглохли, ослепли к тому,
что давеча, говорили, трогало
нас,
тайный край обреченного света… Я
отпало, мы разом ушло, слыша лишь
поминальную медь, медных басов
воркование. Я отпало, небыстро,
плыло,
помянуто мельком в согласии
с ветром, назавтра после Дня мертвых
в день такой же, как накануне дня
мертвых… «Что удивляться» – шептало
я, отпадая, зная, что никто не
услышит,
даже
я
На нас были мантии поверх
свитеров на локтях протертых.
Руками на стол, мы грызли
ложки…
Шевеля губами под блюз, мычали
абстрактную истину, да ели. Кто-то
сказал: шведский стол для мертвых
на следующее утро. Пир
для
голодных, сказал еще кто-то… Что
мы тут делаем, все спрашивал
экзегет, упрямый, незваный,
угрюмый…
Локтями работая, как крыльями, мы
все ели, глаза закатывали,
все
загребали в себя… Назавтра после
дня мертвых мы были ими. Мы
ели неистощимо, ели чего не было
там,
мертвые уж не умирая от жажды,
похмельные, нос воротили
от
того, что
было
–
Оно было мной, мы были им, косным,
что сахарный пот что мы пили было
на вкус. И все ж, языки наши
вкуса
не ощущали, потягивали мы и
не морщились… Ели кексы
мы,
ели суп из ногтей, новый вид
гаспачо, никто не хотел сказать,
чтó есть душа… Из костяшек пальцев
суфле мы ели, хрящи ели, глаза
вы –
нимали из мух вспять летевших
вроде икры, и никто не хотел
сказать
чтó есть
душа