[1010]. Но какие стихийные силы двигали этот процесс? Точно так же как рост леса или, тем более, города, при всей его стихийности, подчиняется определенной закономерности и логике, так и рост империи позволял решать насущные задачи, стоявшие не только перед британским капиталом, но и перед капитализмом вообще.
Роль гегемона в мировой системе предполагает определенную ответственность независимо от того, осознается это правящим классом господствующей державы или нет. Британская элита XIX века эту ответственность сознавала. Поддержание равновесия в системе становится в эту эпоху важнейшей политической задачей, на которую силы государства направлены не в меньшей степени, чем на защиту его собственных «непосредственных» интересов. Другое дело, что стабильность вполне соответствует политическим и экономическим интересам господствующей в мире буржуазной империи.
Бремя гегемонии оказывается далеко не всегда легким. Ведь империя вынуждена постоянно втягиваться в локальные и региональные конфликты, которые ее непосредственно, казалось бы, не затрагивают.
Усилия империи по поддержанию глобального мира и порядка давали свои плоды. Как замечает российский политолог B.C. Малахов, благодаря британской гегемонии «в течение целого столетия существовал относительный мир». И напротив, «ослабление британской гегемонии в начале XX века привело к дестабилизации международного порядка»[1011].
В этом плане две мировые войны, русская революция, крушение европейских континентальных империй, фашизм и тоталитаризм могут рассматриваться как результаты кризиса гегемонии в капиталистической миросистеме. На уровне идеологии это воспринимается как доказательство «бескорыстия» и особой моральной миссии империи (причем до известной степени данная оценка верна: по крайней мере так формируется самосознание имперского правящего класса). Однако в основе подобной политики все равно лежит собственный интерес, который никогда не приносится в жертву интересам партнеров и союзников, и наивно-цинично принимается за интерес «всеобщий».
«Мировая система, которая сложилась после 1815 года, все более нуждалась в Королевском флоте, взявшем на себя роль международного полицейского, — торжествующе сообщает английский морской историк Артур Герман (Arthur Herman). — Морские пути, скреплявшие между собой различные части Британской империи, стали открыты для других наций, поскольку это соответствовало британскому принципу свободной торговли. Мир и безопасность, которые флот гарантировал британским берегам, теперь обеспечивались им и для других частей света. Личная свобода, ранее являвшаяся привилегией англичанина, сделалась универсальным правом человека, и флот решительным образом положил конец работорговле. Корабли под британским флагом регулярно вмешивались в события, происходящие в разных концах мира, чтобы защитить своих сограждан и граждан других стран от тирании и насилия. Империя, некогда порожденная жадностью, амбициями и насилием, превратилась в основу нового, прогрессивного мирового порядка»[1012].
Этот триумфалистский взгляд историка на прошлое вполне соответствует тому, как видели себя современники, с той лишь разницей, что автор, отдавая дань политической корректности, делает несколько больший акцент на признание темных сторон имперской экспансии. В данном случае, однако, принципиально то, что Викторианская империя воспринимала себя не только в качестве военной или экономической силы, но также и глобальной моральной силы, причем эти претензии признавались значительной, если не большей, частью мирового сообщества (в отличие от аналогичных претензий руководителей США в начале XXI века).
Борьба против работорговли была, несомненно, важнейшим моральным козырем Британской империи в XIX веке. К тому времени экономическое значение рабства было уже существенно меньшим, чем в предыдущие столетия. Политические реформы в Англии и расширение избирательного права после парламентской реформы 1832 года сделали британскую элиту более чувствительной к давлению общественности, а общественное мнение более ориентированным на демократические ценности. В этот период аболиционистская пропаганда в Британии начинает все более широко распространяться, заставляя правящие круги считаться с настроением общества, а индустриальная революция делает свободный труд более производительным, его воспроизводство становится менее зависимо от косвенной «субсидии», получаемой за счет эксплуатации несвободного труда в странах «периферии».
