Указатель
1. Вы любите публику? Конечно, любим. И показываем это, уходя от нее в сторону. 2. Звук, ритм, имя, образ, сон, жест, картина, действие, молчание: все это по отдельности и вместе может служить «ключами». 3. Язык есть дом, в котором мы живем. 4. Слова здесь для того, чтобы массировать. 5. Различать ту «старую» музыку, о которой говоришь, что имеет дело с концепциями и их сообщением, и этой музыкой новой, которая – про восприятие и то, как она его в нас вызывает. 6. К каждой строке отсчитать бит. 7. К чему имитировать речь?.. НЕНАВИЖУ РЕЧЬ. 8. Каждое слово – синтаксис, чувственный объект – нечто большее, чем описания, механизмы, эмоциональный журнализм: звук, текстура, вес, мишени, ритмы, вид, присутствие. 9. Слова как чувственные объекты и/или слова как знаки. 10. Объект есть то, чем он становится под возбуждением наличной ситуации. 11. Я смотрю на это как на событие, а не как на описательный пример. 12. Уменьшая содержание произведения (т. е. уровень информации извне), увеличиваешь возможности порождать модели. 13. Стихотворение – не вывеска, указывающая на содержание, лишь чтобы привлечь внимание; наоборот – это форма, наполненная разумом и чувством. 14. Содержание = когда слова повязаны друг другом и отвлекают внимание от самих себя и направлены на внешний мир с обыкновенными значениями. 15. слова: не знаки ‘о’ чем-то прежде всего, а энергия во времени 16. Должна была быть самостоятельность, производная от самого факта, что слова суть тоже вещи. 17. О поэтах-сюрреалистах и имажистах: Язык – главным образом, дело знаков/символов, по их мнению, без учета звуков, морфем, других уровней материальности (а часто производят впечатление полной неосведомленности или невосприимчивости к таковым). Первое, что приходит на ум: из‐за этой глухоты и невежественности читатель теряет чувствительность к этим бесхозным зонам, отчуждаясь от «самого события слов» перед нами, и это отчуждение кажется мне в сущности чем-то негативным, особенно если оно делает из слов иллюзию просвечиваемости, что якобы никакой реальности-в-себе у них нет, а только, по сути, возможность быть окном в другой мир без каких-либо случаев существенных и абсолютно значительных искажений. 18. Террористическая функция форм (и институций от этих форм производных) состоит в поддержании иллюзий прозрачности и действительности и в сокрытии тех форм, которые действительность поддерживают. 19. ЗНАК: Говоря грубо: нечто, что направляет поведение по отношению к чему-то, что в данный момент не является стимулом. 20. Значение, собственно говоря, не референциально. 21. Сообщение переносит внимание от слов. 22. объекты и знаки гомогенизированы 23. Где же внимание? На словах-означаемых или на понятиях-смыслах-означаемых? Лингвоцентрично ли оно или референциально? Если второе, то в чистом виде все это реклама. 24. Литературные произведения должны стимулировать, прежде всего, как произведения искусства, а не как образы внешней реальности. 25. Язык становится единственным референтом. 26. То, что существует посредством самого себя, и называется значением. 27. То есть у него есть врожденная значимость, а не только значимость референциальная? 28. Изобразить бы не структуру мира в его материальности, но структуру и аппарат языка с его правилами и способами использования. Разъясняется язык, а не какая-то «особая реальность». 29. Используй язык чтобы покрыть пространство, а не чтобы раскрыть значение. 30. Бесшумная шаманская музыка – чей смысл теряется в ее событии. 31. Итак, язык становится самим содержанием и самим событием. Словам не нужно быть (первым делом) (лишь) прозрачными указательными знаками чего-то иного. Да они и не могут быть ими. 32. Слова смутны 33. Чтобы заново открыть неозначающий объект, пришлось бы представить абсолютно импровизированный прибор, без какого-либо сходства с существующими образцами. 34. Объекты просты. 35. Значение – употребление, а не только символизм. 36. Только блаженное может стоять особняком. 37. Узнаваемые объекты и понятия («означающие») могут дать нам словарь. 38. Невозможно совместить их без смысла. 39. Но обязательно ли они должны навязывать нам грамматику? 