уры, — что им легче и проще всего было пойти по проторенной дорожке освященного веками политического бесправия масс, построив аппарат деспотической диктатуры своей партии над революционным крестьянством и пролетариатом.
Обобщая свой исторический опыт в области разрушения феодально-помещичьего строя, они сделали заключение, что и задачи социалистического строительства должны поддаваться осуществлению теми же методами гражданской войны и террора, хотя марксизм до сих пор утверждал обратное, связывая осуществление социализма с широчайшей демократической свободой и неограниченной самодеятельностью рабочих и народных масс.
Бухарин, возводя в «перл создания» практику большевистских скорострельных национализаций, приведшую к остановке всей хозяйственной жизни, создал неомарксистскую теорию «хозяйства переходного времени», согласно которой переход от капитализма, к коллективному хозяйству должен сопровождаться предварительным разрушением всех хозяйственных сил, сведением их к нулю. И лишь, когда останется «голый человек на голой земле», сможет начаться процесс «положительного расширенного воспроизводства» на социалистических началах.
Вторя ему в области в области политической и административной, Троцкий (и отчасти Ленин) «исправили» Энгельса, указывая, что предварительным условием «уничтожения государства» является усиление его мощи до гигантских размеров, превращение его в истинный «Левиафан», во всемогущую военно-бюрократическую деспотию-диктатуру, неограниченно властвующую над распыленным народом.
Разрыв с марксизмом в области экономического и политического понимания социальной революции неминуемо должен был привести большевиков и к ликвидации марксизма в области общественной философии, как теории экономического или исторического материализма. Эту задачу взял на себя Троцкий в своей полемике с Каутским и русскими марксистами-меньшевиками.
Уже на VII съезде Советов в декабре 1919 г. Троцкий, полемизируя против утверждения ораторов нашей партии о гибельности большевистской экономической политики (тогда еще об этом можно было спорить!) в качестве главного козыря бросал на чашку весов «меч», торжествующе восклицая: «Если наша экономика плоха, то каким же образом на ее основе могла создаться такая хорошая и победоносная армия?!»[2]
Предлагая нам умозаключать от армии к экономике и тем самым как будто утверждая зависимость надстройки (аппарата насилия) от базиса (производительных сил), Троцкий этим якобы марксистским аргументом не только прикрывал отсутствие всяких других доводов; за этим, как вскоре обнаружилось, у него скрывалась уже совершенно открытая анти-марксистская, чисто идеалистическая концепция, согласно которой система военного насилия в состоянии определить экономику. Концепция эта, получившая свое наиболее яркое выражение в знаменитых троцковских тезисах о «трудповинности», труд-армии и милитаризации труда, пропитывает собою и всю книгу Троцкого: «Анти-Каутский», и всю агитацию, которую вела в этот период большевистская партия.
Была создана грандиозная «военно-бюрократическая утопия» (как выразился Ларин). Вся страна должна была быть превращена в гигантский военный лагерь, управляемый, на военных началах, рабочим классом, в свою очередь на тех же основаниях управляемым Комм. партией, внутри себя точно также построенной на военно-централистских началах. Промышленность и сельское хозяйство, производство и распределение, транспорт и обучение, — все должно быть организовано на началах военно-обязательного труда. Экономические законы, — условия производительности, экономические стимулы труда, личная материальная заинтересованность трудящихся и т. д., все отменялось и заменялось насильственным принуждением и железной военной дисциплиной.
Если вся эта система, построенная на преклонении перед всемогуществом насилия («Im Anfang war die Gewalt»), была ярко выраженной идеалистической утопией, то еще гораздо более утопически-идеалистический характер носил тот путь, который должен был привести к осуществлению всей этой системы аракчеевского крепостного «социализма». Путь этот — свободная воля рабочего класса, или точнее его авангарда — Коммунистической партии.
Нужно только захотеть как следует, объяснять как следует рабочим, — и все станет возможным.
И рабочий класс «организует (путем трудповинности) самого себя и другие классы так, чтоб они работали, подобно часовому механизму» («Правда» 28 янв. 1920 г.), «создаст новые небывалые формы организации» (Мещеряков), и «героическим(!) трудом мы починим паровозы, соберем хлеб, поставим фабрики и спасемся до конца» («Правда» см. в.).
Культ насилия в сочетании со своебразным культом воли, героизма, комбинация двух идеалистических концепций (воскрешенного Дюрингианства и своеобразного «волюнтаризма»), — такова та квинт-эссенция большевистской идеологии, которая нашла свое наиболее яркое выражение в троцковской утопии военного социализма. Звучит злой иронией, что Троцкий прибег к литературному займу у Энгельсовского «Анти-Дюринга», для того, чтобы озаглавить свою книгу (Анти-Каутский), возвеличивающую Дюринга за счет Энгельса-Маркса!
