Вот точное описание этих тяжелых, но славных наших последних побед 1917 года. Копия приказа русским войскам румынского фронта от 18 января 1917 года № 14:
«Части 26 армейского корпуса после успеха, достигнутого ими 14 января в районе Якобени, 17 января вновь совершили славное дело. После артиллерийской подготовки 312 Васильковский и 311 Кременецкий полки повели стремительную атаку на сильно укрепленную высоту в одной версте и севернее Пояна-Керулуй и на высоты 1180 и 1217. Наступая по пояс в снегу и преодолев завалы и 12 рядов проволоки, Васильковцы дружным натиском овладели редутом на высоте у Пояна-Керулуй, в то же время Кременцы, ведя наступление по открытому месту, несмотря на сильный заградительный огонь противника, достигли гребня высоты 1180, где были встречены контратакой сомкнутых частей противника и вступили с ними в рукопашный бой. Подоспевшие после взятия редута три батальона Васильковцев, выйдя во фланг австрийцам, дружным штыковым ударом решили исход боя в нашу пользу и пустились преследовать отходившего врага. Командующий Васильковским полком полковник Кириенко, чтобы воспрепятствовать подходу подкреплений противника со стороны высоты 1217, направил один батальон на эту высоту.
При этом частями 78 дивизии захвачено 11 офицеров, свыше 1000 нижних чинов, одно полевое орудие, 10 пулеметов, 1 миномет и бомбомет. Радуюсь славным делам частей 26 корпуса и особенно 78-й дивизии. Достойный пример для подражания, каковой и рекомендую всем армиям; надо именно такими действиями не давать отдыхать противнику. Спасибо Кременцам и удалым Васильковцам с их лихим командующим полковником Кириенко. Гг. офицеров, особенно достойных участников этого дела, представить к наградам, а на нижних чинов представить мне список наиболее отличившихся, по расчету 2 креста и 3 медали на роту и каждую участвовавшую с этими полками батарею.
Приказ этот прочесть во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и командах.
Подлинный подписал: генерал от кавалерии
Сахаров.
Верно:
И. д. начальника штаба 78-й пехотной дивизии,
Генерального штаба полковник Окерман».
Приехав вечером в Кимполунг, где стоял штаб нашей 78-й пехотной дивизии, я получил приказание начальника дивизии генерала Добровольского на другой день утром 23/3 на штабном автомобиле ехать в Яссы. Ночевал я в обозе 1-го разряда полка у своего полкового адъютанта, который мне доложил, что только что прибыло большое пополнение для полка и притом совершенно необычного типа из Петроградского округа, из рабочих Петроградского района, и прибыло под командой не офицера, а какого-то комитета. Я приказал это пополнение выстроить для присяги завтра в 7 часов утра. Утром я вышел к прибывшему пополнению и, увидев его, был поражен. Действительно, вид был необычайный: нечто подобное линии фронта выстроенных солдат густо краснело приколотыми к груди красными лентами, а впереди, под командой какого-то штатского стояла толпа человек 15 с огромным красным плакатом, на котором красовалась надпись – «смерть за свободу». Вы понимаете, как меня эта картина взбесила, но, зная уже знаменитый приказ № 1 об отмене дисциплинарной власти, разосланный Гучковым по армиям, я взял себя в руки и поздоровался с толпой, мало походившей на фронт солдат; ответили вразброд и кто как хотел: одни – здравия желаем, полковник, другие – просто здравствуйте и еще как-то. Присяга была по-старому, лишь с заменой слов Государю и Наследнику словами Временному правительству. После присяги я обратился к пополнению с горячим «прочувствованным словом». И поздравил их с прибытием на фронт на защиту Родины от коварного врага, на нас напавшего, и высказал надежду, что они действительно честно исполнят слова, начертанные на их плакате. Дальше сказал, что мы бьемся с противником всю зиму, сильно поредели, измучились и нас заели вши и вот кстати пришли вы – такие бодрые, нарядные и готовые за свободу отдать свои жизни. Как раз нам предстоит еще занять последнюю укрепленную немцами высоту противника «и вот, когда я вернусь из Ясс, то мы возьмем эту высоту, и вы пойдете впереди и покажете нам вашу доблесть и как надо умирать за свободу; но помните, я теперь не имею дисциплинарной власти, а потому за всякое нарушение и неисполнение моего боевого приказа виновных буду предавать военно-полевому суду». Эти мои слова были моей лебединой песней, а теперь я вижу, что это был Промысел Божий, сохранивший мне жизнь. Закончив речь, я пошел к ждавшему меня автомобилю и в 8 часов утра выехал в Яссы.