40. Как еще нам организовать слова? – звук, текстура, пространство, магнетизм. Отношениям между означающими больше не нужно отражать отношения между означаемыми (концептами, географией). Синтаксис как организующий принцип можно отбросить, как костыль. Семантику не надо. До того? 41. Слово отказывается от унифицирующего, разумного правила, диктуемого предложением. Оно взрывает предустановленную структуру значения и, становясь «абсолютным объектом» в самом себе, означивает невыносимую, обреченную на провал вселенную – дисконтинуум. 42. всё означает всё. 43. Каждое слово – само по себе расположение. 44. В каждом слове должна существовать история, иначе истории не получится. 45. речь∫музыка 46. Все, что мы делаем – музыка. 47. Вот пришел звук и сотворил приятное смещение не знака. 48. В стихе я стремлюсь услышать все то, что можно счесть мелодией, задолго до того, как смогу понять, что все это может значить. 49. Звук, затем смысл. или смысл как звук. Нельзя не понять просто звук. 50. Одно следует за другим = ‘становится мелодией’. А как далеко следует? 51. Генри Коуэлл однажды заметил про Кейджа и его круг, что они – композиторы, «избавляющиеся от клея». Он имел в виду, со слов Кейджа, что если одни чувствовали необходимость склеивать звуки друг с другом в одном ряду, то Кейдж со товарищи ощущали противоположную тягу – избавиться от этого клея, чтобы звуки были тем, что они есть. 52. Предложение увядает вместо со своим собственником; слова же продолжают идти своими путями. 53. Вопрос первый: когда слова в большей мере остаются собой? 54. Стихи Кулиджа как твои, ведь они строятся на наборе слов, стремятся заглушить присутствие ассоциативного поля каждого данного слова и акцентировать отношения между полями. Впрочем, и это главная разница, его поля дискретны, они не смешиваются. Слова у него «парят», каждое во взаимном отчуждении от других. Самые лучшие соблюдают прекрасный, изысканный баланс, подобно множеству магнитов, оказавшихся в одном поле отталкивания. 55. Роль тишины – возобновлять объекты. 56. Слова.
–
1. Джон Кейдж. 2. Джером Ротенберг. 3. Жан-Люк Годар. 4. Эллен Эндрюс. 5. Кейдж. 6. Роберт Крили. 7. Боб Гренье. 8. Сам автор, как и во всех последующих пунктах, пропущенных здесь. 10. Ротенберг. 11. Арам Сароян. 13. Крили. 15. Гренье. 16. Крили. 17. Рон Силлиман. 18. Анри Лефевр. 19. Ч. У. Моррис. 20. Крили. 22. Джереми Шапиро. 24. Сьюзен Зонтаг. 25. Лефевр. 26. Чарльз Олсон. 29. Вито Аккончи. 30. Сид Корман. 32. Уильям Гасс. 33. Ролан Барт. 34. Людвиг Витгенштейн. 38. Гертруда Стайн. 41. Герберт Маркузе. 42. Мерло-Понти. 43. Луис Зукофски. 44. Зукофски. 45. Зукофски. 46. Кейдж. 47. Стайн. 48. Крили. 51. из газеты. 52. Кларк Кулидж. 53. Гренье. 54. Силлиман. 55. Кулидж.
Текст и контекст
Язык есть центр всего, первичный материал, священный корпус, перводвигатель, эротическое чувство собственной общедоступной реальности. Не отдельной, а различающей реальности. Но на что же тратится энергия?
Нечего понимать.
Нечего объяснять.
– Для участия в коллективном усилии создавать литературу больше нет поддержки в строительных лесах дискурса. Мы делаем литературу, разбирая эти леса – фиксация негативной пересборки. «Нечитабельность» – то, что требует новых читателей и учит новым прочтениям.
– Все, что не является гипнозом, – частично. Ни один текст в этом смысле не «полноценен» – лишь фрагменты опыта. Что-то теряется, но что-то обретается. Не то чтобы «без референции» – разве письму можно в самом деле приписать то, что оно не делает? Не в этом ли былой безрассудный нигилизм авангарда? Свойства надо не атаковать, а, выражаясь языком Гегеля, снимать. Структура знака существует для нас, ибо она перед нами; она не растворена в системе внешних связей, подобно радару, и чтение – не радар. Референция не искореняется, если это только не радикальный леттризм – но даже там она остается как пометка. Узнаешь? Не совсем это и «формализм» – ведь разве тут есть одержимость формой в отрыве от всего потенциала языка? Любая форма есть и выражение, и надпись: насколько возможно личное? насколько можно быть личным? Форма как нечто физическое, материальное, отличное от идеи «другого места». «Здесь» – более телесно, в некотором роде, чем «там». Посмотреть туда = отвести взгляд. Только здесь и сейчас.
