та. Все остальные пролетарские организации являются для них врагами, которых надо во что бы то ни стало разрушить. Последнего им, к счастью, не удалось сделать, но они были достаточно сильны, чтобы втравить пролетариат в самый решающий момент революции в братоубийственную внутреннюю войну, ослабить его и тем сделать неспособным использовать свою победу в той степени, в какой это допускалось обстоятельствами.
Больше всего от вмешательства большевиков пострадал пролетариат Франции, который, благодаря своим якобинским и бланкистским традициям, обладал особенно малой степенью сопротивляемости проникновению большевистской фразеологии. Даже те товарищи, которых III Интернационал третировал как презренных предателей, не могли решиться рассказать рабочим Франции всю неприкрашенную правду о положении дел в России. Они боялись этим повредить русской революции. Как будто бы самыми опасными врагами последней не были большевики! Социалистическая революция зависит от развития производительных сил и от численности и развития городского промышленного пролетариата. Кто разрушает эти факторы, тот делает дело контр-революции, хотя бы он при этом грабил и расстреливал целые толпы буржуев. Ибо наш учитель называется Карл Маркс, а не Макс Гельц[12].
Ленину самому пришлось признать, что дело дальше так идти не может, и он стремится теперь предоставить капиталу в России новые возможности развития. Но до настоящего времени (июль 1921 г.) он еще упорно отказывается дать остаткам пролетариата возможность свободно развить свои придавленные полицейским гнетом способности. Значит ли это, что он свободы для пролетариата боится больше, чем свободы для капиталистов, или же он полагает, что, с рабочими можно хуже обращаться, чем с капиталистами?
Но что бы он ни предпринял, возможно, что это будет уже чересчур поздно. Воз так глубоко завяз в трясине, что его в короткий срок вряд ли удастся вытащить. А между тем хозяйственное положение советской России столь катастрофично, что долго ждать ей нельзя.
е) Грозящая катастрофа
Надо считаться с неизбежностью краха коммунистической диктатуры в не очень отдаленном будущем. Нельзя указать определенного срока. Этот крах может последовать завтра, но может придти и гораздо позже, чем это сейчас можно предполагать. Одно только несомненно: большевизм уже перешагнул через свой апогей и сейчас катится вниз, причем темп этого движения все больше и больше ускоряется.
И тут пред нами встает серьезный вопрос: кто же займет его место? Большевизм сам усерднее всех позаботился о том, чтобы его наследником могла стать лишь другая диктатура, чтобы красный террор сменился белым.
Мы уже видели выше, что большевизм разрушил транспорт и крупную промышленность, две силы, которые не только образуют элементы социализма, но еще до его наступления гарантируют торжество демократии. Приблизив Россию в хозяйственном отношении ко временам Петра и Екатерины, большевизм вернул ее и политически к той эпохе. Это в настоящий момент крайне удобно для большевистских диктаторов: в стране исчезли все классы и все партии, которые были бы в состоянии вступить с ними, в открытый бой. Но это же обстоятельство является благоприятным и для диктатуры их преемников.
Можно полагать, впрочем, что последняя не будет так сильна, как сама большевистская диктатура.
Скорее всего можно думать, что теперешняя диктатура погибнет благодаря внутренней борьбе в самом коммунистическом лагере. Коммунисты потеряли свою прежнюю уверенность. Одни ищут новых путей, другие видят спасение лишь в непреклонном следовании по прежнему пути. Чем более критическим будет становится положение, тем больше будет число тех коммунистов, которые станут искать новых путей, но тем и различнее будут пути, по которым они захотят пойти. Таким образом, растерянность в коммунистическом лагере будет все возрастать, а уверенность все больше и больше исчезать.
Это не может остаться и без обратного влияния на опору диктатуры, на бюрократию и армию, в среде которой достаточно много элементов, которые, ненавидя большевизм, служат ему лишь по нужде. Когда же ряды бюрократии и армии достаточно раздробятся, тогда и без всякой внешней интервенции, которая лишь может затормозить этот процесс разложения, дело придет к новому изданию 9 Термидора или к более удачному повторению восстания декабристов, столетнюю годовщину которого мы будем встречать в 1925 году.
Если все это произойдет так, как мы указали, тогда нельзя ожидать, чтобы новые господа положения могли обладать той степенью сплоченности, которая характерна для большевизма до самого последнего времени. Для этого элементы, высвобожденные переворотом, будут слишком многочисленны и слишком разнообразны. Невероятно также, чтобы в России могла воцариться военная диктатура, подобная той, которую мы видим теперь в Венгрии: для этого русская армия и ее офицерский корпус составлены из слишком разнообразных элементов.
