В своих путешествиях святой Павел неминуемо сталкивался с таможенными чиновниками. Система поборов, куда входили и подорожные налоги, и пограничные пошлины, местные и имперские, вызывала у современников апостола не меньшее раздражение, чем у наших сограждан. Полагаю, легендарный Аполлоний Тианский — философ, получивший образование в Тарсе и странствовавший по всему свету (судьба занесла его даже в далекую Индию), был едва ли не единственным путешественником, которому удалось одержать победу над алчными таможенниками:
…Когда они добрались до границы Двуречья, мытарь, надзиравший за Мостом, привел их в таможню и спросил, что у них с собой. «Со мною, — отвечал Аполлоний, — Рассудительность, Справедливость, Добродетель, Выдержка, Храбрость, Воздержность», — и так он перечислил множество имен женского рода. Мытарь, радея о своей корысти, сказал: «Этих рабынь следует записать в таможенное объявление». — «Никак невозможно, — возразил Аполлоний, — ибо не рабынями они при мне, но госпожами»[26].
Как выяснилось, в прошлом Хассану уже доводилось бывать в Конье — в качестве командира кавалерийского эскадрона, естественно, воевавшего на стороне республики. Сейчас, приближаясь к городу, он горел нетерпением снова увидеть места своей боевой славы.
— Смотрите! — громко воскликнул он, указывая на группу деревьев. — Вот здесь раньше была ферма, которую я сжег дотла! На ней укрывались мятежники, и, едва пламя занялось, они стали выскакивать наружу — прямо к нам в руки.
Хассан выглядел разочарованным тем, что местечко отстроили заново.
Я, в свою очередь, с любопытством рассматривал город, ради которого проделал столь долгий путь. В Новом Завете он именовался Иконий.
Прямо по курсу лежали густые зеленые сады, составлявшие приятный контраст каменистой Ликаонийской равнине, по которой мы ехали день напролет. Со всех сторон город обступали горы — цепочка голубых вершин на горизонте напоминала острова, поднимающиеся из морской глади. Лишь в северном направлении простиралась буроватая равнина.
Когда наш поезд подошел ближе, я разглядел крыши одноэтажных домов, маячившие над кронами деревьев. То там, то здесь вздымались белые башни минаретов и купола мечетей. Затем обнаружились и более мелкие детали: караван верблюдов, медленно двигавшийся по городской окраине; старенький «форд», битком набитый молодыми турками, который катил по ровной дороге вдоль железнодорожной линии. Он сопровождал нас на протяжении нескольких миль, очевидно, вознамерившись посоревноваться в скорости с поездом. Глядя на современную Конью, я пытался представить себе, каким увидел Иконий Павел. Наверное, он напомнил святому Дамаск.
Благодаря присутствию воды оба города — совершенно неожиданно — утопают в зелени. Подобно тому, как Абана пробивает себе путь сквозь известняковые породы Антиливана и питает Дамаск, точно так же горные ручьи со склонов Писидии собираются вместе, дабы оживить долину Коньи. Оба города располагаются выше уровня моря, и оба в древние времена стояли на перекрестье караванных путей.
Как только поезд остановился, мы вышли на платформу и сразу же оказались в окружении разношерстной толпы, которая является непременным элементом всех турецких вокзалов. Здесь, как и везде, шла оживленная торговля. Измученные пассажиры — все, как один, в рубашках без пиджаков — высовывались в окна, чтобы купить шампур-другой кебаба, бутылки с водой или апельсины. В вагонах первого класса ехали турецкие офицеры, похожие на британцев в рубашках цвета хаки и сразу же превращающиеся в немцев, стоило им только надеть серовато-зеленые приталенные кители.
На привокзальной площади нас дожидались три десятка ветхих экипажей. Каждый экипаж был запряжен парой резвых, хорошо подобранных лошадок и управлялся шумными, размахивающими кнутами кучерами. В дореспубликанские времена все они носили национальную турецкую одежду, сейчас же были вынуждены натягивать на себя поношенные европейские костюмы. Их матерчатые кепки давно потеряли форму, а залатанные пиджаки были настолько старомодными, что привели бы в отчаяние даже обитателей парижских блошиных рынков.
— Я знаю, они выглядят убого, — проговорил Хассан, заметив мой взгляд, — но это совершенно несущественно. Важно то, что эти люди порвали с традициями и сегодня мыслят по-новому.
Мы выбрали подходящую арбу и — под гиканье и щелканье кнута — поехали в город, который располагался на некотором расстоянии от станции. На окраине Коньи я заметил небольшой сквер, посреди которого красовался непременный памятник Гази. Президент был, как всегда, в военном мундире, однако выгодно отличался от сотен своих собратьев тем, что рука его не сжимала, как обычно, рукоять сабли, а поглаживала колосящуюся рожь. Это творение турецкого скульптора поразило меня своим величием и символизмом.
Вскоре колеса нашего экипажа загромыхали по мощеной мостовой Коньи. Как и подобает одному из крупнейших городов между Смирной и Тавром, Конья хвастливо выставляла напоказ заново отстроенный центр, чьи просторные улицы резко контрастировали с узкими лабиринтами традиционных базаров.