Итак, как же мы читаем то, что предназначено именно для чтения? то есть дано нам без всякой другой цели, без отвлекающих факторов (даже тех факторов, которые мы часто принимаем за стигматы «чтения», но которые на самом деле являются развлечениями). Словесно.
– Как будто ошибки в референции и ошибки в ощущениях были бы только частными случаями друг друга. Отчаянные барьеры против сожалений? Прагматические иллюзии. Как будто мир, или даже текст, были бы лишь структурной массой, способной насытить нас, самой по себе. А коллективное? Где тут выход? Выход не через дверь подвала, заблудиться среди обязательных культурных реликвий, в заблуждениях (и погружениях) глубины.
– Акт указания, референциальная сигнификация, сначала отсылает к глубине, укрепляя чувство уверенности в существовании глубин – реализуется мечта, потребление или идеология приносят удовлетворение; безвыборность; нижний слой, реалистичный в своей недвижимости, фиксации, очевидности. «Как по заказу». Нас гипнотизируют ожидания, задолго до того, как всплывет какое-либо содержание. Формат массажирует нас иллюзиями – двойными доньями, просвечивающими одеяниями, подвальными люками, ничего с этим не поделаешь.
Разрезаю девушку пополам – наслаждаюсь
одной половиной, другую – вытесняю
Товары торгуются, продукты забываются. Эта вертикальная система питает тебя – комфортом семантического присутствия, от которого больше нет сил уставать, которого нет сил опасаться. Ты научаешься приключению, забывая, как в амнезии, места, в которых ты был. Эта вертикальность как средство связи грозит стать самим сообщением.
Семантика: как сувениры в туризме.
Центростремительность как вертикальность.
Глубина как готовая рамка.
Контекст как референция.
– Насколько готовы мы уничтожить нашу внимательность к тому, как слова действуют и взаимодействуют, чтобы иметь преимущества описания, обозначения, вместе с фобией к тому, что есть? Центростремительное движение – в навязывании контекстов, пригодных для целей объяснения: это именно то, в «свете» чего подобные действия понятны? Это принуждение обычно амортизируется грамматикой (синтаксис управляет сигнификацией); без принуждения тот или иной язык был бы линией фронта. Не декоративным фасадом, не директивным экраном, а энергией, свободной от бремени.
Грамматика – правила сдерживания; смысл – правила порождения: но эти последние не навязываются как априорный диктат. Напротив, они испускаются из внутренних форм самого языка.
Зыбучие пески грамматики. Держитесь на месте!
Синтаксис: строительные леса вертикальности.
Миф – маска, идеология, побег в техниколор, обет трансценденции смысла. Регулярное чтение стало отвлекающим маневром, продвигающим семантические элексиры, имажистские тоники. Его реклама гласит: нужно какое-то время для чтения; этот временной зазор между словом и референтом манит нас; мы постигаем «интенцию» или «мотивацию» только обходным путем, без полного вовлечения – наслаждаясь временностью приключения. Как прерванный половой акт.
– Но есть и иной путь. Вертикальная ось (нисходящая, словно манящая лестница) не должна структурировать чтение – как не структурирует она и текст. Вот в каком смысле я называю это нереференциально организованным письмом, как разновидностью лингвоцентричного письма. Горизонтальный принцип организации, без настойчивой, навязчивой глубины. Тайны смысла – не в скрытом слое, но в скрытой организации плоскости. Не вполне даже скрытой, а весьма себе явленной.
Смысл порождается не самим знаком, а контекстами, привносимыми потенциальностью языка – без принудительного вертикального лифта, двойственного значка, отпуска. Отодвинуть на задний план влечение к раскопкам, к разъяснениям контекста – такое выдалбливание внутренних глубин, лабиринтоподобных пещер сигнификации не выходит за пределы самих этих полостей.
Только свет, только при ярком дневном свете: контекст приносите с собой. Сияющие поверхности; миф.