То, чего мы опасаемся, это не диктатура, а нечто иное, пожалуй, гораздо худшее. Вероятнее всего, что новое правительство будет чрезвычайно слабо, так что оно не сможет, даже если захочет, справиться с погромами против евреев и большевиков.
При этом страна может впасть в состояние полной анархии. Самая прочная из всех хозяйственных связей, сковывающих современное государство, а именно: интенсивный обмен веществ между городом и деревней, ставящий каждый из этих факторов в теснейшую зависимость от другого, — эта связь разрушена большевиками. Город ничего не может дать крестьянину, каждая деревня живет своей собственной жизнью; город существует не благодаря товарообмену с деревней, а благодаря периодическим набегам на последнюю, совершаемым продотрядами. Благодаря этому, теряется всякое сознание государственного единства. Поэтому, если рушится существующая диктатура, которая до сих пор сковывала страну воедино железным обручем строго-дисциплинированной армии, то страна превратится в хаотическую груду обломков.
Эти перспективы не очень утешительны и потому можно понять тех социалистов, которые говорят, что, хотя большевизм и плох, но еще хуже то, что наступит после его гибели, и что потому мы вынуждены защищать его, как меньшее зло.
Это было бы совершенно верно, если бы выбор зависел от нас. Но могилу большевизму роет никто иной, как сам же большевизм, и чем дольше он останется у власти и чем дольше будет вести свою прежнюю политику, тем ужаснее будет то, что наступит после его конечной гибели.
К счастью, на лицо имеется не только альтернатива между красным и белым террором, между диктатурой или анархизмом. Имеется и третья возможность: не свержение большевизма, а его отказ от единодержавия, — коалиция с другими социалистическими партиями, меньшевиками и с.-р., предоставление свободы рабочим и крестьянам, а, следовательно, и демократия. Этим путем мог бы быть создан режим, имеющий под собою гораздо более широкий базис, чем теперешний, и обладающий гораздо большей силой сопротивляемости по отношению ко всем опасностям, которые угрожают русской республике в ее теперешнем критическом хозяйственном положении. В той мере, в какой этот новый режим уничтожал бы остатки коммунистической диктатуры, он делал бы невозможным — или, по меньшей мере, значительно затруднял бы — появление контр-революционной диктатуры, успешно борясь с другой стороны и с анархией. Правда, большевики потеряли бы при этом свое всемогущество, но сохранили бы зато участие во власти, между тем как теперь им угрожает полное политическое и физическое уничтожение.
Впрочем, какой абсолютистский режим когда-либо добровольно отказывался от своего всемогущества, как бы настоятельно этого ни требовали доводы разума! Как раз перед мной лежит номер венской «Роте Фане» от 29 июня, в котором напечатан доклад Бухарина о новом экономическом курсе советской России:
«Укрепить власть, не делая никаких политических уступок и как можно больше экономических! Оппортунисты думают о нас, что мы сначала сделаем экономические уступки, а потом и политические. Но мы делаем экономические уступки (капиталистам. К.) для того, чтобы не быть вынужденными делать политические уступки (рабочим. К.). Никакого коалиционного правительства (речь идет не о коалиции между социалистами и буржуазными партиями, а лишь о коалиции социалистических партий между собою. К.) или т. п., даже не равноправие между крестьянами и рабочими. Этого мы не можем».
Тут не видно большого понимания того, что сейчас является необходимым. Бухарины, Ленины, Троцкие, ничем не уступают Бурбонам, Габсбургам и Гогенцоллернам в цеплянии за свою самодержавную власть. При этом совершенно не важно, что одни считают себя владыками «милостью Божией», а другие «милостью пролетариата». Ибо пролетариат, якобы возложивший на большевиков диктаторские полномочия на вечные времена, является такою же фикцией, как тот бог, помазанниками которого на земле считают себя царские династии.
И большевикам и монархам обще твердое решение скорее дать погибнуть всей стране, чем отказаться хотя бы от малой доли своей власти. Но тем не менее бывают времена, когда самодержцы поступают и иначе. Возможно поэтому, что при известных обстоятельствах и большевики решатся отказаться от своей человеколюбивой решимости — лучше дать погибнуть России, чем вступить в соглашение с другими социалистами.
Правда, исчезновение большой части самых энергичных и интеллигентных рабочих из городов и растущая апатия масс являются препятствием к возрождению демократии. Но одна какая-либо тенденция общественного развития никогда не является единственно действующей; наряду с ней действует еще целый ряд других тенденций, сила которых по временам значительно меняется, и которые в своей совокупности определяют действительную политику данной общественной группы. Так и упомянутое выше расслоение в лагере коммунистов действует оживляющим образом на демократичес