гичный англичанин Джекоб Уордроппер из Тюмени. 1890 год был девятым, когда фирма Уордроппера вела дела в Тазовской губе. За этот промежуток времени здесь были построены еще четыре станции, управляющие которых происходили из Нейве-сале, где они работали на английскую фирму. Они еще частично зависели от главной станции и осенью отправляли бóльшую часть своей рыбы и пушнины на зимнюю станцию в Нейве-сале.
В 1888 году купец из Сургута основал новую станцию на Йидингхёве, в 40 верстах к югу от Нейве-сале. Этой станцией управлял приказчик, который осенью перевозил на оленьих упряжках добытые продукты в Сургут.
Большая часть осетров, выловленных в течение лета рыбаками станции, а также аборигенами, которые рыбачат за свой счет, выпускается в небольшие пруды, где остается до осени. С наступлением холодов рыбу поднимают неводом. Рыба быстро замерзает, и ее в таком виде можно транспортировать и хранить всю зиму. Мороженая осетрина имеет гораздо бóльшую ценность, чем соленая. Рыба, которая погибает в ходе промысла в естественных водоемах, идет в пищу рыбакам.
На летней станции в Нейве-сале, которая состоит из одного небольшого деревянного дома и нескольких чумов и находится в миле от зимней станции, промысел ко времени нашего прибытия был уже почти закончен. В избе жили русские рыбаки и засольщики, а в чумах – остяки и юраки. Распорядитель станции проживал со своей супругой в небольшом шлюпе с убранной оснасткой, который много лет назад привезли из Тюмени.
Русские знали, как эксплуатировать аборигенов. Они приучили их к торговле с собой, постоянно держа их в кабале. В Нейве-сале аборигены не были постоянно нанятыми работниками. Но вся рыба, которую они вылавливали, уходила на станцию за старые долги или аренду неводов – аборигенам специально не давали их приобрести.
За аренду невода, который мог стоить от 10 до 30 рублей, они отдавали треть улова, хотя могли бы в течение лета зарабатывать на этом многие тысячи крон.
Пока мы стояли у Пура, нас ежедневно посещали аборигены, которые приплывали на своих каноэ с самых разных направлений и предлагали на продажу рыбу, пушнину и морошку. Последнюю мы, впрочем, чаще всего получали в подарок, но взамен ожидалось вознаграждение в виде печенья или чего-нибудь подобного. Из множества аборигенов, поднимавшихся на борт судна, мне особенно запомнились две юные девушки в красных тканых платьях – в противоположность остальным женщинам, одетым в меха. Помимо этого, у них были умытые лица, они носили беличьи воротники вокруг шеи, а платья были вышиты разноцветными стеклянными бусами и отделаны мохнатыми собачьими шкурками, которые выделялись своей белизной. У одной из них под обоими плечами было по колокольчику, которые трезвонили, как только она двигалась. Я узнал, что девушка с колокольчиками была на выданье, а ее подруга была свободной. При помощи остяка, говорившего по-русски, я попытался в шутку поторговаться с ее не очень далекой матерью о дочери (в Северной Сибири люди покупают себе жен), но старая женщина не выказала интереса к переговорам – если, конечно, переводчик не исказил мои или ее слова. Чтобы испытать, как неожиданная попытка сближения могла повлиять на девушку, когда она однажды утром пришла на борт в сопровождении других аборигенов, я подошел к ней и поцеловал в левую щеку. Наверное, мне не следовало это делать – позже я узнал, что аборигены поцелуем выражают только благодарность, – окружающие посмотрели друг на друга, и девушка, чье лицо покрылось румянцем, застенчиво отступила назад. Я, видимо, оскорбил ее чувство стыдливости, потому как снова она показалась лишь в тот день, когда мы покидали станцию, – я увидел ее среди группы аборигенов, стоявших на берегу.
Во время стоянки судна у станции я много раз ходил на охоту – либо один, либо с нанятыми аборигенами. Приказчик станции, живший на Йидингхёве, прислал мне сообщение с просьбой прийти и помочь ему избавиться от медведей, которые каждую ночь устраивали охоту на осетров в пруду. После дежурства в течение двух ночей я завалил одного из похитителей осетра. Но, судя по многим признакам, в округе хозяйничало еще множество других медведей. Я тем временем также должен был заниматься своей собственной охотой на готовых к отлету гусей и уток – первые водились крупными стаями на низких островках, у рек и озер, тогда как утки были в меньших количествах, – поэтому охота на медведей, которая проходила в 50 верстах от станции и отняла у меня четыре дня, была приостановлена.