– Альтернативой остается «словность», «событизм» – как способ пересоздания языка через распаковку набора его инструментов. Правила порождения смысла не отбирают слова у нас. Мы можем создавать эти правила по ходу, против хода, центробежно, двигаясь к центру, центрируясь, к поверхности, к нулевой степени, к уровню моря. Нас затягивает обратно нехватка принудительного убежища! Семантическая норма – нормоточина (от «червоточина») – одно из таких укрытий.
Знаки, порождаемые по парадигмальному принципу, взаимодействующие (играющие) друг с другом, по траекториям вне мертвого груза контекста.
– Атмосферность: окружение слов может восприниматься с большей легкостью и большим удовольствием, чем железная клетка связности: референциальные связи, образующиеся под поверхностью, вне поля зрения или слуха, а значит самозабвенно, вне телесности и эротического возбуждения.
Различие между «целями обладания» и «целями среды».
Когда железную клетку опускают под воду и открывают для атаки акул, вас заживо съедают внешние силы. Повиновение Авторитету vs. импровизация правил. Если бы только принуждение к значению было ослаблено, отклонение от него было бы таким приятным!
– Первое настоящее присутствие – это осознание отсутствия, неизбежности – вертикального измерения, действующего лишь как эхо, ностальгическая реверберация. Ничто не сгущается в знакомые формы и услаждающие смыслы с внешней стороны – местом сгущения и плотности является внутренняя сущность.
Язык выворачивается для нас на изнанку.
Двусторонняя ткань; костюм-двойка.
Означаемые производят отзвуки, гармонии, обертона, но не принципы устройства текста; а их означающие без излишней скромности заряжают атональщину. Есть внешнее обеспечение, но нет защитного слоя. Есть ноги, но нет корней.
События, но не быстроходные.
Бездонное, негативное пространство.
Разлад миров, россыпь событий и игра бликами на поверхности. Всё, или почти всё – поверхность. Субъект исчез позади слов, лишь с тем чтобы возникнуть впереди или внутри них. Настаивать на настоящем, а не временить со временем.
– Еще более сложная топология, чем могли себе представить виртуозы референции: геометрия резинового листа. Односторонние поверхности. Любые две точки можно соединить, просто начав от одной, и проведя путь до другой без отвлечения внимания и пересечения какой-либо границы или разделительной черты.
Трансференция. Différance[300]. Карнавал шифров.
Фрагментация не искореняет значения, воплощенные в конкретных словах; просто они не располагаются сериями, грамматически, в ряд, как книги на полке. Создается более игривый беспорядок, мёбиусоподобный беспредел. Тексты сами по себе – означаемые, а не просто означающие. ТЕКСТ: никакого герменезиса, кроме собственного, из самого себя.
Гироскопы.
Авто-референция.
Уроборос.
Консуммация здесь конкретна, графична, эротична, физична, феноменальна, приветствие, а не памятный сувенир. Отсутствие, воплощенное в присутствии.
Слова парят над словоупотреблением. Значение – не в употреблении, или не только в употреблении.
Значение – активированная неспособность принуждения к употреблению.
Отлучение от коммуникации, а не апроприация.
Слова – призраки раскаяния.
Референциальность ослабляется, если организовать язык в тексте по иным принципам или осям, в соответствии с признаками, которые открывают нам непрозрачность слов, их физические свойства, отказ мотивироваться схематически по моделям, внешним по отношению к ним. Отвергая свою «указательность» или организацию по какой-либо «системе указаний», они рискуют быть обвиненными в бессмыслице. То есть в самодостаточности события – в затруднении и без того проблемной связи между словами и объектами, которая ошибочно зовется значением. Это не значение. Вот оно, значение. Вот оно.
– Если уж объяснение зависит от контекста, то данное контр-объяснение – это отпор, открывающий широкие возможности: опустошенный шифр, говорящий сразу обо всем наборе правил, которыми мы его можем наполнить. Каждый ассоциативный диапазон, каждый диапазон семантического излучения возникает со все меньшим контролем со стороны игр и задач сигнификации, с меньшим грамматическим давлением. Какая-то карнавальная атмосфера, значит… контроль рабочих… самоорганизация.
Товаризация, с другой стороны, требует четких указательных знаков – Легких жертв в игре.
Языковая работа похожа на создание сообщества, производство мировоззрения силами прежде раздельных, а сейчас слитых воедино Читателя и Писателя. Такое творчество не служит инструментальных целям. Оно имманентно, действует открытым текстом (и открытой песней), двигаясь по поверхности со всеми сложностями будь то хартии, будь то собрания жителей.