Любопытно, что новые дома и магазины в Конье соседствуют с древними строениями сельджукского периода, некоторые датируются одиннадцатым столетием. К тому же самому периоду относятся и старые городские стены, потихоньку разрушающиеся и уже успевшие местами обвалиться. Не менее живописное зрелище представляют протянувшиеся на целые мили маленькие лавочки с открытыми фасадами, чьи хозяева сидят у всех на виду и изготавливают свои товары.
И над всей мешаниной старого и нового вздымаются легкие, изящные минареты городских мечетей и приземистые воронкообразные постройки, покрытые серовато-зеленой плиткой: это бывшие обители ныне изгнанных мевлеви — танцующих дервишей.
Наше появление в городе произвело настоящий фурор. Судя по всему, иностранцы были нечастыми гостями в Конье. И всякий раз, ловя на себе настороженный взгляд полицейского, я с удовольствием думал о Хассане, олицетворявшем собой мои верительные грамоты.
С размещением в гостинице возникли неожиданные сложности. Первый отель, куда мы обратились, сразу же отпугнул меня старым граммофоном, который стоял в холле и непрерывно извергал громогласные турецкие мелодии. В конце концов мы остановили свой выбор на скромной гостинице с названием «Сельджук-Палас», расположившейся поодаль от дороги в окружении небольшого садика. Мне сообщили, что принадлежит он русским эмигрантам.
Хозяева оказались очаровательными людьми. Они радушно поспешили мне навстречу и помогли поднять багаж по не застеленной ковром лестнице. Потом они столь же поспешно завладели моим паспортом и, я нисколько не сомневаюсь, сразу же побежали с ним в полицейский участок.
Мне отвели маленькую спальню, где, помимо кровати, помещались только стул да гардероб. Два потертых коврика покрывали идеально чистые деревянные полы. Оконные занавески словно усохли одновременно сверху и снизу — так что ни о какой приватности не приходилось и мечтать. Самым же важным предметом обстановки (как выяснил я позже) оказалась печь, стоявшая почти в центре комнаты. Черная печная труба уходила в потолок и визуально делила помещение пополам. Как я уже упоминал, Конья лежит значительно выше уровня моря, если быть точным, то на половине высоты Бен-Невиса, и это определяет специфику ее климата. Солнце может вовсю припекать здесь днем, но ночью температура едва поднимается выше нуля. Вот тут-то я и оценил достоинства русской печки: стоило ее растопить, и за каких-нибудь десять минут выстуженная комната прогрелась до комфортной температуры.
За ужином мне прислуживал лучезарно улыбавшийся официант в рубашке без воротничка. Он поставил передо мной грубо обтесанный кусок мяса с гарниром из картофеля, который, судя по всему, сначала старательно нарезали тонкими ломтиками, а затем долго вымачивали в каком-то отвратительном жире. На лицах у официанта, хозяина гостиницы и его жены застыло такое выражение, что я почувствовал себя всесильным судьей, в руках которого находится их жизнь. Вид блюда не внушал мне оптимизма, но тем не менее я отважно отрезал кусочек мяса и отправил его в рот. Официант заметно приободрился: он засуетился, кланяясь и ухмыляясь во весь рот. Хозяин — тоже с поклоном — выступил вперед и, указывая на мое блюдо, произнес с видимым затруднением:
— Биф-рост!
И тут до меня наконец дошел смысл происходящего. Я понял, что передо мной на тарелке не просто неудавшийся ростбиф, а проявление того душевного тепла, которое преодолевает все расовые барьеры. Даже в этой турецкой глубинке простые русские люди нашли способ, чтобы выразить симпатию к моей родине. Я поднялся из-за стола и, стараясь говорить медленно и внятно, объявил, что поданное мне мясо выше всяких похвал. Хозяева радостно рассмеялись и снова начали кланяться, переговариваясь между собой. Я же воспользовался паузой, когда все покинули комнату, и прибегнул к помощи маленькой голодной собачки, которая крутилась под столом. Вот уж воистину: друзья познаются в беде!
Как и все маленькие городки, Конья засыпала рано. Когда я, покончив с ужином, уединился в своей спальне, городок уже погрузился в ночное безмолвие. Однако заснуть удалось далеко не сразу, поскольку благостную тишину вдруг нарушил пронзительный заунывный свист. Ему ответила такая же трель, затем еще одна… Казалось, будто филины со всей округи собрались в этот неурочный час над Коньей, чтобы вдосталь пообщаться. Один свисток раздался совсем близко. Я на цыпочках подкрался к окну и, отодвинув занавеску, выглянул наружу. На моих глазах от противоположной стены отделилась громоздкая, неуклюжая тень и медленно проследовала через гостиничный дворик.
Незнакомец был одет в меховую шапку и овчинный тулуп, вывернутый мехом наружу. При ходьбе человек опирался на толстую палку, на поясе у него болтался револьвер. Время от времени он подносил к губам свисток и издавал долгий унылый звук, который так меня заинтриговал. Услышав ответный свист, он двигался дальше — странная варварская фигура, которой самое место было возле бивачных костров Чингисхана.