Нечто подобное пережил и я, оказавшись на борту гребной лодки. Сидевшие на веслах лодочники громко распевали на два голоса, но я, как ни старался, не мог разобрать ни слова. Это тем более странно, что пели они по-гречески, хотя мелодия была явно турецкого происхождения. Наконец мы причалили к маленькому песчаному пятачку, где толпились люди и ослики. Загорелые босоногие грузчики бегали вверх и вниз по сходням, спуская на берег древесину с Фасоса и мешки с углем, доставленные с горы Афон. Дальше поклажу перегружали на осликов и отправляли в город.
Неподалеку, всего в нескольких ярдах, расположился рыбный рынок, игравший чрезвычайно важную роль в жизни города. Я никогда не упускал возможности посетить такой рынок, да еще в столь отдаленной местности. Мне всегда хотелось взглянуть на экзотическую рыбу, которую люди вылавливали в чужих водах. Здешние экземпляры выглядели настолько странными, что их следовало бы отправить в аквариум, а не на рынок. Я даже не знал их названия: нечто необычное, плоское, ярко окрашенное; а рядом с ними — длинная, тонкая, серебристая рыба. На прилавках стояли подносы с черными и зелеными осьминогами — насколько мне известно, их ловят на всем средиземноморском побережье и на островах Эгейского моря. Рядом с ними громоздились кучи кальмаров и каракатиц, имевших удручающе-обвислый вид после смерти. Ужаснее всего выглядели красные устрицы в своих огромных шишковатых раковинах. Заметив мой интерес, продавец выбрал одну из самых уродливых раковин и с вежливым поклоном протянул мне. Увы, мне не хватило смелости прикоснуться к этой штуке. Тогда — очевидно, желая показать пример — продавец ловким движением ножа вскрыл раковину и тут же, у меня на глазах проглотил ее содержимое.
Мне показалось, что Кавала — как и многие прибрежные города в этой части света — не оправдывает своей древней репутации. Я не обнаружил в ней ни особой красоты, ни гражданского величия. В новой части города доминировали большие каменные склады, выстроившиеся вдоль набережной. Старый город был похож на муравейник — узкие пыльные улочки с невзрачными домишками, со всех сторон обступавшие холм с крепостью.
Мне повезло свести знакомство с молодым археологом по имени Георгиос Бакалакис. Его бескорыстная любовь к древнему Неаполю вызывала живейший отклик в моем сердце. Сколь скучен и мрачен был бы наш мир без таких вот юных энтузиастов, которые готовы разнести десять ратуш, чтобы обнаружить одну древнюю надпись. Георгиос привел меня в пыльный сарай, где среди паутины и крысиного помета хранились его находки — все, что осталось от беломраморного города павловской эпохи.
Затем мы решили прогуляться по городу. По дороге Георгиос поведал мне, что Кавала является центром табачной промышленности Македонии. Табак собирают вручную и раскладывают на просушку в просторных сараях, выстроенных в портовом районе. Я узнал много интересного, в частности, где выращивают самый популярный сорт табака (его до сих пор называют «турецким»), а также кто является основным импортером македонских сигарет. Среди всего прочего выяснил, что рабочие-табачники единственные на выборах в парламент голосовали за коммунистов.
Посреди маленького городского парка я увидел скромный военный мемориал. Его трудно было назвать вдохновенным кенотафом, где традиционный лев буйствовал бы на каменном пьедестале. Но меня заинтересовала надпись, выполненная греческими буквами: «Посвящается тем, кто умер в 1912–1922 гг.»
У нас в Британии тоже немало военных памятников с высеченными на них цифрами «1914–1918», в них увековечен короткий, но насыщенный болью и страданиями период. На долю же Македонии выпало целое десятилетие войны. В 1912 году разразилась Первая Балканская война, страна в тот момент находилась под властью Турции. Позже, когда турок изгнали, Кавалу заняли болгары. Вскорости началась Вторая Балканская война, и город перешел в руки греков. В ходе Первой мировой болгары снова захватили Кавалу, период их оккупации ознаменовался ужасными зверствами. В 1918 году Греция вернула себе свои владения, но, чтобы отстоять их, ей пришлось в 1921 году ввязаться в войну с Турцией.
Я пожелал осмотреть крепость, для чего нам пришлось подняться на холм. Увы, тут меня ждало разочарование: замок только с моря выглядел великолепной цитаделью, на деле же оказался пустой скорлупкой — от крепости сохранился эффектный фасад, за которым зияла пустота. Здесь же, на вершине холма, я обнаружил любопытный памятник. На одной из террас, обращенных в сторону острова Фасос, стоит укрытая от любопытных глаз конная статуя бывшего египетского правителя Мегемета-Али. Много лет она замаскирована и скрыта от глаз широкой публики. Придя к власти, египетский король Фуад торжественно пообещал легализовать памятник, но так и не сдержал своего обещания.
Собственно, единственной достопримечательностью Кавалы является дом, в котором в 1769 году родился Мегемет-Али. Сейчас это строение находится в собственности египетского правительства, что подтверждает наличие смотрителя в феске. Музей произвел на меня приятное впечатление: старинный турецкий дом с решетками на окнах гарема и скрипучими деревянными полами. Я раньше как-то не задумывался, что Мегемет-Али — до того, как в тридцатилетнем возрасте стать вице-королем Египта — был рядовым жителем Кавалы, зарабатывавшим на жизнь торговлей табаком.
