Несмотря на эту значительную и глубокую эволюцию своих взглядов, Маркс и Энгельс тем не менее продолжали говорить о диктатуре пролетариата. Ясно, что этого термина нельзя понимать в якобинском смысле.
Да и как может большевизм ссылаться на парижскую Коммуну и Маркса 1871 г.?
Коммуна и Маркс требовали уничтожения постоянной армии и замены ее милицией. Советское правительство начало, правда, с уничтожения старой армии. Но создало на ее место красную армию, в настоящее время чуть ли не самую многочисленную армию в Европе.
Коммуна и Маркс требовали уничтожения государственной полиции. А советская республика уничтожила старую полицию только для того, чтобы создать полицейский аппарат «Чрезвычайки», т. е. политическую полицию, гораздо более всеобъемлющую, неограниченную и жестокую, чем та, которую имели французский бонапартизм и русские цари.
Коммуна и Маркс требовали замены государственной бюрократии чиновниками, избранными народом на основе всеобщего избирательного права. Советская республика устранила царскую бюрократию, но на место ее поставила новую, в такой же мере централизованную, но с еще бОльшими полномочиями. И так как эта бюрократия должна была регулировать всю хозяйственную жизнь, то в ее распоряжение была отдана не только свобода, но и все источники существования населения. Нигде общество в такой мере не подчинено государству, как в России.
Маркс говорит в своей «Гражданской войне»:
«Коммуна являлась прямой противоположностью Империи» (стр. 45).
Советская республика, напротив, начав свою правительственную деятельность средствами и методами, противоположными царизму, в конце концов, пошла по его стопам и его перещеголяла. Это — одна из тех многих эволюций, которые проделал большевизм, — и при том всякий раз со ссылкой на Маркса.
Большевики могут возразить, что конституция Коммуны, которую Маркс так высоко ставил, не применима в современном большом государстве. Об этом можно быть разного мнения. Но грубой фальсификацией является то, что осуществляя свою диктатуру, они ссылаются на Маркса и на парижскую Коммуну. Последние предлагали путь как раз противоположный тому, по которому пошли большевики.
б) Диктатура города
Насколько элементарна и ясна практика диктатуры в советской России, настолько же неясна и противоречива теория, которая положена в ее основу. Большевики цепляются за своих предшественников, но изображают их в крайне странном виде. Так, они ссылаются на парижскую Коммуну, хотя ее демократическая конституция очевидна. Это противоречие они пытаются обойти следующим образом:
«Товарищ Ленин уже указал Каутскому, что попытки изобразить Коммуну, как проявление формальной демократии, является прямым теоретическим шарлатанством. Коммуна, в соответствии с традициями и по мысли ее руководящей политической партии, — бланкистов, — должна была явиться выражением диктатуры революционного города над всей страной» (Троцкий, стр. 62, 63.)
Такое шарлатанство, — разумеется, с моей стороны. О парижской Коммуне 1793 г., пожалуй, еще можно сказать, что она была «диктатурой революционного города над всей страной». Но для этого необходимо было, чтобы правительство и Национальное Собрание находились в Париже, который все время оказывал на них сильное давление, чтобы вожди армии сидели в Париже и чтобы деревенскому населению, разрозненному и расколотому, противостоял огромный и единый Париж.
Совершенно иным было положение в 1871 г. Правительство, Национальное Собрание, командиры армий находились вне Парижа, и все силы страны были объединены против столицы. Восемьдесят лет капиталистического развития и непосредственного участия — со времени французской революции — широких кругов населения в политической жизни не прошли бесследно для деревенского населения. Из бесформенной, полу-революционной, полу-реакционной мешанины, какой крестьянство было в 1793 г., оно превратилось в плотную реакционную массу, грозившую задавить ненавистный Париж. При таких условиях со стороны парижских рабочих было бы совершенным безумием, если б они попытались установить свою диктатуру над всей Францией. Никто из сколько-нибудь серьезных вождей Коммуны об этом и не думал.
Времена — по сравнению с 1793 г. — сильно изменились. Парижское восстание 1871 г. не только не было проникнуто стремлением учредить диктатуру революционного города над реакционной деревней, но, напротив, вызвано было, в значительной степени, боязнью насилия реакционной деревни над революционным городом. Защитить себя от диктатуры деревни, а не установить свою, — таково было стремление коммунаров. Этому вполне соответствовала конституция, которую предложили всей Франции вожди Коммуны. Она совсем не была построена так, чтобы установить диктатуру города над деревней.
В своем стремлении представить меня «теоретическим шарлатаном», Ленин и Троцкий совершенно забыли, что гораздо больший «теоретический шарлатан», Карл Маркс, в своей книге о «Гражданской войне во Франции» уже указал на это. По плану коммунаров, введенная ими для Парижа «формальная демократия» должна иметь силу для всей Франции.