Такая общественная вещь.
Глубина есть спираль, вертушка – если брать с ходу, не «стоит на пути». Она – не турникет.
– В фокусе – то, как язык может вписываться помимо референции. Как нечто особое внутри сообщества (а не как его компенсация). Чтение как особое прочтение, приведение в действие, со-производство. Вот они, симультанные со-творцы лингвистического мини-сообщества. Скрипторий.
Контр-коммодификация: варварский, если вообще пригодный в политике, термин, вращающийся вокруг наших схваток с референцией.
Письмо как действие; чтение как действие, а не обычай, соблюдаемый текстом, сидя на месте, скучая, смотря на нас.
Двоичность: текст – стрелочник.
Смазано, быстро-быстро = сцепление
Тексты читают читателя.
– Перемежающиеся текстуальные роли могли бы приблизить нас к перемежению более важных социальных ролей, свойствами которых являются тексты. ЧТЕНИЕ: не глянцевый взгляд потребителя, а чуткое внимание производителя, со-производителя. Это трансформатор (потенциаторы? резисторы?). Сплошная забота. Производится не продукт, а производство, событие, праксис, модель для практики будущего. Покорение природы тоже может быть тут подвергнуто критике – не в воздержании. Не в алеаторике.
От каждого по
Каждому по
Семантическая оболочка, среда – вместо притяжательного индивидуализма референции.
Индексальность.
Абсолют.
Абсолюция.
У такого творчества – утопическая мощь, только сейчас раскрываемая.
– Язык – Другой, навязавший нам смыслы в попытке, вполне безуспешной, замаскировать их для нас. «Первородная брешь». Жизнь против смерти. Он – не монологическом общении, а в пространственной игре на переднем плане в пределах нашей отзывчивости. Наших даров, его телесной цельности.
Останься внутри. Всё тут. Не-имперское состояние: без нужды к расширению, овнешнению, исходящей от нежелания перераспределять излишки дома. То же верно и в отношении неимперского, лингвоцентричного письма.
Избыток означающего = плавающее означающее. Мана. след.
Засасывание, затопление означающих без заданного значения. Взамен этого – клише экзистенциализма: свобода, излишки означающих, основополагающая роль выбора, мы сами справимся.
Политика больше не скрыта.
Деконтекстуализация.
– Референты опорожняют знак. В свою очередь, интенциональность наполняет его – при содействии и читателя, и писателя. Эта интенция – самосознательна (местами самореферентна), она способна отдать должное Другому, способна на чувство отсутствия. Она обретает исцеление в общественном ансамбле, в концерте, без посредничества власти, без приказаний референции. Конкретным становится то, что поистине отсутствует [единение – мир как целое, снос Вавилонской башни], а не то, что так соблазнительно удерживается, откладывается лишь для того, чтобы назойливо всучить для потребления [референция – мир раздроблен, раскольничество и (или) репрессивность извне навязанного содержимого]. Подавление как отложенное ублажение единства.
Произведение видится воплощением, вотелеснением этой гирлянды, тянущейся от читателя к писателю, от читателя к тексту. Мы говорим о «корпусе чьего-либо творчества», о «теле письма» – и тем самым имеем в виду: тело политическое, тело любви. Воплощение и есть то самое спаривание – совокупление практик. Отныне нет места репрессиям, две сферы сливаются.
– Как будто предлагаемые смыслы можно постичь самим актом их присвоения! Сигнификация – это собственничество. Но ведь подразумеваемое (означающие) полностью опережает постигаемое (означаемые, референты). По традиции мы стремимся, ради всеотрицающего и всеподавляющего порядка, удовлетвориться постигаемым, апрориируемым, сигнифицируемым, с легкостью межсубъектно коммуницируемым, предсказуемым, контролируемым. Но при этом пропадают чисто телесные способы предположения, выражения, означивания, движения, произношения, всхлипывания: все это полное изобилие означающего, все это чрезмерное присутствие, все бессознательное, и вся арбитрарная природа знака. Другость – раскрепощает нас только узнавание, в редких случаях сопряженность чтения и письма, довершающая работу и творчество самого языка. Не двуединство. Читатели переписывают. Порой настолько, что придают социальную силу тому отсутствию, которое изначально им дано.
