ать не «в мире», а на европейском континенте. Однако если в случае с британской армией понятно, почему она — будучи порождением наиболее развитого на тот момент буржуазного общества — могла успешно противостоять французским войскам, то как объяснить успехи русских?
Преимущество французских войск после революции определялось изменившейся социальной природой государства и армии, которая стала гораздо более народной, демократичной, а главное — однородной. Именно эта однородность французского пехотного батальона предопределяла победы республики, а потом империи ничуть не меньше, чем полководческий гений Наполеона. Напротив, армии континентальных монархий, состоявшие из бесправных рекрутов, наемников и офицеров-аристократов, принадлежали все еще к другой эпохе — это относилось даже к войскам Пруссии. В Англии, несмотря на сохранявшиеся сословные различия, демократизм военной организации достигался за счет того, что обедневшие представители дворянства уже со Средних веков вынуждены были занимать не только нижние офицерские чины, но и поступать на службу рядовыми, а представители общественных низов, став профессиональными военными, получали престиж и статус, недоступный для них при ином роде занятий. Парадоксальным образом, схожие черты приобрела и русская армия, созданная Петром Великим. Хотя требование Петра, чтобы дворяне начинали службу со звания рядового, никогда на практике не выполнялось, армия оказалась в авторитарной царской империи самым демократическим институтом, каналом вертикальной мобильности. Служба давала право на дворянский титул. Солдат, подобно чиновнику, был одет в европейское платье, тем самым резко поднимаясь над массой крестьян, из которых рекрутировался.
Низший командный и унтер-офицерский состав формировался из представителей социальных низов, приобщавшихся к государственной системе со всеми вытекающими отсюда правами и возможностями. Именно это нижнее звено управления играет решающую роль в любой военной системе. Безымянный русский прапорщик конца XVIII — начала XIX века оказывался хоть и непризнанной, но ключевой фигурой, обеспечившей все триумфы Российской империи.
Владея стратегической инициативой, Бонапарт был уверен в своей способности навязывать всем противникам условия войны и мира. Но по мере того как «континентальная система» выдыхалась, положение дел начинало меняться. Экономический кризис диктовал Франции требования военной необходимости, а попытки решать все вопросы силовым путем вели к катастрофе. Победители Наполеона — князь Кутузов и лорд Веллингтон — четко уловили динамику ситуации, предпочитая придерживаться оборонительной тактики, изматывая противника в ходе тяжелой и бесперспективной для него борьбы.
Между тем революционная и имперская Франция не только одержала победу над феодальными армиями, но и заразила Европу своими идеями, и это тоже самым катастрофическим образом обернулось против политической системы, создаваемой Бонапартом. Одной из ключевых идей нового порядка был патриотизм. Распространив по всему континенту национальное самосознание, французские завоеватели вложили в руки побежденных мощное идеологическое оружие для борьбы против самих себя. Это стало в полной мере понятно во время кампаний 1812–1815 годов, когда неожиданно для себя французские генералы обнаружили, что противостоят им уже не феодальные, а национальные армии, созданные по образу и подобию их собственной, обладающие не только схожей тактикой, но и схожим сознанием. Еще до того как тактические схемы Бонапарта разбились о неколебимую оборону пехоты Веллингтона при Ватерлоо, его стратегия потерпела крах.
Венский конгресс, собранный державами-победителями после падения Наполеона, подвел итог периоду войн и революций, закрепив произошедшие перемены в максимально консервативной политической форме. Но Европа и мир были уже радикально иными, нежели до Великой французской революции, признать это должны были даже монархи и бюрократы, собравшиеся в Вене. Система, которую публицисты конца XX века по безграмотности назвали «Вестфальской», на самом деле сложилась лишь на Венском конгрессе. Европа превратилась в сообщество формально равноправных суверенных и независимых государств. И эти государства все в большей или меньшей степени стремились — в подражание Франции — стать нациями.
Технические условия для развития национального государства создал уже европейский абсолютизм своей политикой централизации. Однако новый этап социального и экономического развития требовал консолидировать систему культурно и идеологически.
«Поскольку к середине века все династические монархи использовали какой-нибудь бытующий на их территории язык как государственный, а также в силу быстро растущего по всей Европе престижа национальной идеи, в евро-средиземноморских монархиях наметилась отчетливая тенденция постепенно склоняться к манящей национальной идентификации. Романовы открыли, что они великороссы, Ганноверы — что они англичане, Гогенцоллерны — что они немцы, а их кузены с несколько большими затруднениями превращались в румын, греков и т. д.»[999].