Троцкизм 1920 г. возник в результате резко обозначившегося к тому времени экономического краха страны. Перед большевиками стала дилемма: либо отказаться от своей программы немедленного осуществления полного коммунизма — и пойти по пути, указанному марксистской социалдемократией, либо же попытаться спасти свою прежнюю утопическую политику дальнейшим усилением утопизма, его потенцированием до крайних пределов. Одно время внутри большевистской партии шла борьба обоих течений, проявившаяся и в печати. Такие коммунисты, как И. Кутузов, Крумин, Гольцман, Рязанов, Рыков, Ларин, исходя из различных соображений высказывались против милитаризации промышленности и трудовой повинности. На ту же точку зрения стало и «Всероссийское Совещание губернских подотделов учета и распределения рабочей силы» (1 янв. 1920 г.), исходя из чисто практических соображений[3]. Даже Ленин, судя по его речи на III съезде Сов. Нар. Хоз. одно время относился очень скептически к проектам Троцкого, настойчиво предостерегая против опасности увлечения новыми «широкими планами», против «разбрасывания, которое будет „гибелью для нашего дела“».
А что касается рядовых коммунистов-рабочих, деятелей професс. союзов и т. п., то всякому, кто бывал на больших съездах в начале 1920 г. (Съезд Сов. Нар. Хоз., съезды металлистов и горнорабочих, Всеросс. Съезд Проф. Союзов) бросался в глаза тот моральный успех, которым выступления нашей партии, ярко и резко направленные против политики милитаризации, пользовались среди рядовых членов этих съездов.
Но исход борьбы был заранее предрешен. Красная армия была тогда, после разгрома Колчака и Деникина, в апогее своей славы и силы. Политическое и моральное влияние ее вождей были слишком сильны, чтобы им мог кто-либо противостоять. Милитаризация всей хозяйственной жизни, т. е. отдача всех социально-экономических функций страны под опеку военной бюрократии была решена. «Красная Армия, под руководством Комм. Партии (и Троцкого!) столь блистательно победившая на фронте гражданской войны, не менее блестяще справится и с хозяйственной разрухой», т. е. с организацией социалистического производства, — так гласила основная идея Троцкого, как идеолога и глашатая «красного хозяйственного милитаризма».
Это было бегство от неприглядной российской действительности в сень утопии, и утопии по своему объективному значению глубоко-реакционной.
Квалифицированный рабочий класс России, страдавший от хронического недоедания, получавший по официальной статистике всего лишь 30 % необходимого для поддержания жизни минимума, изнемогавший от бюрократической путаницы и волокиты в социализированной промышленности, приковывался к своему месту колодкой «железной дисциплины», отдавался бесконтрольно во власть военного «комиссара с двумя револьверами», — как выразился Рязанов на съезде Сов. Нар. Хоз., — который угрозой арестов, штрафов, концентрационного лагеря и лишения пайка должен был из него, — «прирожденного лентяя» — выколачивать повышенную производительность и «военный темп работы».
Огромные массы неквалифицированной рабочей силы, насильственно мобилизованные десятки тысяч крестьян и горожан, должны были выполнять ряд хозяйственных заданий под руководством военных организаторов — трудармий, которые сами работали так, что в них, согласно официальной статистике, из 12 человек 11 охраняли и организовали, а 1 работал!
Все это было, с хозяйственной точки зрения, гигантской растратой экономических ресурсов и производительных сил и без того разоренной страны, и должно было, конечно, лишь ускорить крах и увеличить размеры катастрофы[4].
А в политическом отношении, и с точки зрения социализма милитаризаторские планы Троцкого и стоявших за ним кругов означали лишь превращение военной бюрократии в господствующую силу, в гегемона Советской России, т. е. дальнейшее обострение и усиление системы деспотической диктатуры, терроризма, подавления всякой самодеятельности масс.
При этих условиях даже такие из предложенных Троцким мер, которые в другой обстановке могли бы оказаться целесообразными и вполне приемлемыми для социал-демократии (как, напр., введение единоличного управления на фабриках) приобретали опасный для рабочего класса и реакционный характер[5].
Борьба нашей Партии против троцковских «тезисов» и всей системы милитаризации, — которая идеологически была борьбой марксизма против исторического идеализма и утопизма, — была в социальном отношении борьбой против расхищения сил квалифицированного пролетариата России, а в политическом отношении — эпизодом в нашей многолетней борьбе против военно-бюрократического вырождения русской революции.