Первым и правда воевода был, а второй – ну, фигурой-то уже мужик в самом соку, только грузен несколько, а повернулся лицом – мать честная – да ведь вовсе малец годами. Но и он, когда голову поднял, Ростиславу приметил, тут же нагнулся, сапог подтянул зачем-то и скорее прочь поспешил.
Ныне же он весело и бойко покупателей в лавку зазывал, прибаутками сыпал направо и налево. И одно успевал показать, и другое, да все товар нахваливал.
– А ты кто ж такой голосистый будешь? – спросила Ростислава, едва лишь подошла к его прилавку.
– Зовут Любомиром, красавица, – ответил тот не глядя и извлек откуда-то снизу очередной тючок с дорогой синей материей.
Бухнув его на прилавок, он, улыбаясь, начал было:
– А вот зендень[83] баская износу не ведает… – и осекся, глянув наконец на княгиню.
– Чего ж замолчал? – спокойно осведомилась Ростислава. – Продолжай.
– В носке легка, зимою тепла и больно дешева, – завопил Любомир, придя в себя, а в голове одна только мысль молоточками легонькими в виски стучала: «Признала или нет?! Признала или нет?!»
Да еще досада крутая на самого себя подмешивалась: «Дернул же черт к воеводе попереться перед самим отъездом, да еще в княжий терем. И ведь сказывал он – не должна нас с тобой вместе ни одна живая душа видеть. Нет, видишь ли, не уразумел, всерьез его предупреждение не воспринял. Теперь вот мучайся, думай, гадай. Хотя чего тут гадать – вон как глядит пытливо. Как тогда на крыльце. Вот-вот вспомянет. И чего тогда делать? Бежать? А успею? И опять же как воеводе и князю потом в глаза смотреть?»
С такими мыслями он всю ночь на своей лавке проворочался. Так и не смог заснуть. Встав же наутро, твердо решил: «Будь что будет, но останусь. Авось не признает».
Ростислава же, судя по ее поведению, вроде бы и впрямь Любомира не опознала. Во всяком случае, сколько раз подходила к его товарам, но никогда и словом не намекнула, что видела его тогда во Владимире.
Да и во всем остальном вела себя как обычная покупательница. Так же дотошно ткани рассматривала, так же придирчиво мяла их в руках, хотя покупала не столь часто – больше разговаривала да шутила. И все бы ничего, только иной раз ее взгляд становился странным. И глядела она в это время не на Любомира, а куда-то вдаль, сквозь молодого купца, словно и не было его. А в глазах синих искорки мерцали, веселенькие такие. То ли вспоминалось ей что-то хорошее, светлое, то ли, наоборот, грустилось о чем-то. А может, о ком-то? Бог весть.
Потом спохватывалась и опять шутила, смеялась.
А однажды, когда совсем уже потеплело и смерды в селищах давно отпахались да отсеялись, пришла и долго-долго молча в тканях рылась. Лишь когда последняя из покупательниц отошла от прилавка, она голос подала:
– Плохой у тебя товар, парень. Думается, муж мой, князь Ярослав, мне золотного аксамиту получше привезет, когда Константина Рязанского повоюет.
– А у нас на торгу сказывали, что ныне переяславцы со всеми прочими князьями в иные земли собрались – немцев орденских воевать. А оттуда нам не аксамит привозят, а суконце ипьское[84], – нашелся Любомир с ответом.
– Пусть себе говорят, – усмехнулась княгиня. – Мне же доподлинно известно, что поход сей супротив Рязани будет.
– Нешто о таком женкам сказывают? – усомнился Любомир.
– А мне никто и не говорил. Только я сама от половцев это слыхала. У нас их ныне на княжьем дворе десятка два проживает. Вот они меж собой и говорили о том, как грады в княжестве рязанском жечь будут да какой их славный прибыток ждет.
– Да они по-нашему и говорить, поди, не могут. Нехристи ведь.
– Они и не говорили, только у меня мать – половчанка крещеная. Сызмальства своему языку обучала. Им-то и невдомек, что княгиня переяславская все, что они бормочут, понимает, потому и не таились.
– Да отобьется, небось, князь рязанский. Он же лихой, – махнул беззаботно рукой Любомир, – куда там двум-трем сотням половецким град русский на копье взять. Кишка у них тонка.
– А если сразу две орды придут? – спросила княгиня строго. – У хана Котяна, как сами половцы сказывали, похваляясь, – тысяч сорок, да у Юрия Кобяковича не меньше. Конечно, в запале чего не скажешь, но даже если вполовину правда – все равно худо рязанцам придется. И Константин не поможет. Ему другое дело сыщется – рати удерживать, кои волоком с Десны на Угру перейдут, а оттуда по Оке до самой Рязани домчат. Хотя даже не одно – два дела. Еще и булгары с Волги двинутся. Не зря же князь мой к ним своих лучших бояр отправил, – пояснила она улыбчиво и гордо вскинула голову. – Так что быть мне к осени в аксамиты да паволоки разодетой. Опять же слыхала я, что и златокузнецы в Рязани тоже знатные. Стало быть, и колтами[85] разживусь.
– А хорошо ли о таких тайнах с гостем торговым болтать? – грубовато заметил Любомир, торопясь опасный разговор закончить. – Мы же ныне тут, а завтра там. Опять же язык за зубами держать не приучены.
О таких важных новостях надлежало в срочном порядке, ни минуты не медля, известить князя, вот парень и ляпнул, чтобы Ростислава обиделась и ушла.