Значения – не на первом плане. Тело текста не строится вокруг референциальной оси. Значит, не утроено генитально? Если нет особо существенной «разрядки», то остается полиморфная игра языковых единиц. Генитальное устройство – монархично, миметично (семейные сходства). Лингвоцентризм, кажется, улавливает какие-то более исследовательские аспекты собственных эффектов, вне референциального контроля, вне родительского контроля, вне временных форм. Это не компенсация, и не ее первомодель: эго-броня.
Что коллективно в означающем как бессознательном – то не распыляется, не индивидуализируется, как значения в референции. Утрачено – из‐за комплекса кастрации, инцестуального доступа, элиминированного триумфом рыночных условий и системы родства, из‐за предписанного внешнего порядка означивания?
Как пришли мы к этим словам, к себе самим, к нашему уклоняющемуся сообществу – всего живого, во совместной плоти.
Сообществу единообразному, самодовлеющему, меркантилистскому, нежелающему разбиваться на сферы – противящемуся разделению труда (и иерархий), сопутствующему грамотности. Нет ли в этом инцестуальной ностальгии по безграмотности? Нет ли в этом полиморфического леттризма, движения к алфавиту, графеме, слогу, шифру, идеограмме, глоссе, корпусу?
Читатели воплощают тексты.
Телесный язык.
Из «Квипрокво»
Эта ситуация попала в ситуацию
Электрошоковые мнения жрут нас
Ското бойная долларизация, свадьба на деньги глыть глыть (чавк чавк) на деньги
Чистая прибыль американский крем дрёма культура шакалов
Социальные трудности, лузеры самозаняты
ФБР-медуза – это торговый автомат?
Кто борется за свободу? – хоть у эксплуатируемых есть будущее
Этика Дейгло, глобальный корпоративный бифштекс
Брось флаг, имитация дубинки ценность дразнит меня
Estados Unidos[301], сосать заряженный пистолет
Масштаб модели блондинка: золофт, паксил, лувокс, целекса
Надо деньги? – все легко, все просто
Тут-коммуняка крайняя плоть arrivederci[302]
Горячая наценка пижон на этом спектакле
Ты как средство экономии человеческого труда накопитель энергии
Культура, пожалуйста – все так не по-миссионерски
Большие дозы собачьих транквилизаторов – хватит пере учиваться
Хозяйка экосистемы
Повестка ракета ой как страшно
Само-катапультирование ПФК тряска
Стилет, заострить – жизнь & смерть что за черт
Viva las vegans[303]
Складка взрывчатка оклад заикаться
Вся ваша ревность от комплексов
Гадкие симулякры – придурок, где твоя пушка
Зайчики индейчики – Слэм Слэм Здесь
Мегажадный глиссирует вверх
Ты – ковбой, мы – скот
И Скрудж Макдак
Неолигархический остряк раздражительно
Послушай, детка, назовем его пассивный регрессивный
Грязь на месте преступления – кинокомплекс лунный свет фокстрот
Белые воротнички сеточка – У-курки за Христа
Культура мертвый программист вниз, пре-рейв украшающий фитиль
Заглазированный кошель
Менты деньги сатана
Ну контекстуальный струит
Спора со стипендией – примирить пре-оперов
Игрофонд еще пару местоимений залог вождю
Контра рубит наркобабки
Опекуны в мире складок
Эта пунктирная линия лает в ответ перешпионить наши права
ПРИШТИНА – мы там сработали
Фракция Красной армии – отлично, Члены Общества
Чем реакционнее & тупее, тем круче
Волонтеры гильотины – в восторге
Ешь на халяву, эфемера на круиз-контроле
Погруженцы
Мы не хотим париться
Тузы & скупщики, перебор пилюль
Деньги на борт, лизун-колун хватит тотализации
Ударь в меня, молния!
A. 1.
Вибора!
Показуха!