«В кратком проекте национальной организации, который Коммуна не успела подробно разработать за отсутствием времени, указывается совершенно определенно, что Коммуна должна стать политической формой даже самой маленькой деревни… Единство нации не должно быть нарушено, напротив, оно должно быть организовано при посредстве коммунальной конституции. Это единство должно осуществиться путем уничтожения той государственной власти, которая выдавала себя за воплощение этого единства, но которая на самом деле хотела быть независимой от науки и господствовать над нацией, на теле которой она была паразитическим наростом» (стр. 47).
Как установить диктатуру города над деревней, если у государственной власти отняты все средства, дающие ей перевес над нацией, — это остается тайной Ленина и Троцкого. При всем своем шарлатанстве я не осмеливаюсь приподнять над нею завесу.
Но допустим на минуту, что парижские коммунары в 1871 г. действительно намеревались установить диктатуру города над деревней. Что доказывает это в применении к советской республике? Разве она стремится к тому же? Разве она не заявляет о том, что Россия республика советов рабочих и крестьян? Если большевики, ссылаясь на парижскую Коммуну, неожиданно определяют теперь диктатуру пролетариата, как диктатуру города над деревней, то, очевидно, что советские политики сами толком не знают, какова та диктатура, к которой они стремятся.
Обращаясь от теории к практике русской диктатуры города над деревней, мы можем наблюдать ее в весьма своеобразном освещении. Города обезлюдиваются. Горожане массами уходят в деревню. Диктаторы удирают от своей диктатуры и ищут убежища у тех, кого они себе подчинили и покорили.
На самом деле в России вовсе нет диктатуры города над деревней, а есть диктатура, которая одинаково господствует и над городом и над деревней, подавляя и первый и вторую. Свою резиденцию эта диктатура имеет в городе, но это приводит только к тому, что тяжесть диктатуры в городе сильнее ощущается, чем в деревне, ибо город ближе к диктаторам, более доступен их контролю и представляет большую опасность, так как в нем скорее создается оппозиция.
Крестьянину же, согласно поговорке — «до бога высоко, до царя далеко». Или иначе: Ленин, Троцкий и Че-ка от крестьянина отстоят гораздо дальше, чем от жителей Москвы или Петрограда.
Таково уж старое обыкновение восточных деспотий, что их кровавый режим свирепствует, главным образом, в их непосредственной близости. Крестьянин живет в своей деревне довольно спокойно, за исключением тех случаев, когда мимо его дома проходят солдаты, которые грабят его имущество и насилуют его жену. «Повседневной» диктатуры, так сказать, он почти не замечает.
Несмотря на это, как в цивилизованной Западной Европе, так и на Востоке города обладают огромной притягательной силой для деревенского населения. Оно находит там гораздо больше способов и возможностей увеличения своего благосостояния, чем в тесной деревенской среде. И нужно, чтобы в городах господствовала полная безнадежность, самая горькая нужда, самые жестокие преследования для того, чтобы тяга в города прекратилась, и началось усиленное бегство из городов в деревню.
И если в России положение дел именно таково, то это доказывает, что тамошняя диктатура не знает равных себе в истории — по крайней мере, в истории последнего столетия.
в) Диктатура и революция
Большевистское толкование диктатуры путано и неясно, когда речь идет о классовой диктатуре, о диктатуре пролетариата. Но оно становится ясным и простым, если эту диктатуру брать в обычном значении этого слова, как диктатуру правительства.
Мы называем правительство диктаторским, когда его господство ничем не ограничено. Кроме того, существенной чертой диктатуры является то, что она мыслится, как режим временный. Неограниченное правительство, установленное на длительный период, называют деспотическим.
В древнем Риме, из истории которого взят самый институт диктатуры и его название, диктатор не мог оставаться в своей должности более 6 месяцев. Большевики также заявили в свое время, что их диктатура будет носить временный характер. Ей-де наступит конец, как только социализм будет осуществлен и обеспечен. Но только они полагали, что длительность диктатуры будет равна не каким-нибудь 6 месяцам, а целому человеческому поколению. Так они представляли себе дело еще в период своих ранних, весенних иллюзии. С тех пор Ленин пришел к выводу, что дело идет не так быстро, как он думал, и что при нынешнем положении России необходимо сперва снова вернуться к некоему своеобразному капитализму. Таким образом, осуществление социализма отодвинуто в неопределенное будущее. А так как диктатура по большевистской теории неотделимо связана с переходной стадией к социализму, то ее длительность становится бесконечной, а ее характер начинает приближаться к обычному деспотизму.