Реакция Парижа и Лондона была быстрой и жесткой: их эскадры блокировали берега Эллады, дивизия генерала Фэре и 47-й британский полк высадились на берег, греков привели к послушанию.
Всякие попытки пророссийски настроенных кругов в Сербии и Черногории действовать были пресечены языком дипломатических ультиматумов и концентрацией австрийских войск у их границ.
Иную позицию заняли румынские унионисты. После 1848 г. «русская партия» в княжествах сошла на нет. В Бухаресте и Яссах свирепствовала цензура, поэтому осмыслением будущего занялась эмиграция. Идея объединения княжеств стала доминирующей: легкая расправа над двумя слабыми странами приводила к мысли, что в объединенной Румынии народ обретет силы для отпора и внешней и внутренней реакции, а также перспективу движения вперед.
При всей умеренности взглядов руководителей валашской революции 1848 год явился вершиной, после чего началось скатывание вниз. Связи с помещичьим землевладением, боязнь крестьянского бунта, стремление сплотить вокруг национального знамени все силы привели к переходу на реформистские позиции. Революционной осталась только фраза, и одинокий адепт революционного действия Н. Бэлческу охарактеризовал ситуацию крылатой фразой: «Париж полон румынскими реакционерами, но все они выдают себя за революционеров».
Не на баррикадах, а в тиши министерских кабинетов унионисты собирались добиться цели, возложив надежды на императора Наполеона III, пользовавшегося в их глазах репутацией непоколебимого сторонника принципа национальностей. «Латинская сестра», Франция, своей могущественной дланью должна была утвердить Румынию в новом ее положении как светоча западной цивилизации на далеком юго-востоке континента.
Крымская война была воспринята в кругах унионистов как шанс низринуть навсегда протекторат самодержавия. Их эмиссары стали стучаться в двери союзных военных ведомств, предлагая свои услуги по формированию румынского легиона. Инициатива отклика не нашла: Высокая Порта встретила идею в штыки, отдавая отчет в опасности для себя унионистского движения, и выдворила эмиссаров со своей территории; в селах, среди православных крестьян, не выказывалось желания сражаться под знаменем полумесяца; Лондон и Париж не собирались осложнять отношения с турками ради сомнительной возможности заручиться поддержкой нескольких сотен волонтеров.
Размежевание во внешнеполитической ориентации балканского национального движения стало фактом.
По Парижскому миру 1856 г. Россия лишилась своего привилегированного положения на юго-востоке Европы, т. е. утратила право покровительства над православным населением, которое было заменено гарантией пяти держав, потеряла право содержать военный флот на Черном море, у нее отторгли Южную Бессарабию и отобрали выход к Дунаю.
Казалось бы, торжествует доктрина статус-кво — территориальная целостность державы и незыблемость власти султана обеспечены. Высокая Порта впервые за 100 лет и без всяких заслуг с ее стороны приобщилась к лагерю победителей, в Стамбуле мечтали об укреплении позиций в Европе, и в ее балканском регионе в особенности.
Ахиллесова пята курса состояла в безнадежности усилий по предотвращению краха Османской империи, в неизбежности ее развала. Навязанная России парижская система родилась со знаком увядания и смерти на челе. Ее крестные отцы не смогли оставить в султанских владениях все без перемен. Они исторгли у сопротивлявшейся Порты (так выражались ораторы в палате лордов) указ — хатт-и-хумаюн (февраль 1856 г.), в котором провозглашались защита личности, имущества и чести подданных вне зависимости от их этнорелигиозной принадлежности, равенство мусульман и христиан при соискании государственных должностей, при рассмотрении судебных дел, содержалось обещание пересмотра налогообложения. На бумаге все выглядело впечатляюще. А на деле…
«Победа» не привела к укреплению Турции, она продолжала катиться по наклонной плоскости зависимости от Запада, лишилась финансовой самостоятельности и была вынуждена объявить государственное банкротство. В Лондоне подписание Парижского мира встретили унылыми комментариями: «Повсюду, где Турция достаточно сильна, чтобы ей слепо подчинялись, ее правление сопровождалось ленью, коррупцией, сумасбродством и крайней нищетой; там, где она слишком слаба и пользуется лишь символической и номинальной властью, управление осуществляется методами арабского разбойника и не знающего закона вождя городского клана». И главное, сами балканцы не мыслили своего существования даже в теоретически реформированном турецком государстве. В Греции, Сербии, Дунайских княжествах целое поколение прожило в поисках прогресса, не желало сворачивать с пути, ведущего к полной самостоятельности, и не поддерживало связей с османскими реформаторами. Оно их попросту не замечало.
В труднейшем положении оказалась Россия — поражение, полнейшая изоляция, попытка отстранить ее от европейских дел. Так представлялось.