Спустившись с холма, мы очутились на маленькой площади в припортовом районе. Здесь под матерчатым навесом собралась та часть мужского населения Кавалы, которая не была занята упаковкой табака, разгрузкой судов или продажей рыбы. Сидя за столиками, мужчины попивали кофе и, в соответствии с турецкими традициями, играли в нарды. Но стоило мне присоединиться к этой праздной толпе, как я сразу же стал объектом внимания целой ватаги маленьких оборванцев, жаждавших почистить мои ботинки. Похватав свои нехитрые принадлежности, с пронзительными криками «Loostro verneeki!» они бросились мне навстречу. У моих ног немедленно завязалась потасовка. Я смотрел на этих мальчишек и думал, что подавляющее число юных греков начинает свою трудовую жизнь в качестве «loostro verneeki».
Неподалеку от набережной я обнаружил греческую церковь, с которой была связана любопытная история. В прошлом эта церковь была посвящена святому Павлу, затем превратилась в мечеть, а сейчас вновь обрела христианский статус, но уже называется церковью Святого Николая. Священником в ней был высокий грек с окладистой, как у еврейского пророка, бородой. Он бурно отреагировал на мое замечание о том, что позор для всей Кавалы не иметь церкви, посвященной святому Павлу.
— Ах, как вы правы! — воскликнул священник. — Да ведь в прежние времена все так и было. Церковь возведена как раз на том месте, где святой апостол Павел ступил на берег. В древности здесь как раз была набережная, потом море отступило. Пойдемте, я покажу вам!
Он провел меня на задворки церкви, где на мощеной дорожке виднелась круглая отметина.
— Вот то самое место, где апостол Павел высадился на берег Македонии. Раньше здесь рос великолепный платан, — сообщил священник и добавил дрогнувшим голосом: — Но болгары его срубили!
— Вы говорите, что прежде церковь была посвящена святому Павлу. Как же так получилась, что она сменила своего покровителя?
Оказывается, когда турки покинули Кавалу, мечеть решили переоборудовать в место христианского культа. Для этого нужны были средства. Местные рыбаки соглашались собрать деньги, но и слышать не желали о святом Павле. Что поделать, столетия мусульманского засилья сильно поколебали христианские традиции. Имя Павла утратило свое значение, в особенности для греческих моряков, которые традиционно считали своим покровителем и заступником святого Николая.
Вот так и вышло, что церковь, которая в византийской традиции прочно связывается с первыми шагами Павла на западной земле, носит имя Николая.
Между прочим, святой Николай покровительствует не только морякам, путешественникам, торговцам и детям. Ростовщики, ссужающие деньги под залог, тоже считают его своим «профессиональным» святым. Если верить легенде, то в Параре, родном городе Николая, приключилась такая история. Некий аристократ внезапно разорился и страшно горевал по этому поводу: ведь три его дочери-красавицы оказались бесприданницами. Прознав о его беде, Николай решил помочь безутешному отцу. Поздно ночью он пришел к его дому и забросил в окно три мешка с золотом. Это был богатый дар, позволявший обеспечить девушек достойным приданым. На ранних иконах эти три мешка символически изображаются в виде трех золотых яблок. Со временем золотые яблоки святого Николая стали профессиональным символом ростовщиков.
Следующим пунктом моей программы числилось посещение Филипп. По такому случаю я нанял старую машину, в которой окна были затянуты целлулоидной пленкой, и отправился в девятимильную поездку по холмам.
Дорога делала неожиданный изгиб и выводила к серой громаде горы Симбол, которая служила природным барьером между морем и долиной Филипп. Эта гора является продолжением Пангейского кряжа, в древности знаменитого серебряными рудниками. Высота Симбола составляет 1670 футов, и с его склонов открывается вид на безбрежную плоскую равнину, где зеленые участки зерновых посевов сменяются унылыми бурыми пятнами болот. Дорогу покрывал толстый слой пыли, и каждая подвода, каждый всадник или пеший путник двигались в собственном облаке коричневой пыли.
На этих обширных равнинах, посреди предательских заболоченных участков давным-давно — за сорок один год до рождения Христа — наступил крах Римской республики. В решающей битве легионы Антония и молодого Октавия нанесли поражение войскам Брута и Кассия. И именно здесь, на смертном ложе Республики, триумвиры заложили новую колонию, которую назвали Филиппами.
Уверен, что всякий, кому довелось исполнять роль Брута в школьной постановке шекспировского «Юлия Цезаря», с особым, жгучим интересом рассматривал бы эту пустынную плоскую равнину. Вот она, реальность, говорил я себе. Та самая, которую мы стремились воссоздать на маленькой пыльной сцене в директорском кабинете. Как часто я пытался представить себе это место — далекую равнину при Филиппах, где сражались и погибали живые люди, где в реальности разыгрывалась одна из величайших в истории человечества драм. И сейчас, когда я оказался на арене исторических событий, мне казалось, будто я снова слышу голос моего школьного партнера, игравшего Цезаря (этому пареньку предстояло совсем скоро погибнуть во Франции): стоя в лучах рампы, он обещал мне, что мы еще встретимся в Филиппах…