Под дождем
Черное лицо старика под фонарями
отливает золотом, словно камешки
под водой – старик прогуливает
под дождем двух беспородных
собак, маленькую и здоровенную,
по отдыхающей предвечерней улице.
Маленькая верткая тянет в сторону,
послушная зову мусорной урны,
а здоровенная кучерявая
тянет вперед: лоснящийся тротуар
сулит ей таинственные соблазны.
Дождь усиливается. Старик без шляпы,
Он улыбается и бормочет себе под нос.
Меняется освещение: бесконечный церковный
свод улицы отражает литургически –
рдяные ноты. Старик дрейфует
меж вожделеньями двух собак.
Все трое сворачивают на перекрестке,
все объяты своим ощущеньем друг друга,
ощущеньем радости,
погоды, уличных углов,
ленивыми своими разногласиями
и сугубо личным молчанием.
Прославленные предки
Рав[86]
Северной Белоруссии отказался
в юности учить
язык птиц, потому что
внешнее не интересовало его; однако,
когда он постарел, оказалось,
что он понимал птиц все равно, внимательно
слушая, и, как сказано, «молился
на каждой скамейке и в каждом углу».
он пользовался тем, что было под рукой – так же,
как Анджел Джоунз из Моулда, чьи медитации
были вшиты в пальто и брюки.
Что ж, хотелось бы создать,
полагая, что некая линия натянута между ними и мной,
стихи, непосредственные, как то, что говорят птицы,
крепкие, как полы, звучные, как скамья,
таинственные, как тишина, когда портной
вдруг застывал с нитью в воздухе.
Попеченье о душах
Пастырь
горя и грез
старательно
гонит стадо
к иному полю.
Он уже слышал,
что колокол бил,
но овцы голодны,
им нужна
трава сегодня
и каждый день.
Прекрасны его
терпенье, его
длинная тень,
шелестящий плеск,
с которым стадо
бредет в долине.
Прощаясь навсегда
Он сказал, погляди, точно камни,
за кормой нашей катятся вáлы.
А я видела белые скалы,
приклонившиеся над самой водою,
провожали нас долгим поклоном
и в рассветной дали исчезали.
На уме
У меня на уме женщина
невинная, неприкрашенная, но
искренняя, пахнущая
яблоками и травой. Она надевает
сорочку или рубашку, её волосы
светло-каштановые и гладкие, и она
добрая и очень чистая –
без нарочитости
но у неё
нет фантазии…
И есть беспокойная,
гуляющая при луне девушка
или старуха, или обе вместе,
одетая в опал, тряпьё, перья
и оборванную тафту,
которая знает странные песни
но она – не добра…
Сентябрь 1961[87]
В этом году старики,
великие старики,
покидают нас одних на дороге.
Дорога ведет к морю.
У нас в карманах – слова,
смутные ориентиры. Старики
унесли свет своего присутствия,
мы видим, как он исчезает за горой,
уходя за ее край.
Они не умирают,
они удаляются
в болезненное одиночество,
учась жить без слов.
Э. П.[88] «Это похоже на умирание» – Уильямс: «Не могу
описать, что со мной
происходит»[89] –
Х. Д. «не в силах говорить».
Тьма извивается на ветру, звезды
малы, горизонт
окаймлен смутной городской светящейся дымкой.
Они сказали нам,
что дорога ведет к морю,
и вручили
язык в наши руки.
Мы слышим
свои шаги, всякий раз, когда
грузовик просверкнет мимо,
оставляя нам новое молчанье.
Нельзя добраться
до моря, идя по этой бесконечной
дороге к морю, пока не свернешь
в сторону, кажется
следуя
за совой, которая молча скользит над ней,
наискосок, вперед и назад,
и прочь в глубь лесов.
Но дорога сама
развертывается перед нами, мы считаем
слова в карманах, гадая
как жить без них, не прекращая
ходьбы, знаем,
что путь далек, иногда
нам кажется, что ночной ветерок
приносит запах моря…
Идя на запад
Что зелено во мне, темнеет,
как мускатный виноград.
Коль женщина непостоянна,
пусть так, я верна
приливам и отливам, завишу
от смен сезонов, сейчас
созревания пора.
Коль роль ее –
быть верной,
северная звезда,
пусть так, держусь
я твердо в черном небе,
я исчезаю днем,
но все ж пылаю там,
в синеве иль выше
лоскутных облаков.
Нет ничего
ни солоней, ни слаще,
чем радоваться, что
ты – женщина,
кем и являюсь,
тень, что, удлиняясь
по ходу солнца, висит,
подвешена
на нити чуда.
Коль несу я бремена,
их следует припомнить,
как дары, добро,
корзину с хлебом,
что на плечи давит, но
окружила ароматами меня. Могу
есть хлеб, пока иду.
Жизнь
Пламя в листьях и траве
столь зелено, что кажется:
каждое лето – последнее лето.
Ветер веет, листья
дрожат на солнце,
каждый день – последний.
Самец красной саламандры,
столь холоден и словить
его так легко, мечтательно
переставляет нежные ножки
и длинный хвост. Я раскрыла
ладонь, давая ему уйти.
Каждый миг – последний.
Разговор с Горем
Ах, Горе, не надо мне с тобой обращаться,
как с бездомным псом,
который приходит к черному ходу
за корочкой, за косточкой без мяса.
Буду тебе доверять.
Я привечать тебя буду,
уговорю в дом войти,
выделю тебе уголок,
изношенный коврик,
миску для воды.
Думаешь, не знаю, что ты живешь
под моим крыльцом.
Ты мечтаешь о надежном крове
до прихода зимы. Тебе нужно
имя, ошейник с именем. Тебе нужно
право отгонять незваных гостей,
считать мой дом своим,
меня – своей,
а себя – моим псом.
За гранью конца
В «природе» нет выбора:
цветы
качают головками на ветру, солнце и луна
такие, как есть. Однако кажется, что у нас
выбор вроде бы есть (не просто
по выбору смерть).
Это энергия: паучья нить – не «длить
существованье», но ускорять, активировать – расширять:
У одних это есть, и они не жалеют усилий –
в работе, смехе или даже
в магазине, если это –
все, чем они могут заняться:
девушки толпятся в магазинах, где есть
и свет и цвет, реальные мечты – какой
восторг желанья! Их праздник,
игра ва-банк, пир горой, их тайна.
Нет элегантности такой
у трав, скромны их ритмы,
паденье и подъем листа, звезды;
почти что
постоянно. Как соль:
Бери иль уходи.
Как дровосеки & так далее; у каждого из
чертовых умельцев это есть, когда
работает, но это не
вопрос труда: иных возносит
и праздность. Быть может, это
способность отозваться, воля откликнуться («причина
ничего не даст взамен / как ответ
желанью»), быть может,
зубы сжав, пройти
еще чуть-чуть, за грань конца,
за грань всего, у чего есть конец: начать, быть, бросить вызов.