Император Александр II совершал мудрый шаг, призвав к управлению внешними делами многоопытного Александра Михайловича Горчакова, решительно выступившего из тени Священного союза и поставившего во главу угла своей деятельности государственные интересы. Мир облетела его фраза: «Россия не сердится, она сосредоточивается».
На первый взгляд крымское поражение загнало страну в тупик. Годовой отчет МИДа констатировал: «Великобритания на Черном море и на Балтийском, у берегов Каспия и Тихого океана — повсюду является непримиримым противником наших интересов и всюду самым агрессивным образом проявляет свою враждебность».
Австрийский монарх Франц Иосиф «изменил» Николаю I, перебежал на сторону его врагов, во время войны занял своими войсками Дунайские княжества, настоял на оттеснении России с берегов Дуная. В Вене вынашивались планы «дранг нах зюд-остен», установления своего контроля над Юго-Восточной Европой при сохранении формального турецкого сюзеренитета. Казалось, шансы на успех велики.
Но это была видимость успеха. Благосклонность своих союзников Вене обрести не удалось. Император французов Наполеон III собирался решить итальянский вопрос за австрийский счет — отсюда война между двумя державами в 1859 г. И обе они стремились заручиться благожелательным нейтралитетом отнюдь не поверженной России. Франц Иосиф домогался свидания с Александром II. Оно состоялось в Веймаре (октябрь 1857 г.). Кайзер заверял: кроме «несчастного» Восточного вопроса, никаких разногласий между Веной и Петербургом не существует, оба двора придерживаются консервативных принципов во внутренней политике, так надо действовать и вовне. Царю предлагали дружбу на основе сохранения обломков Священного союза. Ответ звучал более чем холодно: для России Восточный вопрос важнее всех прочих, вместе взятых.
Внешнеполитические задачи обрисовались четко: ревизия тяжелых и унизительных условий Парижского мира; противодействие гегемонистским тенденциям соперников на Балканах; удержание, а в перспективе и укрепление там позиций. Вынужденная длительная оборона, методы силового давления себя исчерпали. Оставался один путь — осторожная, осмотрительная поддержка национального движения. Как это ни парадоксально звучит, российская дипломатия обрела точку опоры в тексте Парижского договора, в котором исправно перечислялись достигнутые в ходе русско-турецких войн автономные права балканских народов: похоронить их, выступить с открытым забралом в пользу восстановления османской власти не было никакой моральной возможности. А допустить расширение этих прав, ради чего хлопотала российская дипломатия, означало нанести смертельный удар доктрине статус-кво. Парижский трактат нес в себе зародыш собственной гибели, и ведомство на Певческом мосту приступило к разрушению парижской системы, настаивая на строжайшем соблюдении потенциально опасных для Порты положений.
«Концерт держав» отличался тем, что каждый его участник разыгрывал собственную партитуру — ни по одному из вопросов они не могли прийти к доброму согласию. Объединились три ярых сторонника статус-кво — Турция, Австрия и Великобритания. А с правительством Наполеона III удалось нащупать точки сближения. Император уложил сотню тысяч французов под Севастополем вовсе не для того, чтобы расширять зону влияния на Балканах Габсбургов, тех самых, с которыми готовился свести счеты на почве итальянских дел. Перед ним открывались необыкновенно благоприятные перспективы в Дунайских княжествах. Унионисты разве что не ночевали в парижских министерских приемных, обещая превратить Румынию в верного союзника, идеальный рынок для французского капитала и очаг латинской цивилизации на варварском славянском Востоке.
Все же австро-турецкая угроза представлялась Петербургу масштабнее и опаснее французской. Два двора договорились о проведении общей линии в решении проблем Дунайских княжеств, Сербии и Черногории. Зимнему дворцу в какой-то степени удалось прорвать кольцо изоляции, в ближайшие годы австро-турецко-британскому фронту противостояли совместно Россия и Франция. Пользуясь раздорами в «концерте», национальные силы медленно, но неуклонно продвигались к своей цели — созданию независимых государств при негласном, а то и явном одобрении российской дипломатии. Рамки сотрудничества с Францией оказались узкими, надежда на то, что с ее помощью удастся похоронить самые тяжелые условия Парижского мира, обернулась иллюзией, Наполеон отделывался туманными обещаниями, но на Балканах дать отпор австро-турецким притязаниям удалось.
Горчаков использовал отдельные статьи Парижского трактата для укрепления самостоятельности Дунайских княжеств, Сербии и Греции. Он добился вывода англо-французских оккупационных сил из Эллады и выдворения австрийских и турецких войск из Молдавии и Валахии. Мирный договор предусматривал, что Высокая Порта может вводить свои полки на территорию автономных образований лишь при единогласном одобрении держав. Тем самым российская дипломатия обретала право вето на всякую попытку расправы с румынами и сербами в случае их неповиновения и ни разу таковой не допускала.