катехизично [катехизмично]
плацебо в золоте
молоко звезд и Млечный путь
попробуй скромность глаз
идолатрия снов
Океан Цвета
вне времени
никто из любящих моих
вида
замилована
дивертида
в плену у проекционного фонаря
Прошу стереть это письмо
A. 2.
Пусть ночь идет как идет с тобой
искупительно
слепыми кругами
маска белого мятежного поклонения
заворожить
общий покров ночи
следящий по пятам моим как пара ножниц
собственность обездоленных дочерей Евы
бездушный нелюбимый
запоминать
тень альбиноса
сирены воют
луна затмилась
пилюль получше
и снова прям и узок
A. 3.
судьба в аркане
чувственный объезд
креп-световые меа кульпы
Христа невеста собирает стену
далеко ли
подписывая руку
мир запертый для будущего
ауто де фе
экземпляр плода
забудь мое событие
утробу, раковину, библиотеку
дом эхо
магнит фантомный
евангелизация
ты без себя
пока что
дальше нет
A. 4.
Скажу я больше, я не виновата
доведена до этой сладкой смерти
подобие ее подобия ее
невидимое я, ничножнейшая
женщина на свете, Хуана Инес де ла Крус
поклонство
автоматам
инкубам
как идолам –
тебя так не хватает
еще одну овцу для стада твоего
а сеть охватывает всех
в монастыре кастрированных дев
беременное облако
мумификация
инкогнито
самопоклонство
аркан розария
термальные панджандрумы
B. 1.
Божественный глагол
коинциденция оппозиторум
жестоко-страстно
укусы кожи
Ящик Пандоры
меня поздравить
заикаться запинаться
наделать пены
попробовать не уклоняться
морских ракушек в форме сердца
блудный со
причитает
пыл, подстрекатель
ценитель риска
и я, ничтожнейше из всех
с ванильным запахом
дым проступает сквозь ее персты
B. 2.
Меня ты не забудь
сладко картинно
травля экстаза
сердце без приступа
фруктовое цветенье
ехидно
укор, ми бьен
кукла друг
грудь эхо
чернильница
и андрогин
в игрушку превратив
слоги звезды
компаньон
слоги звезды
аккомпанируя
диабло-романс
и скрепы связывают
чернила, слезы черные
свобода влажная
шерсть плоти
срезанное сердце
B. 3.
Лучшая сталь должна
пройти чрез огонь
контра
иль амига
трансгрессия –
раскаянию нет
прикосновенье провоцируй
ошибка
поко
фавор
Олé
локо локуй себя
и пол твой тоже
сладкий рассказ
эта податливая кожа
крутясь так сильно
всегда чужак
любовь так подстрекательна
эхо = глас
переливается на петлях
взбить шоколад до сильной пены
приступ
скверны
черными чернилами
незримыми чернилами
B. 4.
Я предпочту не дать мои уста
если все части тела моего были бы
языками
вильянсиками
вертигами
и голос тверд как порошок
и формы –
смертоубийства твоего
восторг смертоубийства
без греха –
греха огреха
шелк фантастический из тебя сделать
бесчувственно рискованная жидкость
осмелиться пересечь юмор
вопроса знак
взлохмаченный
триумфы прототипа
C. 1.
поворот времени
вращающиеся макушки
суаре и камера
огненное колесо
восторг без обвинений
фьянкетто мипроскопа
Мария Гваделупская
клянется крайней плотью Иисуса
воскреснут мертвые и женятся на нас
за-быть
чрез телескоп ее
десятой музы
для тебя самое
делая то, что делать нам не должно
C. 2.
звезды, словечки
тепличные акростихи
окружное окружение
кулдыкающие индюки
Гваделупаны
друзья навсегда
твои руки переводят меня
бамос, мучача
но соло
скажи не твоё я
две головы на одной шее
что можем мы облупить
это сила глагола
надежда болит
C. 3.
будь своим собственным органом
магические квадраты
вопрошая зеркало на бис
энциклопедии, гелиоскопы, астролябия, калейдоскоп
безумно надеясь
добровольно
свобода
живо равна
в каждом
в каждом
Давай я прикинусь геем
время равно мятеж
ублажает команду
в какой логике?
что это?
каково оно?
всегда пришелец?
Икар
человек, слишком человек
задеть тебя
любовь возможная
вилами
лишь хозяев они убивают
C. 4.
Калла Лилия
не любовь помеха
уста в форме сердца
угощайся еще шоколадом
Политический симулякр
неразделенный
глотая скорлупки
усмирить врага
индексальное сердце
звук – любопытство
обезьяна света
боевое желание
взгляника
глаза слышат
как сделан мир
выговор –
держись за каждое слово
за какие действия берусь без страха?
оглашение огня –
‘мир заполнился светом,
и я проснулся’