Вернувшись из Ясс, я явился начальнику дивизии, приказавшему мне, чтобы я не возвращался в полк, а немедленно бы уезжал в Киев, так как выбрали другого командира полка, полковника Гризера, которого трижды водили на расстрел, и он спасался только тем, что показывал свою действительно страшную рану в боку. Его супруга, бывшая сестрой милосердия в полевом лазарете, от этих ужасов сошла с ума. В дополнение к этому расскажу следующее: по получении приказа ном. 1 и прочих распоряжений Временного правительства я не выдержал и собрал офицеров (к сожалению, господ офицеров оказалось только двое, остальные были левые молодые люди, одетые в офицерскую форму) и предложил сейчас же, от лица всего полка, послать Временному правительству требование отменить все приказы, касающиеся армии, под угрозой, в случае отказа, бросить фронт и двинуть полк на Петроград. Меня поддержали только полковник Гризер и подполковник Святополк-Мирский, остальные отказались. С душевной болью я сказал: «Дай Бог, чтобы я оказался плохим пророком, но знайте, что при таком вашем решении, от одного немецкого взвода весь полк побежит назад, как стадо баранов». Мы трое встали и ушли.
В штабе дивизии мне рассказали, что в день моего отъезда в Яссы пополнение, придя на позицию в полк, вечером устроило митинг. Откуда-то притащили стол, обтянули его красным кумачом, заботливо привезенным, развесили вокруг на деревьях красные тряпки и плакаты и согнали сюда весь полк. Прибывший комитет уселся за стол, а впереди стояло и сидело красное пополнение, за ним сбились в бессмысленную, ничего не понимающую кучу старые солдаты. Натренированный еще в Петрограде красный комитет, под председательством ветеринарного врача-еврея, умело и сразу взял все в свои руки, и никто не нашелся ему противостать. После соответствующих речей меня низложили, а выбрали несчастного полковника Гризера.
На другой день в полк приехал начальник дивизии и хотел навести порядок, но ему красное пополнение не дало много говорить, и, когда начальник дивизии, поняв все, сел в автомобиль и двинулся, то красное пополнение проводило его камнями и соответствующими ругательствами.
Вслед за первым пополнением начали прибывать все новые такие же, которые и избили генерала Миллера за его приказание «снять красные тряпки».
Война закончилась. Не нужно было брать последнюю высоту. Срам, позор и ужас воцарились на фронте. Ловко придумал, допустил и помог немцам «господин генерал-адъютант Алексеев». Мое пророчество оправдалось. Через день я должен был покинуть фронт. Штаб 78-й дивизии мне передал бумагу, где было написано: «По несоответствию духу времени полковник И. К. Кириенко зачисляется в резерв». Да, дух был действительно отвратительный, такой, что ни один кадровый, честный офицер соответствовать ему не мог.
Я выехал утром и был удивлен, когда в поезде увидел старшего связи моего полка старшего унтер-офицера Н., на мой вопрос, почему и куда он едет, я получил краткий ответ: «Нас всех продали и воевать больше никто не будет. Тошно мне, еду домой». Много еще от него я узнал творящегося в полках, и у меня стала проноситься мысль, что так нельзя, – надо что-то предпринимать, а душу давила незаслуженная обида – 2 года и 7 месяцев беспрерывной боевой страды, три ранения, после которых я немедленно возвращался в полк еще не совсем залеченным, чтобы служить Царю и Отечеству, все доступные в моем чине высшие боевые награды, любимые мной больше жизни моя Родина, моя Россия, и… мой народ отблагодарил меня демократическим плевком.
После длительной поездки по забитым путям, заполненным тысячами солдат, бросивших фронт и спешивших домой делить землю, я прибыл в Киев, где увидел ад, безумие, предательство.
Еще по дороге неотвязная мысль «надо начинать что-то делать» не выходила у меня из головы. Видя полный развал армии, буйство и хамство так недавно еще бывших надеждой страны солдат, я убедился, что это продолжаться дальше не может и необходимо что-то и кому-то предпринять нечто решительное, чтобы восстановить порядок.
Разлагающая всех и вся клевета и пропаганда разливалась все шире и шире. Я несколько раз бывал на разных открытых собраниях, слушал сумасшедшие речи и ничего не понимал; нельзя было разобрать, где начиналась глупость и измена и где кончалось предательство. На одном из таких собраний я услышал и одного известного генерала от кавалерии Абрама Драгомирова, сказавшего: «Мне ли, сыну моего отца (тоже очень известного своим либерализмом и презрительным отношением к офицерам), идти против русского народа». А бедный русский народ ничего не понимал, ни в каких подлостях, изменах и революциях не участвовал и во всех деревнях и хатах моей родной Малороссии, где мне много пришлось побывать, я всюду видел у икон портрет Императора Николая II. Много позже, уже в Добровольческой армии, мне пришлось в одной хате для расплаты дать старику тысячерублевку Керенского с изображением Государственной думы. Крестьянин посмотрел на бумажку и вернул мне ее, сказав: «Дом-то хорош, да хозяина нет»; и еще характерный случай. В Симферополе я пошел купить новую фуражку. В магазине патриархальный еврей запросил с меня большую сумму, я ему сказал, что у нас в Киеве раньше фуражка стоила 1 рубль двадцать копеек, на это еврейчик мне с улыбкой ответил: «Но ведь это был царский рубль». Да, а деникинские колокольчики и не звенели, и ничего не стоили. Царский рубль и мы должны были и могли бы его восстановить, но три «вождя»-изменника этого не допустили, обманув всех нас.