Прекращение работорговли превратилось в официальный принцип британской политики, дававший, впрочем, хорошее моральное и политическое основание действиям флота, который теперь контролировал океанское судоходство не только в военное, но и в мирное время. Торговля рабами была отменена в британских колониях в 1808 году, а само по себе рабство уничтожено в 1834 году, что немедленно негативно сказалось на экономике: британские колонии стали проигрывать конкурентную борьбу французским, испанским и португальским сахарным плантациям в Вест-Индии, где по-прежнему использовался труд рабов. У англичан не оставалось иного выхода, кроме как использовать принуждение — вплоть до применения вооруженной силы, чтобы заставить своих конкурентов принять новые правила. «Для Королевского флота, превратившегося из господствующей военной силы в полицейскую силу мирового порядка, прекращение работорговли оказалось первым испытанием в новой роли», — констатирует Герман[1013]. Усилиями английских моряков перевозка живого товара из Африки в Америку оказалась серьезно затруднена. Однако здесь им пришлось столкнуться с активным сопротивлением завоевавших независимость Соединенных Штатов Америки. Основными импортерами рабов к тому времени были уже не Соединенные Штаты, а Бразилия и Куба. Однако торговые операции активно велись именно американскими судовладельцами. Мало того, что американские корабли продолжали транспортировать рабов, но и флаг США служил прикрытием для всех, кто участвовал в этом бизнесе. «Капитаны судов, принадлежавших другим нациям, защищались от британских обысков, поднимая флаг США. Американские цвета, к возмущению британцев, превратились в прикрытие для португальских, испанских и бразильских работорговцев»[1014].
Несмотря на многочисленные призывы и протесты Лондона, в Вашингтоне твердо стояли на своем. Лорд Палмерстон, возглавлявший в те годы английскую дипломатию, изумленно спрашивал американских дипломатов, неужели «правительство в Вашингтоне может искренне и сознательно желать, чтобы флаг и корабли Союза продолжали оставаться, как сейчас, прикрытием для злодеев и мерзавцев всех стран, которые безнаказанно совершают деяния, караемые смертью в большинстве стран, включая даже Вашу страну»[1015]. На коллег с другого берега Атлантики эти слова не возымели никакого действия. Американские дипломаты объявляли английскую борьбу с работорговлей покушением на свой суверенитет. И лишь в 1862 году, когда в США произошел открытый разрыв между северными и южными штатами, позиция Вашингтона вдруг резко изменилась, а вопрос о суверенитете как-то сам собой снялся с повестки дня. Тогда же пришло и освобождение русских крестьян от крепостной зависимости. В Бразилии рабство было отменено позднее — в конце правления императора Педру II (Pedro II) в 1888 году. «Крещеная собственность» по обе стороны Атлантического океана приобрела формальное равноправие в рамках нового этапа развития капитализма.
Сколь бы велика ни была заслуга Королевского флота в борьбе против рабства, далеко не все его операции имели столь же благородные цели. В те самые годы, когда корабли, патрулировавшие Атлантику, освобождали чернокожих рабов, другие корабли под тем же флагом прикрывали опиумную торговлю в Китае.
Империя постоянно была обречена воевать, защищая, на первый взгляд, чужие интересы. Британский флот то громит турок вместе с русскими под Наварином, то защищает интересы Турции от русских под Севастополем. Солдаты в красных куртках сражаются с непальскими гуркхами в Индии, а потом британские чиновники помогают организации непальской монархии. Империя защищает не только свои интересы, но и общий порядок. Другой вопрос, так ли гуманен и справедлив этот порядок, как представляют его идеологи. Колониальное угнетение и эксплуатация трудящихся являются такой же естественной его частью, как и свобода и уважение к принципам права.
Впрочем, вызов существующей системе очень часто исходит не от угнетенных народов и классов, а от национальных и региональных элит, недовольных своим местом в ней, стремящихся использовать оказавшиеся у них на руках козыри для того, чтобы изменить в свою пользу правила игры и перераспределить мировые ресурсы.
Империя принуждена противодействовать амбициям региональных держав даже тогда, когда последние непосредственно не выступают против нее. Именно этим определяется англо-русский конфликт второй половины XIX века. Сами по себе имперские амбиции Петербурга отнюдь не являются угрозой для Британии — ни в экономическом, ни в геополитическом смысле. Более того, вступая в конфликт с бывшим союзником, Британия подвергает риску свои стратегические позиции в Азии, которые ранее Российская империя надежно прикрывала. Однако стремление Петербурга контролировать все Черное море и нескрываемое намерение разделить Оттоманскую Турцию провоцируют нестабильность, которая чревата непредсказуемым изменением всей мировой расстановки сил.
Напротив, перегруппировка политического пространства в Германии и Италии на первых порах не вызывает у элит Британской империи столь болезненной реакции, поскольку не влечет на первых порах дестабилизации или непредсказуемого изменения ситуации за пределами этих стран.