В Нейве-сале люди были заняты разгрузкой и погрузкой. По вечерам, закончив работу, матросы обычно боролись с аборигенами на песчаном пляже. Среди аборигенов, которые, как правило, не очень сильны физически, нашелся один высокий, худой юноша, юрак-самоед, который постоянно побеждал самого сильного из наших матросов. Дети рыбаков-аборигенов между чумами играли в мяч и стреляли из лука. Мальчишки оказались необычайно ловкими стрелками – они могли попасть в стрелу, летящую над ними. Один выпускает в воздух стрелу, а другой, пока она еще находится в высоте, поражает ее своей стрелой. Но эти мальчишки плохо поступали, оттачивая свое искусство на еще толком не способных летать детенышах маленьких птиц, которых было множество вокруг станции. Я сошелся с этими красивыми, загорелыми мальчуганами и, когда предоставлялась возможность, принимал участие в их соревнованиях по стрельбе, хотя мне и не удалось стать хоть сколько-нибудь выдающимся лучником. На пальцах ребятишки могли демонстрировать различные фокусы с помощью нитки: их «хундье-хо» («нога куропатки») была полным аналогом фарерского «кракуфоутура» («ноги вороны»)[45]. Маленькая компания детей на станции состояла в основном из мальчиков. В ходе наших игр они относились друг к другу очень дружелюбно, и я ни разу не видел, чтобы они ссорились.
20 августа с рыбных станций юга Тазовской губы пришли крупные партии осетра и пушнины, которые тут же были перегружены на наше судно. На Нейве-сале помимо сушеной и соленой рыбы было принято 1000 беличьих и 4000 песцовых шкур, несколько росомашьих и горностаевых шкур, несколько тысяч оленьих шкур, порядка 20 тыс. заячьих шкур, а также икра, рыбий клей, осетровая ворвань, перо и пух.
21 августа мы наконец-то были готовы к отплытию, и в связи с полным штилем «Маргарита» была отбуксирована русскими и аборигенами на четырех лодках через узкий рукав реки в губу. Чуть позже подул попутный ветер, после чего лодки нас оставили, повернув обратно в Южный Таз либо в Нейве-сале. Большинство русских рыбаков г-на Уордроппера должны были вернуться домой на нашем судне. Оставшиеся на месте, а также четверо русских из Южного Таза попрощались с ними с некоторой грустью. С уходом судна цивилизация оставила их, и этим людям, живущим на расстоянии друг от друга, в наступающую на восемь-девять месяцев зиму наверняка будет недоставать общения с себе подобными.
Утром 22 августа мы прибыли к другой рыбной станции. Забрав оттуда улов, мы направились к Мунго Юрибею. Здесь я услышал, что опять появился медведь – не воровать рыбу, а посещать могильники аборигенов. Поскольку судно должно было несколько дней стоять на загрузке, я быстро приготовился к небольшой экспедиции в тундру, где, как нам сообщили, медведь совершал свои злодеяния. В санях, запряженных пятью оленями-самцами, я с аборигеном-юраком отправился вдаль от станции. Это была утомительная поездка, порой мы увязали в бездонных болотах, порой – в кустарниках и подлесках. Бедняги-олени смертельно устали, когда мы наконец доехали до места, где в два ряда стояло пять гробов. Это было вечером. Мы привязали оленей под прикрытием кустарника, после чего разбили лагерь в 40 локтях от развороченного гроба, на скорую руку соорудив из веток шалаш. Положившись на бдительность и остроту чувств моего спутника, я погрузился в сон. На рассвете я проснулся от того, что юрак дышал мне в ухо. По выражению его лица было понятно, что происходило что-то необычное. Я выглянул из хижины и увидел отчетливые очертания медведя между двумя гробами. Сразу же прозвучал выстрел. Когда дым от пороха рассеялся, мы увидели, что хищник лежит на земле. Мы выбежали и еще несколькими выстрелами в упор окончательно добили медведя. Все случилось очень быстро, но прошло еще много времени пока не прекратились непонятные мне слова похвалы, объектом которой я стал со стороны юрака. Он хлопал меня по плечу и выкрикивал: «Совво! Совво! Совво юро!» («Отлично! Прекрасно, друг!») Мы вместе сняли шкуру с нашего трофея, который оказался большой жирной медведицей. Когда мы вечером вернулись на станцию с лоснящейся бурой шкурой трупоедки, нам устроили роскошный прием. Но этот охотничий поход имел более серьезное значение: он помог мне реализовать идею, которую я вынашивал еще с моего прибытия в Таз. Я хотел остаться в Северной Сибири и насладиться покоем среди аборигенов. В Мунго Юрибее был юрак, неплохо говоривший по-русски. Он спросил меня, видимо, почти в шутку, не хотел ли я остаться там и заняться охотой – в этом случае он был готов показать мне места, где есть возможность и поохотиться, и порыбачить. Я поговорил с капитаном Миккельсеном, который сошел на берег с несколькими матросами для последней погрузки пуха и пушнины на борт. Он настойчиво пытался меня переубедить, советовал не обрекать себя на невзгоды, которые были неизбежно связаны с жизнью у аборигенов вдали от цивилизации. Как я буду переносить мороз? Но я как раз хотел испытать и мороз, и голод. Юрак в ответ на эту новость сказал, что, спрашивая у меня, хотел ли я у него пожить, он всего лишь шутил. Он не верил, что я могу пережить суровую зиму, и если я заболею, это не будет приятным известием ни для меня, ни для него. Матросы, узнав о чем шла речь, сказали, что они ни за что в жизни не рискнули бы проводить зиму в Северной Сибири, особенно с аборигенами в их чумах. Но чем больше доводов против я слышал, тем больше крепла моя решимость: я хотел остаться, чтобы терпеть все невзгоды и трудности, которые меня ожидали.