– Да чего тут бояться, – равнодушно передернула она плечиком. – Даже если бы ты и восхотел упредить, так все равно не удастся тебе. Мой князь зело умен – для торгового люда все пути теперь перекрыты напрочь. По Десне, пока рати не пройдут, дозоры никого не пропустят. Ежели только лесами податься, да не вдоль рек, а прямиком на восход, – протянула задумчиво. – Ну, тогда, может, гонец и поспеет. Но нешто кто до такого додумается? – и посмотрела испытующе. – А что касаемо языка за зубами, так мне почему-то мнится, что совсем оно и не так, – медленно, нараспев произнесла княгиня, в упор глядя на Любомира. – Когда надобно, твой язык будто в ларце за семью замками.
– Не боишься, княгиня, что ошиблась? – улыбнулся тот насмешливо.
Из последних сил старался он виду не подать, что теперь торопится, как никогда ранее не торопился.
– Нет. Я иного боюсь – чтоб ты не ошибся, – ответила Ростислава, так же медленно и отчетливо выговаривая слова. – Как тогда зимой, помнишь? Ну, у терема княжеского во Владимире.
– Спутала ты, княгиня, – с трудом выдавилось непослушными губами.
– Вот того я и боюсь, что спутала, – вздохнула она печально и пошла с торга, низко-низко голову склонив.
Ростислава и впрямь боялась лишь того, что Любомир не поверит ее словам. И что тогда? А тогда…
«Бр-р! Лучше не думай об этом, – сердито приказала она самой себе, но тут же пожаловалась: – Да как же не думать, коли сердечко так и болит, так и стонет».
Она вспомнила, как около месяца назад Ярослав взял ее с собой в Киев с отцом повидаться. Был он непривычно ласков, шутил, улыбался, хоть и натужно, сулился и то ей купить, и это. Ростислава сразу поняла, что боится он, будто княгиня худое что отцу про него расскажет, а тот сызнова осерчает. Самому Ярославу о догадке своей она ни словечка не вымолвила, только усмехнулась в душе презрительно – сколько уж лет прожили вместе, а муж так и не понял, что жалобами она отродясь не занималась, да и вообще…
Тот памятный разговор с батюшкой состоялся чуть ли не перед самым отъездом. Да и то сорвалась она попросту, когда Мстислав Мстиславович, округлив глаза, стал рассказывать ей про Константина, да про то, каким зверем рязанец оказался, и даже князей не пощадил – повесил прилюдно.
Хотя нет. Тогда-то она как раз смолчала. Это уж потом, когда отец начал ей рассказывать, что Константин, помимо всего прочего, еще и язычник тайный, да не просто богам старым молится – то полбеды. Он ведь вовсе дьяволу душу продал, с нечистью спознавшись. Печать каинову на нем сам епископ приметил, а дружинники Константиновы сами сказывали, будто он с водяным разговоры разговаривал и все, поди, о колдовстве и прочей мерзости. Вот тут-то Ростислава и не стерпела.
– Эх, батюшка, – молвила печально, а в голосе такая тоска надрывная прозвучала, что Мстислав смолк в изумлении.
Зато Ростислава молчать уже не могла, вс как было рассказала. Лишь об одной стороне умолчать попыталась – о делах сердечных, да и то не сумела до конца утаить – почуял Мстислав. А уж остальное как на духу выложила. И так рассказ этот князя озадачил, что даже когда дочь из светелки вышла, он еще битый час по ней безостановочно из угла в угол вышагивал и все бормотал:
– Нет, ну как же так? Ведь жизни своей не пожалел… А епископ-то иначе все рек. Но и Ростислава солгать не могла. К тому ж такое и не выдумаешь…
И возопил отчаянно, подняв руки к небесам:
– Да кто же ты есть такой, рязанец окаянный?!
Но небеса молчали. То ли не знали они этого, то ли считали, что Мстиславу Удатному лучше самому попытаться понять и ни к чему очевидное подсказывать…
Разумеется, об этом разговоре и вовсе никто ничего не знал, ни Вейка верная, ни супруг Ярослав, ни тем более Любомир.
Куда уж Константину гонца-храпуна расспрашивать. Да хоть пытай – все равно тот ни словечка бы не промолвил.
Махнул князь досадливо рукой и повелел, чтобы все военачальники, кто в Рязани есть, немедля в гриднице собрались. Хотя собираться-то особо и некому было. В стольном граде только тысяцкий Булатко был, который пешим рязанским полком командовал, да еще Изибор Березовый Меч. Этот со своим заместителем Козликом княжеской дружиной заведовал. Ну и еще старший из трех десятков спецназовцев, которых Вячеслав в городе оставил.
Носил старшой звучное и очень гражданское имя Мирослав. Глянув на него, никак нельзя было сказать, что этот не очень поворотливый, даже медлительный несколько мужик может запросто незамеченным прокрасться к стенам любой крепости, как бы ни высматривали его сверху бдительные вражеские часовые. И не только прокрасться, но и бесшумно влезть по ней на самую верхотуру, а там все так же тихо, с одного удара, уложить на землю детину вдвое выше себя ростом – сам Мирослав невысок был – и втрое шире себя в плечах. Константин и сам бы не поверил, если бы лично все его фокусы не наблюдал, когда Вячеслав в присутствии князя экзамены у подопечных принимал. Не все с заданиями справились, а вот Мирослав со своим – с блеском.