Однако сформировать новую идентичность власти удавалось далеко не всем. На протяжении последующих десятилетий европейские династические монархии с большим или меньшим успехом пытаются решить эту задачу, и неудачи, с которыми они на этом пути сталкиваются, в следующем столетии оборачиваются крушением империй, казавшихся вполне стабильными и «естественными» с геополитической или географической точек зрения. Первой начинает разрушаться под воздействием возникающих национальных движений Османская Турция, затем кризис поражает Австро-Венгрию, а к началу XX века — Российскую империю. Гогенцоллернам, объявившим себя немцами, удалось справиться с проблемой лучше, чем Габсбургам, несмотря на то что этнический состав их подданных тоже был далеко не однороден. Германия, Италия, Испания и другие западные страны в той или иной мере стремятся стать похожими на Францию, но одновременно придать заимствованному оттуда национализму консервативный характер. Во Франции, ставшей образцом национального государства для остальной Европы, также торжествует консервативная трактовка национализма.
Французский национализм все более обращен в прошлое. Воспоминание о былых победах и конфликтах оказывается удобным инструментом для консолидации народа в настоящем. Другое дело, что эта историческая память, культивируемая для решения внутренних задач, не всегда соответствует меняющимся задачам внешней политики. Франция середины XIX века все еще с ностальгией вспоминает Наполеона или — в интересах консервативной консолидации — возрождает культ Жанны д’Арк. А тем временем Англия становится ее главным партнером, покровителем и союзником.
VIII. Буржуазная империя
Крах Наполеона означал для капиталистической миросистемы конец борьбы за гегемонию, которая велась непрерывно с конца XVII до начала XIX века. Начинаются десятилетия относительно спокойного развития, в котором бесспорно лидирующую роль играет Британия. Ее лидерство никем не оспаривается и не подвергается сомнению, даже если и вызывает у многих недобрые чувства.
В 1856 году, в разгар Крымской войны, лондонский «The Economist» писал: «Все просто. Для своего величия мы не нуждаемся ни в чем, ибо все, что может быть нам нужно, у нас уже есть. И если благодарный мир наконец осознает все значение наших заслуг перед ним и предложит нам какое-либо вознаграждение, вряд ли найдется на всей планете хоть что-то, что нам было необходимо, но еще не принадлежало бы нам»[1000].
Многолетнее царствование королевы Виктории сопровождалось в Британии чувством стабильности, но одновременно было временем динамичного технического прогресса и всеобщей уверенности в неизбежности прогресса культурного и социального. Войны, революции и конфликты вспыхивают то тут, то там, но они уже не приобретают масштабов глобальных потрясений. Либеральное сознание в континентальных странах видит в этих неурядицах лишь признак несовершенства политического или социального устройства отдельных стран, все еще не достигших передового уровня, образцом которого являются Англия и, отчасти, Франция. Викторианская эпоха выглядит на фоне предшествующих и последующих исторических периодов временем благополучия и спокойствия. Европейские империи сотрудничают друг с другом, постепенно становясь глобальными, все подчеркивают готовность следовать нормам международного права, гуманности и цивилизованного поведения.
С того момента, как в ведущих европейских странах установились и стабилизировались новые отношения собственности и сформировалась соответствующая им правовая система, потребность господствующих классов в государственном вмешательстве быстро сокращается. Сложившаяся система институтов позволяет воспроизводить буржуазный порядок более или менее автоматически, хотя все равно приходится регулярно прибегать к насилию, когда общественные низы пытаются выйти из отведенных для них рамок — будь то во время чартистского движения в Англии или во время революционных событий 1848 и 1871 годов во Франции. Однако теперь государственное насилие оказывается исключительно консервативным и спорадическим. Его цель состоит не в преобразовании общества, а в его защите от революционных поползновений. Либеральная общественная мысль отводит правительству роль «ночного сторожа», присутствие которого не особенно заметно, пока все идет нормально. Политики Викторианской эпохи вполне согласны с подобным видением своей роли, ведь конструктивно преобразовательные задачи государственная власть — с точки зрения и в интересах буржуазии — уже выполнила.
Другое дело, что подобное ограничение роли государства имеет место лишь по отношению к странам западного «центра», да и то — наиболее развитым. На «периферии», напротив, практика государственного насилия и принуждения к рынку остаются повседневной реальностью.
Поскольку же страны «центра» и «периферии» в мире XIX века связаны между собой политическими структурами империй, сокращение роли правительства в европейских странах вовсе не влечет за собой сокращения его аппарата, уменьшения масштабов его деятельности или снижения его престижа. Напротив, государство продолжает расти и развиваться, но теперь растущая часть деятельности правительственного аппарата направлена вовне — на поддержание, расширение и защиту колониальных империй.